Мне не нравятся бабочки, позавчерашние мерзопакостные гусеницы, вчерашние безликие куколки… двуличные создания. Даже трёхличные, таким нельзя верить. Метро 2033. Сестры печали. Андрей Гребенщиков
* * *
Намджун не улыбается. Что-то острое и резкое разрезает его рот, растягивая уголки губы в разные стороны. Юнги цепляется взглядом за образовавшуюся ямочку на левой щеке и думает, что она вполне способна стать чьим-то фетишем. На нижней губе у мужчины небольшая трещинка, и если тот не перестанет всё сильнее скалиться, то она вновь закровоточит. Вот неровные края расходятся, разрывая уязвимую плоть. Перестань же ты, чёрт возьми!.. Прекрати. — За идиота меня держишь? — он встаёт со своего места и делает первый шаг вперёд, уверенно сокращая между ними расстояние. — Может, попросишь отпустить тебя?.. Ну же, проси! Громче! Намджун не улыбается. Только не его глаза.Из толкового словаря: Ужас — чувство сильного страха, испуга, приводящее в состояние безвыходности, подавленности, оцепенения или трепета.
Юнги смотрит на мужчину, не отрываясь: на то, как натягивается ткань его рубашки, когда он дышит, как играет свет из раскрытой двери в его волосах, как и без того огромная тень расползается, становясь больше при каждом новом шаге. Ему приходится задрать голову вверх, когда киллер становится вплотную, но что-то есть сейчас в его взгляде — дёгтевом, жалящем — что заставляет Юнги уставиться обратно в пол и несколько раз нервно щёлкнуть костяшками пальцев. Раз-два-три… пять. Монстр бьёт кулаком в живот без предупреждения и с какой-то чудовищной обыденностью, выбивая из тощего тела весь воздух и, кажется, часть жизни. Юнги хватается ладонями за стену позади, пытается не рухнуть безвольным мешком и медленно сползает вниз, к ногам своего мучителя. Страх притупляет всё: и боль от трещины в ребре, и вновь начавшуюся тошноту, царапающую горло горькой жижей, и здравый (а здравый ли?) рассудок. Юнги отчего-то истерично смеётся, упираясь руками в пол и ломая ноготь на безымянном пальце. Намджун меняется словно по щелчку даже на уровне запахов. Мальчишка буквально задыхается им, ведь забивший лёгкие воздух отказывается выходить наружу. Реальность вместе с комнатой вращается по часовой стрелке вокруг упавшего стула, но Юнги не помнит грохота от его падения. Он не понимает, почему звуки так важны для него сейчас. Пожалуй, это всё, за что искалеченный разум может зацепиться, чтобы совсем не быть втянутым в карусель истерики и всеобщего хаоса. Внезапно появляется желание срочно прибраться — он где-то читал, что это помогает разложить свои мысли по полочкам, словно футболки в шкафу. И он уже почти ползёт вперёд, ведь всё, что ему нужно сейчас сделать — это поднять этот чёртов стул, но из-за боли не получается даже поднять себя. Его вдруг волнует, как он может сейчас выглядеть. — Кто ты, блять, такой? — Юнги крупно вздрагивает, услышав вопрос, и ошалело озирается, впиваясь ногтями в свои ладони, словно им до этого мало досталось. Его шея дёргается из стороны в сторону — глядишь, вот-вот сломается — в попытках за что-то зацепиться взглядом, чтобы потом собрать всего себя, как собирается пазл вокруг одной детали. — Кто? — Я Юнги. Мин… Юнги. Да, я — Юнги! — он отчего-то счастливо улыбается, продолжая произносить своё имя только губами, без голоса, словно мантру. Его скула и бровь горячее и болят — чтобы не появился синяк, нужно приложить лёд. Но вместо льда его самого прикладывают о стену. Не внезапно. Уже проходили. Юнги заваливается на бок и сдавливает себе одной ладонью горло, а второй — рот, чтобы сдержать приступ рвоты, булькающе хихикает и смотрит на Намджуна с вызовом и, кажется, осуждением. Словно бы ждал большего, словно бы на это «большее» надеялся, а сейчас огорчён чужой неспособностью удивить и раззадорить. А потом его глаза вновь покрываются мутной пеленой, и что-то прочитать в них становится невозможно. Как и выносить это дешёвое представление. — Ты действительно… такой, или просто прикидываешься? — Юнги пялится на вычищенные до блеска туфли, что почти у его лица, из-за чего он даже чувствует их запах: кожа и крем для обуви. На вкус — отвратительно, он осознаёт это уже после того, как проводит языком широкую влажную полоску от носка до линии шнуровки. Кажется, его потом пинают куда-то в лицо, возможно, не только. Юнги помнит лишь то, как Намджун орёт, как он с отвращением обтирает слюну о юнгиеву правую щёку, а потом уходит, закрыв за собой дверь. Железную. На два оборота. Зато больше ни о чём не спрашивает.* * *
Ближе к ночи тьма сгущается, как студёный кисель. Намджун вытирает кровь с подбородка рукавом пиджака и сплёвывает себе под ноги алую вязкую жижу, а часть проглатывает и немного морщится от солоновато-медного вкуса. Прикушенный язык болит и немеет, но тому типу, что безвольным кулем валяется в мусорном баке с простреленной башкой, куда хуже. Уж Намджун постарался. Он идёт к припаркованной недалеко машине — красной Mazda CX-5 — открывает багажник и достаёт литровую бутылку воды. Окровавленные ладони пачкают этикетку, пока мужчина откручивает ребристую крышку и поливает себе поочерёдно на каждую руку, чтобы хоть как-то оттереть то, в чём давно увяз по самый локоть. Тщетно. Где-то плачет ночная зловещая птица, нарушая тишину хвойного леса своим отчаянным криком. Так кричат лишь обречённые на скорый вечный покой, как если бы пытаются своим истошным воплем разбить стеклянную действительность и избежать неминуемого. Но жизнь — не пузатый бокал на тонкой, изящной ножке, к ней невозможно подобрать резонансную частоту. Он задумывается об этом на короткое мгновение, а после полоскает рот оставшейся водой, сплёвывает ещё раз — последний. Обратно к мусорным бакам киллер возвращается уже с канистрой и пьезо зажигалкой в кармане. Скомканную пустую бутылку он кидает рядом с трупом, как и заляпанный кровью красный пиджак, который ещё можно попытаться спасти химчисткой, но сам Намджун не особо верит в это спасение. Оно ему не нужно. И заливая обескровленное тело бензином, мужчина ловит себя на мысли, что эта ночь переполнена всеми оттенками алого. Даже закат — багряный, терпкий, играющий в светлых волосах переливающимися бликами — и тот вписывается. Огонёк из зажигалки на мгновение бросает на чужое лицо тень, а дальше полыхает похлеще любой адской сковородки. Намджун ведь не Дьявол — Монстр. Он — больше.* * *
Сначала это свежий и терпкий бергамот, оседающий лёгкой горечью на пазухах. Вернувшийся Намджун волочит за собой связку проводов и один белый удлинитель; его шагов не слышно, а присутствие выдаёт лишь скрежет штепсельной вилки по бетонному полу. Тёмно-синяя толстовка в рассеянном свете выглядит слишком яркой и броской. За бергамотом следуют медовый персик с еле уловимыми цветочными нюансами и зелёным обертоном, экзотический личи. Стоп. Кто выключил темноту? Мужчина садится на корточки у противоположной по отношению к Юнги стены и молча подключает всё, что принёс, к сети питания. Его дыхание ровное, настолько бесшумное, что уличить его в этом можно только по раздувающейся грудной клетке и ритмично поднимающимся плечам. Но вот он замирает, наклоняет голову вправо до хруста, ещё вперёд, а потом поднимается и, что-то подбрасывая в руке, идёт кИз толкового словаря: Боль — противоположность удовольствия, но далеко не то же самое, что отсутствие удовольствия.
Юнги ревёт диким зверем, которому обещают неволю. Когда он срывает голос и может только сипло, одними губами повторять бесконечное «нет, нет, боже, нет!», запах горелой плоти не становится менее противным, удушающим. Намджун думает, что всё это — раскалённый паяльник на чужих лопатках, клеймо фермерской скотины — похоже на сжигание мусора с городской свалки. Юнги был прав, говоря, что гнили и дерьма в его тощем тельце предостаточно: часть выливается в словесном гадстве, ещё немного вытекает с кровью, а всё остальное забирает истошный вопль, отдающийся в ушах гулким звоном, а в штанах — сладкой, томительной эрекцией. — И только куда делась твоя бравада? — Намджун слишком часто практикует самообладание, чтобы поддаться настойчивому желанию обхватить вставший член через брюки или — лучше — запустить руку под, но его первобытную похоть с головой выдаёт изменившаяся интонация: лёгкая соблазнительная хрипотца, которую мужчина сейчас не контролирует. Юнги ползёт к нему на четвереньках, по-собачьи, и это совсем не привлекательно, а скорее вызывает отвращение, вот только его глаза… зарёванные, красные, с лопнувшими сосудами, словно запутавшейся в ресницах паутинкой. Они неотрывно смотрят в глаза Монстра, и столько в них боли и страха, что можно утонуть. Но Намджун умеет плавать. Он садится рядом, балансируя на носках, протягивает к Юнги ладони, и тот шугается, когда чужие руки хватают его лицо и тянут ближе… чтобы большими пальцами вытереть слёзы. Кажется, делает только хуже. Слёз меньше не становится, а тонкие брови ломаются на переносице в глубокой морщинке. Юнги колотит, он косится на прижатую к виску ручку паяльника, ведь Монстр так и не выпустил его из рук, углекислый газ забивает лёгкие, но накатившая паника не даёт вдохнуть, убеждая, что кислород его убьёт. Намджун его убьёт. Прямо этим паяльником. — Малыш, ты очень красивый, и твои лопатки… тебе нравятся бабочки? — Юнги непонимающе хлопает глазами, а потом отрицательно трясёт головой и пытается вырваться из захвата, но выходит лишь прижечь висок паяльником. Он вскрикивает от неожиданной вспышки боли и дёргается в противоположную сторону, а потом оказывается полностью зажатым под телом мужчины. Он чувствует голым животом холод бетона, чужой вес на пояснице и то, как сильные пальцы стискивают его плечо, придавливая к полу. — Осталось одно крыло, это не особо быстро и немного больно. Зато у нас есть время обсудить ещё раз, кто ты и зачем меня преследовал. Дальше это грасский жасмин. Он раскрывается неторопливо и удивляет своей нежной сладостью, которая киллеру совсем не свойственна — не сейчас, не при таких обстоятельствах. Но всё же это жасмин — волшебный король цветов, сравнимый лишь с божественной розой — на фоне утончённого пиона, чьё благоухание завораживает и обещает надолго остаться в памяти, окутывая сознание сотнями лепестков, словно одним большим мягким облаком. И где-то на задворках, с плавной поступью, почти мерещась, мелькает апельсиновый цвет — флёрдора́нж — с индольными и каучуковыми нотами, который в своё время воспевался Лафонтеном за его приятный цветочный аромат. Юнги прикован к пластмассовому стулу: его запястья примотаны жёсткой верёвкой к тонким подлокотникам, а щиколотки — к округлым железным ножкам. Намджун удовлетворённо смотрит на собственное творение, ласково поглаживает большим пальцем чужую выпирающую косточку, рвущуюся через прозрачную кожу на волю, вслушивается в повторяющееся бесконечной мантрой имя: «Мин Юнги, Юнги, Юнги… я Мин Юнги. Я — Мин Юнги». Ни разу ему не верит, но не находит весомых поводов сомневаться, кроме внутреннего ощущения подвоха. Потому что не бывает так: люди сами не приходят к нему, люди не играют с ним, люди с ним не заигрывают так грубо и пошло. А ещё этот мальчишка, не по христову распятый, теперь совсем не тот, каким был раньше до их триумфальной встречи. Но что-то появляется сейчас в его взгляде, полном ненависти и животного отвращения, когда внутри тощего тела в очередной раз ломается механизм, и на несколько секунд наружу выплёскивается подлинное содержимое. А потом шестерёнки вновь закручиваются, и вся эта ненависть сменяется липкой и влажной маской, хорошо спланированным представлением, где Намджун — обычный зритель, уставившийся во все глаза на разукрашенного клоуна с цветной лентой из пальца, но не понимающий, где именно его дурят. А, может, и не дурят вовсе? Монстр обходит Юнги со спины и почти любовно обводит взглядом неровные контуры чужого клейма. Сам он бабочек не любит, относится к ним скорее равнодушно, но малышу Юнги они до ужаса подходят, отражают саму суть — мальчишка тоже состоит из множества мелких чешуек, но стоит его неосторожно схватить, как крылья, на деле прозрачные, ломаются, и сам он — тоже. И Намджун носится за ним с идиотским сачком, машет этой палкой в разные стороны и даже топчет грядку с цветами в надежде схватить эту неуловимую сволочь, а та просто с крайне невозмутимым видом садится на его нос и сама всё позволяет. Внезапно звонит телефон, оставленный на полу возле удлинителя. Настойчивая громкая мелодия заставляет мужчину отвлечься и подойти, чтобы хоть и с лёгким замешательством, но всё же ответить на чужой звонок. Юнги тоже поднимает голову, оглядываясь вокруг, словно после долгого сна, и пропадает обратно в небытие. Это его короткая передышка, шанс на отсрочку приговора. — Да, — Намджун прислоняется плечом к стене и задумчиво крутит в руке паяльник, со скучающим видом прижигая шелушащуюся краску. Это один из тех телефонных разговоров, которые проходят не вовремя и максимально без должного внимания, потому что отвлекают от томящего душу события, но положить трубку тоже нельзя. — Я всё понял, дай мне минут тридцать… — тишина, тихий вдох, — хорошо, управлюсь за семь. Когда киллер убирает телефон в карман и начинает аккуратно складывать накалённый инструмент в кейс, скручивая рядом все провода в специальный отсек, в воздухе таится тепло пропитанной солнечными лучами древесины, влажный аромат земли и бальзамность древесных смол. Они смягчают предыдущую излишнюю сладость, уравновешивают богатую композицию, а ноты дубового мха с яркими травяными аккордами вносят некое благородство. Вот мужчина становится напротив Юнги и острым охотничьим ножом разрезает верёвки, зачем-то после недолго массируя затёкшие конечности, словно ему не всё равно. Словно он… заботится. Теперь ко всему букету присоединяется многогранный мускус, не то сладковато-пудровый, не то по-брутальному лесной, дикий, и это становится последним оттенком всего раскрывающегося аромата. Это становится последним, что чувствует Юнги, находясь в сознании, когда сильные руки поднимают его и относят в дальний угол. Это становится тем единственным, что не покидает эту маленькую тюрьму, ведь Монстр снимает свою толстовку и надевает её на паренька.