Ты испытывала боль и была её причиной, но впереди тебя ждёт нечто более ужасное. Alice: Madness Returns
* * *
Юнги кажется, что он плывёт, что его тело — такое лёгкое, ватное — носит солёными волнами, взбалтывая вместе с грязной морской пеной. Чувствует, как стихия подкидывает его, бьёт о скалы, о гальку на берегу, о каменные утёсы, но не ощущает боли, лишь постоянное движение, словно ночью ложился спать на лопастях вентилятора. Боль настигает позднее. В тот момент, когда он впервые приходит в себя и на пробу шевелит пальцами в надежде убедиться, что ни один из них ещё не сломан. Голова раскалывается так, будто кузнец, вышедший на свою рутинную работу, использует её сейчас вместо наковальни. Юнги обхватывает своё лицо руками, ему кажется, что иначе она просто оторвётся к чертям, не выдержав гонки на этих каруселях, а потом всё исчезает, уходит на второй план, и лишь всё тот же кузнец терзает раскалённое железо увесистым молотом. «Бам, бам… стук!» Юнги не скоро окончательно приходит в себя, долгое время блуждая на задворках собственного рассудка, боясь переступить порог и увидеть, что храм разрушен, а всё, что осталось — мёртвое пепелище. Этот страх липкими щупальцами сдавливает его рёбра, и даже обретя создание он остаётся неподвижно лежать на чём-то ужасно твёрдом и холодном, словно дыхание костлявой смерти. Тьма, окружающая его, безмолвна и густа, как камень. Он шарит в ней руками, готовый в любой момент лишиться конечности, но ничего так и не находит, кроме пустоты и леденящего сердце ужаса. Монстр затащил его под кровать, а сам ушёл прогуляться перед сном и, кажется, совсем немного забыл про время. Юнги упирается ладонями в бетон, пытаясь сесть, но неуклюже заваливается обратно на спину и затылок больно ударяется о пол, грозясь звоном в ушах разорвать перепонки. По шее стекает что-то горячее и густое и, обогнув ушную раковину, разбивается, рухнув вниз. Кажется, у него сотрясение. Эта мысль охватывает тело вместе с крупной дрожью и мучительно-болезненным мышечным спазмом, и Юнги проходится укусить себя за нижнюю губу, чтобы не взвыть бездомной собакой, которую злые люди на улице пнули по рёбрам. Он ощупывает себя, насколько это позволяют одеревенелые конечности, тщательно мнёт грудную клетку и до последнего боится касаться головы. Волосы на затылке слиплись и засохли, теперь ещё больше напоминая проволоку, но ближе к неровным краям расходящейся раны они остались липкими, влажными. Юнги с долей садизма вжимает в собственный череп несколько пальцев, впиваясь в кожу аккуратными ногтями. Перед глазами проходит лёгкая рябь, он подносит ладонь к лицу и обхватывает губами несколько фаланг. Кровь. Солоноватая. Вязкая. «Интересно, а Монстру понравится?» Он проталкивает пальцы глубже и вспоминает мужчину в деталях: его частое шумное дыхание, сильные руки с выступающими венами, — мечта фетишиста — и татуировки, покрывающие всю грудь и забивающие чёрным кожу выше локтя и до запястья. То, какой горячей она была, когда Юнги касался. Его взгляд: жадный и внимательный, словно Юнги самое ценное, дорогое. Никто и никогда не глядел на Юнги похожим образом. Никто и никогда… А потом приходит он. Молча входит, распахнув тяжёлую дверь, и протаскивает вглубь чужой тюрьмы пластмассовый стул на металлических ножках. Те царапают бетон с раздирающим слух воплем, и Юнги уже готов зажать уши руками, но всё прекращается чуть раньше, и мужчина садится, широко расставив колени. Первое время ничего не говорит, опять смотрит — равнодушно, словно сквозь. Сидеть перед ним сейчас — это как, разбежавшись, прыгнуть с обрыва вниз головой: шум в ушах и всё тело в ужасе цепенеет; ждущее удара, оно в любой момент готово взорваться. Намджун похож на бога войны — коварной и кровавой — в этом тёмно-алом костюме-тройке с до одной застёгнутыми пуговицами на чёрной рубашке. Такой же чёрный галстук почти теряется на её фоне, но в какой-то момент Юнги кажется, что в этой звенящей тишине он слышит, как тканевая змея обвивает его лодыжку, как рвётся плоть под давлением её клыков. Тело пожирает тьма. Парень трясёт головой, и иллюзия в тот же миг исчезает: галстук всё ещё на своем месте, а его конец надёжно скрывает жилет. Но у Юнги не получается так же хорошо скрыть собственный страх и он забивается в дальний угол, намереваясь там и сгинуть ничтожной блёклой тварью. Эта война исключительно ради самой войны, и он проигрывает сражение. Ему хочется скулить, скрестись в жестокие стены в надежде, что те обрушатся раньше, чем сердце Юнги оторвётся и вырвется наружу. Чужая аура убийственна, подавляюща. Он чувствует на себе её влияние и последствия. Юнги зажимает рот ладонью, чтобы не начать просить Намджуна уйти, хотя бы перестать смотреть, как всегда смотрели они, иначе он не выдержит. И тогда конец. Ради этого он проделал такой путь, чтобы так позорно погибнуть? — Прости, — собственный голос кажется ему чужим. Он сам не понимает, за что извиняется, поэтому полностью разделяет удивление мужчины напротив. — Я не должен был, не должен… — Не должен, — Намджун задумчиво зеркалит обрывок чужой фразы, не то соглашаясь, не то размышляя над услышанным. А голос у него такой же глубокий и до мурашек, прям как представлял Юнги его без телефонной обработки. Он пронизывает тело миллионами острых игл, пожирает пираньей внутренности,превращая их в рубленное месиво. Слышать его вживую, прикасаться к нему лицом и плечами, когда звуковые волны отскакивают от металлических стен… — А что теперь должен делать я? — А что ты хотел? — Мы уже на «ты»? — Юнги видит в чужих глазах нотку веселья. Кажется, убивать прямо сейчас его не станут, а если решат, то сделают это под задорные хлопки в ладоши. Зачем он только представил это? Боже… — Ну, знаешь, охота сближает… И вот ты меня поймал. Сожрёшь сам или отдашь собакам? — под конец он захлёбывается слюной и новой картиной возможного поворота событий: Монстр, поедающий его сердце, а после роющийся во вспоротом брюхе в поисках «вкусненького». Тошнота подкатывает к горлу вместе с глупой улыбкой. — Я не гиена, чтобы кидаться на падаль. — Потому что ты — Монстр из-под кровати? — Юнги грустно усмехается, прижимая колени к груди и тем самым выстраивая мнимую защиту. Ему комфортнее в коробке, чем среди этой пустоты, где каждый метр сквозит неизведанностью. Он старается себя спрятать, закрыть, словно это хоть как-то поможет. Обречённость давит на лопатки, долгая пронзительная тишина… только не переставай дышать. — Слушай, а я тебе совсем не нравлюсь? Вот ты мне — очень.