Три года снится один и тот же момент из прошлого; в грязном подвале, пьяный наклоняюсь убить её, но сквозь плач слышу: ты первый мужчина, который обратил на меня внимание. Патрик Маккай
* * *
Небытие таит в себе агонию — предсмертный вопль истерзанного тела: заклеймённое и разбитое, оно отказывается сражаться, проигрывая свой последний бой. Пульс стучит загнанной лошадью где-то в глотке, мешая дышать, волосы на затылке намокли и слиплись от солёного пота, а руки раскинуты по сторонам, словно фарфоровые конечности сломанной марионетки, чей кукловод оборвал нити и бросил их в кипящий котёл. И если после все обязательно умирают, то почему Юнги ещё не погребён? Боль. От корней волос и до кончиков ногтей на пальцах ног. Его начало, первозданная суть, наконец-то нашедшая пристанище в слабом и истощённом человеке. Как если бы до этого она выходила за хлебом, а сейчас вернулась и стряхивает дождевые капли прямо на Юнги, в его перекошенное нестерпимой мукой лицо. Он чувствует себя так, словно его вывернули наизнанку и, изучив под микроскопом изжёванные долгим курением лёгкие, засунули всё обратно. Боль. Мышцы сводит судорогой, пузыристая пена подступает к горлу. Это что, всё? Оглушительный смех выходит вместе с блевотой, и в воздухе оседает горькое зловоние желчи. На минуту Юнги задумывается о том, как часто в последнее время содержимое его желудка оказывается рядом на полу, растекаясь слизкой противной лужей. Сколько он уже не ел? Дня два или даже все четыре. Голод почему-то напоминает о себе только сейчас, скручивая внутренности в тугой узел, но лучше уж так, чем гадить по углам или под себя, не имея отхожего места. А время идёт, неумолимо движется вперёд, утаскивая за собой чёткость бытия и событий прошлого. Всё, что Юнги может, — это прокручивать в своей голове воспоминания, но с каждым разом детали становятся всё более расплывчатыми, словно он глядит на них через мутное закоптившееся стекло. Он думает, что виной помутнённого рассудка является лихорадка из-за начавшегося заражения: выжженное Монстром клеймо загноилось, кожа вокруг него распухла и отекла, а и без того неровные края раны разъехались в разные стороны ещё больше, мешая гной с тёмной густой кровью. Он ползёт в дальний угол, помогая себе здоровой рукой, а другую прижимает к груди, молясь дожить до оказания первой медицинской помощи, прежде чем последствия инфекции станут необратимыми. Стены пахнут плесенью, и он отключается, прижимаясь щекой к одной из. Боль преследует его даже в кошмарах. Он видит чёрного оленя размером с добротного коня и вороньими перьями у хвоста и задних копыт. Пытается от него убежать, но ноги предательски ватные, и как сильно не старается, жёлтые звериные глаза всё ещё смотрят на него, не отрываясь. Юнги несётся вперёд, скользя по мокрой траве босыми ступнями, а тонкие ветки деревьев хлещут ему лицо. Он больше не оборачивается — бесполезно — слышит глухое фырканье откуда-то слева, совсем рядом, и прячется за толстым многовековым стволом, когда сил совсем не остаётся. Лёгкие горят так сильно, что Юнги лихорадочно царапает себе грудь ногтями, пытаясь унять агонию. Ему внезапно чудится, словно по всему телу бегают сотни муравьев, кусая его плоть и откладывая яйца под фиолетовой от впрыснутого яда кожей, а королева — жирная из-за беременности матка — выедает его глазницу. Всё тело чешется, чешется и чешется! Юнги впивается ногтями в свои щёки и бока, раздирает их до кровавых борозд, под которыми виднеется тёмное мясо, но никак не может остановиться. Зуд медленно подбирается к его голове, заползает в уши, словно черноморская сколопендра, прорывает перепонку и оседает пронзительным звоном, что находит высвобождение в истеричном крике. Когда Юнги просыпается, то тоже кричит. Пойманный в плен собственного воображения он не сразу отличает реальность от вымысла, ощущая фантомные копошения насекомых и стараясь как можно скорее их стряхнуть с себя. Ему чудится всё тот же пернатый олень, его тяжёлый взгляд и шумное дыхание. Пульс подскакивает вместе с уровнем адреналина и глюкозы в крови, а о ленивой сонливости не может быть и речи. Следующие дни бессонница является его единственной подругой. Сначала он начинает говорить вслух, объясняя это себе же, что так просто удобно формулировать свои мысли. Потом в число собеседников входит кофта… О, Юнги с особым трепетом любит каждый диалог с ней, находя утешение в мягком воротнике. Тот больше не пахнет Намджуном, — лишь плесенью, сыростью и чем-то горьковато-кислым — но она его. А Юнги в ней. Это значит, что Юнги тоже — его. Эта мысль греет, словно непоседливый солнечный луч пробрался через толстые стены и облизал голые пятки. Юнги же преданной псиной ждёт Намджуна у двери, готовый в любой момент броситься навстречу хозяину - только непонятно: чтобы радостно наброситься или разорвать его плоть клыками. Вот только у него нет хвоста, как и слюнявой верности по отношению хоть к кому-то, из-за чего он со временем возвращается обратно в свой уже почти обжитый угол. Ему бы начать бояться, трястись в ужасе, ведь в воздухе всё ещё чувствуется горелая плоть, а в голове свежи картины того, как всё происходило. Но это Намджун разрушил весь его внутренний миропорядок, и поэтому только он сможет его восстановить. Или хотя бы избавит от собственных мыслей, которые ядовитым плющом овивают сознание, из-за чего Юнги иногда плачет, иногда громко ругается, чаще впадает в истерику, переходящую в гнев и идущую следом апатию. Он разбивает себе все кулаки, хотя раньше боялся драк, ломает пару ногтей, но ненадолго успокаивается только после того, как прикладывается о стену ещё и головой, в припадке не рассчитав силу. Только сейчас он вспоминает про своё сотрясение. Всё кружится и искрится, а темнота становится другой, незримой. Не имея даже самого маленького источника света, Юнги за это время научился различать углы и стены, отколупывая на одной полопавшуюся краску, но теперь всё иначе. Он лежит всё так же на спине, пытаясь осознать весь спектр ощущений и разложить его по коробкам, крутит ладонями перед своим лицом и разве что не плачет. Ни-че-го. Абсолютно. Он как-то читал про то, что из-за удара по голове можно лишиться зрения, но не думал, что это однажды его коснётся. Он и сейчас не думает об этом, вытирая собственные слёзы и сопли с лица и кутаясь в чужую оставленную толстовку поглубже. Всё будет хорошо. Обязательно. Однажды. Он просто себе всё это придумал, оставшись один на слишком долгое время. Удивительно, но слепота его сейчас не пугает: зачем трястись от мысли о возможной инвалидности и испорченной из-за этого молодости, да вообще всей жизни, если есть шанс этой самой жизни лишиться раньше, чем последствия оставят хоть какой-то отпечаток? Сам Юнги — одна сплошная потожировая, клякса в тетради от потёкшей гелевой ручки, которая теперь мажется и пачкает собой остальные страницы; нет смысла оттирать — лишь вырвать, скомкать и выбросить трёхочковым в урну. Но Намджун всё же приходит по юнгиеву душу, от которой осталось лишь одно название да небольшая фотография 15×20. Юнги узнаёт мужчину по манере дышать, — глубоко, размеренно, тихо — по тому, как он беззвучно двигается и… первое время молчит, разглядывая. Парень не знает, что у Монстра сегодня с собой: он не слышит скрежет ножек стула о пол и не чувствует запах накаляющегося паяльника — от него всё ещё должно фонить горелой кожей. Может, он взял сегодня нож? Юнги весь подбирается и от напряжения на виске выступает пульсирующая венка, которую он чувствует, обхватив голову вспотевшими ладошками. Слышит, как усмехается Намджун, резко выдыхая через нос где-то очень близко, а после раздаётся щёлканье пластмассовых замков, словно кто-то открыл контейнер для супа. Или ящик с инструментами. Он не двигается, вслушивается в каждый даже самый малейший шорох, поэтому лишь чудом не кричит, когда чужая горячая ладонь внезапно обхватывает его обтянутое тонкой кожей запястье и некрепко сжимает. Юнги пялится в сторону предположительного местонахождения мужчины и прерывисто дышит через рот, ожидая, что ему или сломают сейчас руку, или сломают что-то ещё. Из последних сил он старается не разреветься, чтобы не начать в слезах просить Намджуна остановиться, потому что все эти мольбы работают с ним прямо противоположно. — Ты такой забавный, когда вот так вот молчишь, — в голосе мужчины чувствуется лёгкая улыбка. Юнги со свистом втягивает носом воздух и раскладывает все новые запахи по полочкам: лосьон после бритья, отдающий резкой свежестью, мятный освежитель для полости рта и тонкая нотка кориандра в паре с лимонной вербеной. Это ничуть не похоже на то, чем провонял сам Юнги, ему даже немного стыдно и он неосознанно пытается отползти подальше, но Намджун всё ещё держит его за руку, а после сильнее сдавливает, без слов приказывая оставаться на месте. — Расслабься, сегодня я не собираюсь тебя бить. «Сегодня». А завтра что? Юнги вжимает голову в плечи и старается не начать чихать от всей этой одуряющей вакханалии новых ароматов, которые шкодливо щекочут слизистую носа и глаз, но больше и правда не двигается. Намджун отпускает его запястье, перед этим огладив выступающую косточку большим пальцем, и это прикосновение кажется таким нелепым из-за своей интимной нежности, совсем не вписывающейся в происходящее, что уголки губ невольно дёргаются куда-то в стороны, а по позвоночнику пробегает ток. — Тебя долго не было, — зачем-то шепчет Юнги, в конце закусив нижнюю губу, словно признав свою ошибку. Это не то, что обычно жертвы говорят своим насильникам, но Юнги — изначально жертва немного неправильная, и поэтому весь абсурд становится в пределы допустимого. — Работа, — небольшая пауза. — Тебя часто рвало? Парень стыдливо кивает и осторожно вытирает ладошкой рот, боясть, что на лице могло что-то остаться. При воспоминаниях его опять начинает тошнить, и он бессильно облокачивается спиной о стену, молясь лишь о том, чтобы спазмы начались только после ухода мужчины, иначе он не вынесет этого позора. А перед глазами всё та же непроглядная пелена, через которую нет сил пробиться; веки наливаются тяжестью и Юнги со стоном опускает их. Он больше не один. Ему не так страшно. — Вставай, тут нужно прибраться, а тебя — помыть. Ванна — это хорошо. Юнги мечтательно улыбается, представляя, как вода окутает его тело и смоет эту грязь и мерзкий запах. Он не совсем понимает, что это за внезапная игра в «доброго полицейского», или Намджун просто не любит беспорядок? Пожалуй, это похоже на правду. Возможно, в причинах поступков кроется нечто более серьёзное, но какой смысл сейчас об этом думать? Если бы Монстр хотел убить Юнги, то придумал бы нечто более экзотическое, чем просто утопить, словно ненужного щенка от разродившейся суки. — Подъём! — парня больно пинают в бедро, и это вытаскивает его из вороха собственных мыслей. Юнги цепляется пальцами за стену и осторожно встает, чувствуя, как затёкшие конечности наливаются ноющей болью. Ему хочется упасть обратно на пол, потому что внезапно нет желания покидать это место. Вдруг вместо обещанного купания его ждёт подвешивание с колом в горле? А тут… всё такое родное, привычное: и эта тьма, окутывающая неизвестностью, потрескавшаяся краска, которая отошла от стен в некоторых местах и при прикосновении осыпается твёрдой крошкой. — Ну и чё застыл? — в голосе Намджуна нетерпение и лёгкий гнев, из-за чего Юнги делает пометочку, что ждать тот крайне не любит. — Я не вижу, — говорить трудно и непривычно, словно язык стал чужим инородным телом, по воле случая оказавшимся в его рту. — Насекомое, ты… — Ты не понял: я вообще ничего не вижу.* * *
Выводят Юнги, как нашкодившего кота — за шкирку. Он не пытается сопротивляться и еле-еле поспевает за Намджуном, из-за чего мужчина часто матерится сквозь плотно сжатую челюсть, но идти медленнее даже не думает. Несколько раз Юнги спотыкается о собственные ступни и, наверное, выглядит предельно жалко, потому что, когда в очередной раз он ударяется лбом о чужое плечо, которое помешало его свободному падению, и Монстр останавливается, то лишь для того, чтобы обхватить обоими руками его за и без того больную — во всех смыслах слова — голову. Юнги даже прикидывает, о что его ударят в этот раз — стену, пол — или же раздавят, словно спелый гранат. Ставит на «раздавят», так, для разнообразия. Несколько секунд ничего не происходит. Намджун просто смотрит на него, а Юнги, даже не видя этого взгляда, всё равно закрывает глаза и сильно жмурится, потому что, если его захотят ударить, то из-за сложившихся обстоятельств узнает он об этом последним, а слизистая очень чувствительна к незащищенным контактам. На самом деле Юнги безумно боится синяков на своем лице, потому что подобное «украшение» не сделает его более привлекательным: ему и без того хватает уродства, чтобы ещё красоваться с заплывшим веком или рассеченной губой. Он вспоминает, как однажды в средних классах не без чужой помощи упал — три раза носом о парту — и, поверьте, прекрасного после такого было мало, хотя он и до этого не особо нравился девчонкам. И пусть сейчас не средняя школа, да и Намджун — совсем не девушка, но это не значит, что у Юнги нет цели ему понравиться. Монстр же, кажется, держит своё слово, и они продолжают свой путь, совсем скоро останавливаясь у двери. Юнги слышит, как поворачивается несколько раз ключ в замочной скважине, а потом его подталкивают в спину, заботливо предупредив о ступеньке. Он чувствует босыми ступнями приятное тепло керамогранитной плитки, и уже только поэтому счастлив выбраться из своего… он даже не знает, как назвать то место, в котором пребывал несколько дней. Тюрьма? Клетка? Убежище? Всё это не отражает полностью картину происходящего, словно нужное слово так и не было никем придумано. — Раздевайся, сначала примешь душ, — мужчина пихает в руки Юнги полотенце и тот с наслаждением мнёт его за мягкий край — махровое с коротким ворсом. Он не знает, куда деть его, чтобы освободить руки, поэтому кладёт рядом с собой на пол, чтобы потом можно было легко найти. Следом его покидает толстовка, с которой Юнги расстаётся уже не так охотно, крепко прижимая к груди: пол, даже такой стерильный, совсем не подходит для хранения. Но Намджун забирает её, как и остальную юнгиеву одежду, объясняя тем, что всё это «тряпьё» нужно отправить в стирку. И пока мужчина выбирает необходимую температуру и регулирует время полоскания, Юнги старается разобраться в устройстве душевой кабины. Кажется, с ним никто не собирается особо возиться, и Намджун помогает лишь тем, что пару раз словами направляет руки Юнги в сторону нужных кнопок и кранов. Вода горячая, где-то между «кипяток» и «недостаточно, чтобы заживо свариться», и это настолько контрастирует с тем леденящим холодом, который преследует Юнги уже почти неделю, из-за чего он от неожиданности почти кричит, вовремя зажимая свой рот руками. Юнги знает, что Намджун всё ещё здесь, в паре метрах от него, а, может, даже меньше; уверяет, что такая публичность его ничуть не смущает, но всё равно стыдливо поворачивается к возможному зрителю полубоком, тем самым закрываясь. Остаток купания проходит в относительной тишине, лишь вода истерично бьётся о пол просторной кабинки. Как бы сильно Юнги ни хотел задержаться в ней подольше, он всё ещё помнит про чужую нелюбовь ждать, поэтому выходит сразу же, как только начинает считать себя достаточно чистым. Заворачиваясь в полотенце, которое всё это время сиротливо ждёт его на полу, он дезориентировано крутит головой по сторонам, пытаясь уловить следы чужого присутствия. Не мог же Намджун оставить его одного? Не мог. Он прямо сейчас за его спиной: лопатками Юнги чувствует жар чужой груди, а от опаляющего макушку дыхания все волоски на его теле встают дыбом. Юнги как-то читал, что подобным образом животные стремятся напугать своего противника, делаясь более мощными в размерах из-за вздыбленной шерсти, но мальчишка напоминает разве что мокрую крысу. Намджун же справляется и без подобных манипуляций — он огромный сам по себе. А трепет перед ним прямо пропорционален. В Юнги всё замирает, закручивается в тугую спираль, словно тело готовится перед последним прыжком. Он немного пошатывается, когда на него наваливаются сзади; чужая рука сдавливает горло и притягивает его к мужчине чуть ближе, тем самым заставляя балансировать на носках, а дыхание выжигает на его шее клеймо, словно предыдущего — на лопатках — недостаточно. Весь мир сжимается до размера той линии, которую Намджун ведёт по его плечу к ушной раковине губами и кончиком носа. Глубокий вдох… — Ты только что понюхал меня? — Трудно удержаться. — О-х… — воздух покидает лёгкие в тот момент, когда зубы мужчины больно сжимаются на его ладьевидной ямке на ухе. Он знает, что Монстр не возбуждён, чувствует это бёдрами и поясницей, поэтому интерпретирует его поведение как ещё одну форму игры, небольшую прелюдию перед основным действием. Он открывает рот, чтобы ещё что-то сказать, но, кажется, внутри всё иссохло и стлело, поэтому прежде ему приходится немного откашляться. Кадык ударяется о сердцевину чужой ладони, словно канарейка — о прутья клетки. — И чем же пахну я? — Страхом и… — Намджун утыкается носом куда-то в затылок и ещё раз медленно вдыхает полной грудью, — кровью.* * *
Юнги не кричит и не вырывается, нет — лишь громко плачет, вгрызаясь во что-то тканевое, что громко трещит и лопается под натиском его клыков и первых премоляров. На мгновение ему кажется, что он вот-вот потеряет сознание, но Намджун не позволяет ему отключиться совсем, иногда давая время на передышку. Боль не отступает, но и не достигает своего критического пика, за которым таятся тьма и небытие. Всё — от лопаток и до дистальных фаланг левой руки — наливается тяжёлым свинцом, а сам Юнги растворяется в истошном вопле, граничащим с безумием и лишением рассудка. Он обещал не бить его сегодня, но ничего не говорил про свидание с ножом и уже знакомым паяльником. Желчь горько пенится у надгортанника и смешивается со слюной. Боже, пусть Юнги просто умрёт, можно даже забыть про погребение. — Убей меня, убей… — Нет.* * *
Намджун находит это занятие увлекательным и… расслабляющим? Он прижимает тощее тело паренька к полу свободной рукой, пока вторая сноровисто орудует лезвием и обрезает загноившиеся участки кожи и мяса на его плече. Процент возникновения келоидных рубцов из-за этих манипуляций намного выше, чем мог бы, окажись мужчина более предусмотрительным. Изначально он собирался начать этап восстановления с первого дня заживления шрама, но запланированные дела по закону подлости всегда срываются неожиданными включениями в график, которые не терпят отлагательств. Особенно, если имя этим включениям — Кролик. Тем временем Юнги совсем затихает — кажется, потерял сознание, — и без его скулежа и мольбы остановиться становится немного одиноко, но Монстр подавляет желание привести паренька в чувства, потому что даже для его больного сознания так долго и почти незаслуженно издеваться над человеком — дикость. Но большей дикостью Намджун считает откуда-то взявшуюся жалость к и без того убогому Юнги. Тот обмяк и безвольно раскинул конечности, позволяя лепить из себя, словно восковой пластилин. Мужчина любуется чужой уязвимостью: расслабленный, с покрасневшими от долгих слёз глазами и искусанной до крови нижней губой Юнги кажется особенно привлекательным, настолько, что Монстр позволяет себе собственнически сжать его взлохмаченные волосы той рукой, которой ещё совсем недавно удерживал за плечо, и, потянув, откинуть голову назад, оголяя линию горла. Внезапное сомнение опутывает собственную шею библейской змеёй, и Намджун с некоторым волнением прижимает несколько пальцев к месту прохождения чужой сонной артерии, облегчённо выдыхает, а после для полной удостоверенности ещё нащупывает пульс чуть выше уровня запястья. Смерть этого мальчишки его бы весьма огорчила, но он жив, и это порождает невольную улыбку и лёгкий восторг предвкушения: Юнги нет в списках на зачищение, а посему Монстр может играться с ним, сколько посчитает нужным. Он заканчивает мысль одновременно с последним прижиганием паяльником, отступает на несколько шагов назад, издалека любуясь проделанной работой, а после отключает от питания и складывает инструменты в кейс. Рядом на столе — из древесины мербау, через несколько лет эксплуатации массив которого стал матовым, с серебристым оттенком — стоит ещё один органайзер, и Намджун с характерным щелчком открывает его пластмассовую крышку. В помещении начинает пахнуть больницей, и мужчина сразу вспоминает военный госпиталь, долгую реабилитацию после неудачного ранения, если то вообще может быть удачным. Он протирает ладони спиртосодержащими салфетками и надевает одноразовые нитриловые перчатки, чувствуя, как материал плотно прилегает к коже. Юнги до сих пор не подаёт признаков пробуждения, но Намджун всё равно старается действовать как можно быстрее, и достаёт один флакон антибиотика. А дальше происходит всё так, как его когда-то учили на службе: отгоняет пинцетом металлический колпачок, обрабатывает новыми салфетками резиновую пробку и, набрав в шприц необходимое количество растворителя, вводит его во флакон через прокол иглой большого диаметра. Когда он снимает флакон вместе с иглой с подыгольного конуса и встряхивает, добиваясь полного растворения порошка, то слышит со стороны парня некоторое копошение, отчего тело напрягается, словно одна большая пружина. Юнги издаёт тихий стон, поворачивая голову и пытаясь пошевелить травмированным плечом, но никаких других активных действий не предпринимает, поэтому Намджун остаётся в относительном спокойствии и надевает иглу обратно на шприц, а потом переворачивает флакон вверх дном и тянет за ручку поршня, набирая необходимое количество лекарства. Юнги не смотрит на него, потому что не может увидеть, и это становится причиной лёгкой тоски и грусти: Монстр хочет наблюдать в чужих глазах букет из ужаса, боли и сомнений; он хочет чувствовать этот немой трепет напуганного ягнёнка, загнанного в тупик стаей волков. И пусть мужчина один, но его зверь голодный, без шанса обрести насыщение. Он знает, что Юнги чувствует его присутствие, молча извлекает иглу из флакона и откладывает шприц в специальный металлический продезинфицированный поднос. Если бы Юнги сейчас наблюдал за ним, то мог разрываться мыслями о природе инъекции, какой она произведет на него эффект, станет ли причиной смерти или же дурмана. Но этот — слепой, замученный, жалкий — просто лежит и слушает, как Монстр ставит на поднос остальные необходимые вещи и приближается почти беззвучной поступью. — Рану необходимо обработать, — оповещает Намджун и садится рядом на корточки, ловко балансируя на носках. Он обводит края раны пальцем, обтянутым прохладным матовым нитрилом, и парень вздрагивает под его прикосновением не то от боли, не то от непривычного холода. Он видит на чужом лице тень сомнения, возвращается к принесённым медикаментам, распаковывая. — Потерпи. Вообще, это нужно было сделать сразу же, но, как видишь, сроки немного затянулись. Ой, ты же не видишь… прости. Последнее больше похоже на издевательство, чем на искреннее извинение, но он не обращает на это внимание и промакивает марлевые салфетки антисептиком. Он понимает, что требуемая процедура максимально некомфортна, поэтому возвращает одну руку к плечу, уже привычно вжимая чужое тело в пол для предотвращения «дёрганий», но Юнги проявляет почти геройское мужество и лишь иногда тихонечко скулит, при этом сильно жмурясь. И это смотрится так по-детски умилительно, что Намджун нежно гладит его ладонью по щеке, награждая лаской за терпение и послушность — если Юнги и удивляется, то так же не подаёт виду. Мужчина просушивает рану, а затем фиксирует Юнги более надежно: садится на него сверху, упираясь коленями в пол по обе стороны от его тела и переносит часть веса на чужую поясницу, при этом всё ещё продолжая прижимать рукой. Это рождает испуг и непонимание, мальчишка пытается даже дёрнуться несколько раз, но рука, что удерживала плечо, скользит по позвоночнику вверх и начинает красноречиво душить, впиваясь пальцами в шею. Этого оказывается достаточно, чтобы ненадолго усмирить. — Малыш, я просто введу тебе антибиотик, а после наложу повязку. И всё, обещаю, — голос у Намджуна мягкий, словно тыквенный мёд, ложку которого кинули в кружку горячего молока. Он обволакивает лёгкой хрипотцой и неприкрытой нежностью, вводя в оцепенение; в него хочется зарыться с головой, спрятаться и быть поглощенным теми уверенностью и спокойствием, которые пронизывают каждый тягучий слог. — Но будет больно, опять. Готов потерпеть ещё немного? Юнги неуверенно кивает и мужчина с удовлетворением наблюдает за тем, как тот старается расслабить напряженные конечности. Хватка на чужой шее слабнет, рука остаётся там лишь для вида и из-за некоторого ощущения правильности её нахождения, словно это место — для неё, всегда было. Мысль приносит за собой умиротворение и сладостную негу, и большим пальцем Монстр гладит мятные пряди на затылке, отмечая про себя слишком большое количество интимных прикосновений за последние полтора часа. Но кто его остановит?* * *
Город встречает его пестротой неоновых вывесок и темнотой безлунной ночи из-за заволокших небо грозовых туч. Внутри Намджуна собирается не меньшая буря, и он вжимает педаль газа в пол, получая в ответ утробное рычание двигателя. Эта машина более манёвренная и значительно легче, чем бронированная Audi, к которой мужчина привык за время пользования, и подобная характеристика кажется чем-то превосходящим, если бы не отсутствие чувства защищённости и постоянно неосознанное сравнение автомобиля с консервной банкой — при столкновении сплющит её точно так же. Но дилер звонил утром и обещал пригнать любимицу через два дня, это не может не радовать. А пока следует снизить скорость для уменьшения возможной аварии, но почти пустая трасса подогревает соблазн выжать из крохи всё возможное. Юнги всё ещё остаётся непонятым клубком, чьи нити перепутались и в некоторых местах сплелись в тугие узлы, но эта неизвестность носит скорее внутриличностный характер: ребята из организации всё же нашли след Юнги ip в электронной почте Намджуна. Теперь стало понятно, откуда ему было известно о чужом способе заработка, потому что эта почта преследовала сугубо рабочие цели и хранила в себе подробности будущих заказов и полную отчётность об уже выполненных. И никакие пароли, ограниченные доступы и модерация серверов с базой данных всех членов переписок как Намджуна, так и его «коллег по цеху», не выстояли перед юрким и очень любопытным носиком этой аквамариновой заразы.* * *
Кролик смотрит на него из-под ресниц, устало откинувшись на спинку кресла и ловко перекатывая чёрную гелевую ручку между пальцев. Монстр даже на некоторое время попадает под гипноз мечущегося колпачка, чьи края размываются из-за быстрых манипуляций, но приходит в себя достаточно скоро и возвращает всё своё внимание к юноше. Тот на добрый десяток лет младше киллера, но держится с уверенностью и статностью, присущей людям, обременённым сложным жизненным опытом, из которого было вынесено много полезных уроков. Возможно, виной всему измученность и скованность в чужой спине, делающей кошачьи черты в движениях и пластике какими-то натянутыми, резкими, почти грубыми. Отсутствие должного количества эмпатии не позволяет перенять это состояние на себя, чтобы ощутить всю тяжесть положения, поэтому Намджун двигается так, как велит ему память, сохранившая информацию из книг, журналов и коротких лекций на тему того, как себя вести в подобных ситуациях. Лёгкий массаж улучшает положение дел, но для полного восстановление Кролику следует выспаться и на одно утро выключить свой телефон, но эти советы Монстр оставляет неозвученными, потому что не он тут командует. И если Кролик доводит себя до отметки «критично», то значит, так необходимо. — Наши ребята не взялись за твою «голову», но… — юноша сладостно прикрывает глаза, когда мужчина начинает массировать его позвонки, опускаясь всё ниже к копчику, из-за чего тому приходится опуститься рядом на колени, потому что Кролик так и остался в своём кресле, лишь повернулся боком, чтобы обеспечить полный доступ к спине. Его пиджак и галстук висят на подлокотнике, помятые из-за такого невежественного обращения со столь требовательной тканью, и он сжимает их пальцами, шумно выдыхая и уже совсем не заботясь о сохранности одежды. — Моя власть ограничена, я не могу отвечать за деятельность других. Мы, конечно, проверяем возможных кандидатов и группировки, но будь осторожен. Смерть может оказаться ближе, чем нам думается. — С той тачкой, которая сейчас у меня, говорить о безопасности как-то даже смешно. — Фу, Намджун, что стало с твоим языком? — Монстр улыбается и переходит к чужим бокам, сжимая, надавливая и оттягивая кожу, из-за чего та наливается огнём и характерно румянится, но последнего не видно из-за шёлковой жаккардовой рубашки, а по поводу первого никто ничего против не говорит. — Кстати, как там мышонок? Мужчина на мгновение замирает, его движения становятся несколько неуверенными, но он всё же отвечает: — Жив. — Боже, я не собираюсь отбирать твою лакомую косточку, Мон-ни, не напрягайся ты так. А то ещё немного и, кажется, ты свернёшь мне шею, — Кролик безобидно смеётся, как-то легко и по-детски, и киллер любуется этим внезапным зрелищем, таким завораживающим и тёплым. Интересно, Юнги будет смеяться точно так же? Его прикосновения теперь больше похожи на обычные поглаживания, под которыми чужое тело млеет и нежится, словно под игривыми солнечными лучами — улыбаясь тонкой полоской губ и радостно щурясь навстречу ощущениям. — Но я хочу с ним познакомиться. Монстр не убил Юнги, потому что он — наёмный убийца, а не серийный. Но не он тут командует. И если Кролик потребует чужую голову, то цель Монстра — её доставить. И никто его не остановит.