В объективе фотоаппарата

      Париж. Начало августа. 4 месяца спустя.       — Стас, прросыпайсья! — девушка постучала в дверь и прислушалась к тишине. Затем открыла и вошла в комнату, сложив руки на груди. — Как ты рраньше жшил? Ты такой сонья! — потрепала густую каштановую шевелюру, рассыпавшуюся по подушке. — Встафай, Стас! — произнесла на ломаном русском.       Четыре месяца назад Жюли любезно предоставила ему комнату в ее небольшой квартире на пятом этаже с выходом на крышу. И оранжерея, разбитая там, стала отдушиной для его кровоточащего сердца. И Стас снимал, часто и много, и даже поучаствовал в фотоконкурсе «Лучший дворик Парижа».       Девушка выпорхнула из комнаты, прикрыв за собой дверь. Стас приоткрыл глаза, улыбнулся и проводил взглядом маленькую стройную фигурку девушки, облаченную в короткий топ и миленькие шорты, ладно обхватывающие зад. Ковалеву нравился этот ежедневный ритуал: «Разбуди принца» до утренней пробежки. С неизменным поцелуем в щеку. Жюли нравилось это маленькое ухаживание за милым русским пареньком, и Стас с удовольствием предоставил ей эту возможность. Конечно, Жюли не была похожа на девушку, не сведущую в мужской физиологии, и все же Стас не позволял себе появляться перед ней в нижнем белье и с неизменным утренним стояком. Вечным его спутником и в более позднее время, стоило только вспомнить о Саше, о его объятиях и касаниях.       Вот и сейчас, приняв душ и успокоив своего «дружка», он едва вспомнил о Саше, как его неугомонный орган поднял голову, вздрагивая от предвкушения. Аккуратно поправив своего дружка через ткань нижнего белья, он прикрыл глаза. «Неделя, … всего лишь неделя и будем дома!» Голова кружилась, а перед глазами плясали разноцветные круги.       Дом. Что ждало его дома? Одиночество и надежда на редкие встречи с Сашей где-нибудь в магазине. Наверное, он мазохист, но лучше так, чем вдали от любимого человека.       Заварив себе чашку кофе и позавтракав круассанами, купленными Жюли в пекарне напротив, он надел свой лучший костюм от Gucci и, покрутившись перед зеркалом, вздохнул, обреченно глядя на галстук, что держал в руке. Он никак не мог наловчиться завязывать галстук так, чтобы узел был идеальным, таким, как получался у Саши. Стас прикрыл глаза и застонал, ощутив тяжесть и легкий дискомфорт внизу живота. Сделал несколько вдохов и вышел из квартиры, защелкнув за собой дверь.       Сегодня должна была состояться его вторая фотовыставка. Но волнение и какой-то чуть ощутимый страх были не меньше, чем перед его первой выставкой фотографий, когда он, еще не нюхавший пороху юнец, окунулся в мир живописи и фотографии. Тогда единственным, кто ввел его в мир искусства, стал Себастьян. С его тонким чутьем, деньгами и связями. Он вел Стаса за руку, поддерживал и направлял, не отходя ни на шаг, словно боялся потерять. И Стас ценил его помощь. В тот первый раз его выставка произвела фурор. И он заключил несколько выгодных контрактов с рекламным агентством и строительной компанией.       Погода в этот день была по летнему жаркой и сухой. Давнее отсутствие дождя раскалило воздух до состояния сухого пара. Над плавящимся на солнце асфальтом воздух дрожал в раскаленном мареве. Но Стас, влюбившийся всей душой и сердцем в эти улочки, парки, проспекты и набережные, шел, не замечая проваливающихся в оплавившийся асфальт каблуков. Жара стояла с самого утра. Большую часть пути парень преодолел на такси. Но, проезжая мимо набережной Орсе, не мог не попросить остановиться. Вышел, наслаждаясь видом так полюбившегося моста Александра III. Изящного и грандиозного в своем величии. Прошелся по проспекту мимо маленьких сувенирных лавочек, с их редкими, эксклюзивными изделиями ручной работы. Мимо маленьких кафешек с букетом разноцветных зонтиков у входа. Забрел в букинистическую лавчонку и приобрел роман Виктора Гюго «Notre-Dame de Paris» на французском.       Выставочный зал должен был открыться в восемнадцать часов, и предстояло еще много работы по организации, установлению определенного освещения для некоторых работ. Но Стас продолжал сидеть в маленьком кафе, с видом на так полюбившийся мост, с чашечкой горячего кофе. Как и в любой другой день, в любую погоду и обязательно на улице. Он обожал эту атмосферу утонченности и аристократизма, впитавшуюся, кажется, даже в брусчатку под ногами. Пронизывающую тонкими ментальными нитями каждый дом, каждую улочку, парки, дворцы с их архитектурным великолепием, мосты с их массивными арочными пролетами и, кажется, даже саму Сену, спокойную, размеренно несущую свои воды через город, как кровь по венам. И снова, изо дня в день мечтал поделиться этой красотой с тем, кто занял сердце.       Размышления прервал звонок Себастьяна. Стас посмотрел на экран, и пьянящее чувство эйфории стало рассеиваться, сменившись грустью. За эти четыре месяца Стас успел привязаться к парню. Но Себ хотел больше, чем дружба и привязанность. Хотел того, что Стас не мог ему дать. Ни сейчас, ни в этой жизни, ни в то время, когда сердце занято другим и кровоточит. И Стас понял, что действительно пора возвращаться. Эта выставка станет последней, хотя виза будет действовать еще пару месяцев.       — Да, Себастьян!       — Ты гдье, малиш? — в голосе Себа слышалось беспокойство. За эти четыре месяца он довольно сносно научился говорить по-русски.       — Я уже рядом в пяти минутах ходьбы от галереи, и прошу, не называй меня малышом. И мне нужна твоя помощь.       — Всьё что захочэщь, милый! — Ковалев поморщился. Это нежное словечко, с которым Саша обращался к нему, в чужих устах резало слух. Ему не хотелось пачкать то малое, что жило в памяти, что принадлежало только им двоим, ему и Саше.       Себастьян встретил его в зале, где должна была проходить фотовыставка.       — Ты пришел! Что я смогу сдъелать для тебя, малиш? — Стас поморщился, словно съел лимон, что вызвало смех Себа. Ему нравилось поддразнивать этого русского мальчика. Такого милого и наивного, но борца до мозга костей — сильного духом, целеустремленного. Стас протянул руку с зажатым в ладони галстуком.       — Подойди бльише… — Себ перекинул галстук вокруг шеи и потянулся поправить ворот рубашки, чуть касаясь нежной кожи пальцами, невольно лаская ее.       Стас прикрыл глаза и замер, чтобы не выдать свое сбившееся дыхание. Прикосновения рук Себастьяна были приятны, но не вызывали той дрожи в пальцах, той эйфории и ощущения бабочек в животе, что прикосновения Саши. Стасу очень захотелось отодвинуться. Себ был для него лишь другом, старшим товарищем. А друзья не должны так касаться друг друга.       Развесить фотографии и установить подсветку в ряде мест, чтобы выгодно подчеркнуть пластичность моделей, успели вовремя, и уже в начале седьмого в галерее появились первые представители бомонда. Люди прибывали, и с каждой минутой их становилось все больше. Они подолгу стояли у работ, обсуждали, потягивая шампанское и вино. Ходили из зала в зал, где кроме работ Станислава, были представлены работы юного дарования Анри Бенуа.       Время от времени подходили, поздравляли Стаса, жали руку Себастьяну. И многие, что очень не нравилось Себу, рассматривали вовсе не картины и фотографии, скользя заинтересованными взглядами по Стасу. И это злило эмоционального француза еще больше. Сам Стас не видел в своих работах ничего выдающегося. Да, получились удачно, но и только. Он тосковал по своей стране, по родному Энску и по Саше.       Ковалев вздохнул, прикрыв глаза. «Неделя, только неделя, и он поедет домой».       — Ооо, они пррекррасны! «Остановысь мгновэнье!» Это восхитително! — Жюли влетела в объятия Стаса и поцеловала в щеку, щебеча на ломаном русском. — Ты такой молодец! Поздрравльяю, выставка прроизвела впечатление.       Девушка кокетливо улыбалась. Стас поймал себя на том, что словно завороженный смотрит на нее. Ему нравились ее открытость, жизнерадостность и одновременно железная твердость характера. Наверное Жюли единственная, по кому он будет тосковать, вернувшись в Энск. Ну, возможно, еще и Себ. Стас оглянулся, но не нашел рядом хозяина галереи.       — Где Себастьян? — он окинул взглядом зал и замер, когда увидел француза, идущего к нему с огромным букетом красных роз.       — Поздрравльяю! Выставка твоих рработ имеет огрромный успех! — Себ протянул букет.       — Они прекрасны, спасибо! — Стас смотрел на него затуманенным слезами взглядом. И едва не упал, сделав шаг назад, когда Себ протянул маленькую коробочку.       — S'il vous plaît, restez avec moi en tant que couple et prenez cette bague de famille comme gage d'amour… (Прошу тебя, останься со мной как моя пара и прими в знак любви это фамильное кольцо…) — от волнения Себастьян перешел на родной язык.       Ковалев прекрасно знал о чувствах харизматичного француза, но старался не замечать их и не принимать знаков внимания, не позволял ни фривольных высказываний, ни касаний, ни даже поцелуя. Он не мог понять, на что рассчитывал Себ, делая признание публично. Но то, что любой его ответ, кроме «Да», жестоко обидит Себа — это неоспоримо. Стас от неожиданности сделал еще шаг назад, наткнувшись спиной на широкую грудь Анри, и выронил букет. Бросившись вперед, обнял Себастьяна, прижался к груди, слезы боли и отчаяния затуманили взгляд, вот-вот готовые пролиться.       — Себ! Прости! — зашептал, уткнувшись ему в шею. — Я люблю тебя очень, но как друга, как брата. Я не могу принять ни твоего кольца, ни твоей любви. Прости меня, — он чувствовал, как враз опустились плечи мужчины в его дрожащих руках. Словно весь воздух выкачали из тела и осталась лишь оболочка, слабая и безжизненная.       Одинокая слеза покатилась по щеке, оставляя влажный след. Стаса трусило в нервной дрожи, как никогда.       — Прости… — он вырвался из объятий и рванул к выходу. Ком, вставший в горле, не давал дышать, перекрыв доступ кислороду. Сейчас ему хотелось лишь оказаться как можно дальше отсюда. Он шел, не разбирая дороги, пока не оказался на мосту. Снизу несла свои воды Сена, в отражении которой, как в зеркале, он увидел себя, бледного, с покрасневшими глазами.       — Домой! … Определенно пора домой.

***

      Утро для подполковника Лебедева пришло слишком быстро и с невероятной болью от лежания в неудобном положении на диване. Ему казалось, он только закрыл глаза, все еще сжимая в руках мобильный телефон, как его противная, навязчивая трель выдернула из сна. Саша раздраженно отключил будильник, повернулся на другой бок, и, словно вспомнив что-то необычайно важное, дернулся, вскочил и упал на пол, основательно приложившись пятой точкой. Услужливое воображение подсунуло всплывшие из грёз образы розовощеких младенцев, общим числом одиннадцать, почему-то очень похожих на юную версию Ковалева, отчего на лице подполковника отразился испуг, — «Футбольная команда, блин!» Передернув плечами, он встряхнулся и отправился в душ.       Сборы в больницу проходили под аккомпанемент орущей из динамиков песни В. Высоцкого «Если вы в своей квартире…» — по-солдатски быстро и нелепо. Саша в растерянности забрасывал в сумку вещи, казавшиеся так необходимыми ему, после вновь выбрасывал, крепко задумавшись. В конце концов набрал номер Миши.       — Миш? Доброе утро! Спроси у своей Ленки, что нужно взять с собой в роддом, — он потер виски, начиная ощущать разболевшуюся голову.       В трубке что-то подозрительно забулькало, очень похожее на смех. И женский голос возвестил:       — Немедленно прекрати ржать, ненормальный! Иди лучше проследи за молоком, чтоб не сбежало, — и уже значительно громче и строже: — Привет, Александр Викторович! — хотя Лебедев буквально видел, как еле сдерживаемый хохот растягивает губы женщины в красивую добродушную улыбку.       Исходя из совета Лены, по большей части, он не положил ничего лишнего, кроме теплого вязаного свитера, почему-то оказавшегося на самом дне сумки. Спустя еще минут сорок, поговорив с родителями, он, погрузив две большие спортивные сумки в машину, отправился в перинатальный центр.       Радости родителей, по поводу рождения долгожданного внука, как и ожидал Саша, не было предела. Поначалу скупой на эмоции отец, потерявший дар речи от новости, вдруг разразился слезами, пыхтел и всхлипывал, на фоне радостных причитаний матери, пытавшейся в короткий телефонный разговор впихнуть добрую сотню вопросов. И державшей себя в руках намного лучше отца. Но Саша знал, что они ждали внуков сильнее, чем его самого в отпуск. Новость о декретном отпуске и побеге матери ребенка повергла родителей в шок. Саша коротко, как мог, описал ситуацию и пообещал — как только окажется на месте, обязательно позвонит.       В родильном отделении находящегося на грани нервного срыва Лебедева встретила уже знакомая ему баба Маша. Все с теми же ведром и шваброй, с которыми она не расставалась, казалось, даже ночью. Старушка с сочувствием посмотрела на него, качая головой и недовольно цокая.       Накрутивший себя по пути сверх меры, молодой папаша испуганно смотрел на нее:       — Что случилось? Что-то с моим Димкой? — от волнения сердце колотилось где-то в ушах.       — Да не пужайся ты так! Все хорошо с твоим Димкой. Кушает и гадит хорошо и своевременно. А вот с тобой, любезный, что делать будем? — старушка утерла рот платочком, словно готовилась к длинной речи среди политиков.       — Ты, баб Маша, не пугай его, а то сбежит ведь, — Елизавета Ильинична подхватила одну из сумок. — Только у нас небольшая проблема, — Лиза слегка запнулась и подняла взгляд на вмиг побледневшего мужчину. — Свободных палат у нас для тебя нет. Поэтому подселим тебя в палату с другими роженицами. Лебедев сглотнул, уставившись на нее глазами нашкодившего кота.       Лиза похлопала его по плечу:       — Ну-ну, не паникуй, ты справишься!       Палата, куда Лиза определила школьного товарища, особыми изысками не отличалась и напоминала Лебедеву камеру в его же колонии, с одним лишь небольшим отличием — отсутствием решеток на окна и наличием душевой в палате. Сделав этот лестный в пользу данного учреждения вывод, Саша слегка запаниковал. Он, подполковник, участвовавший в захватах опасных преступников, маньяков и убийц, сейчас готов был сбежать, не оглядываясь, под испытывающими взглядами трех женщин, с улыбками роковых соблазнительниц уставившихся на него.       Лебедев вдруг сглотнул, кадык дернулся, и смущенный Саша представился по всей форме:       — Заместитель начальника Колонии строгого режима, подполковник Лебедев.       В палате повисла такая тишина, что слышно было, как в соседней работает телевизор. Женщины замерли и вдруг разразились громким хохотом, тараторя наперебой:       — Ты к нам, никак, рожать приехал?       — Да нет, похоже на аборт! — хохотала другая со слезами на глазах.       — Так аборты в гинекологии делают, — надрывалась от смеха третья.       Саша огромными от накатившей вдруг паники глазами смотрел на хохотавших в истерике женщин. Те, словно фокусники из рукава, доставали одно предположение за другим и вновь заходились смехом. Бабское веселье продолжалось еще долго. Все это время Лебедев нарезал круги вдоль палаты, шествуя по коридору. Время от времени смотрел на улицу, где буйно разрасталась сезонная зелень, норовя то и дело влезть в раскрытое окно. И чувствовал себя узником, заточенным в каземат. Эти казематы были похлеще тех, что в колонии, хотя и без решеток. И вызывали стойкое желание прикурить, или проорать, ухватившись за иллюзорные прутья: «Выпустите меня отсюда!» Хотя, вроде, никто и не держал, но без своего Мити Лебедев уходить и сам бы отказался.       Все мысли вращались, словно гимнасты под куполом цирка, вокруг малыша. Накормить, перепеленать, помыть при необходимости.       — Саша! Ты что в коридоре? — Елизавета Ильинична взяла ручку с сестринского стола и поставила подпись на больничных листах.       — Да там, … — Саша указал на палату позади. — А детей когда принесут кормить?       Лиза с улыбкой посмотрела на часы со стареньким треснутым циферблатом:       — Через полчаса, ты как раз успеешь приготовить молочную смесь. Найди бабу Машу, она все разъяснит.       К моменту, когда появилась акушерка с детьми на передвижном пеленальном столике, Лебедева трясло. Он успел сделать смесь для кормления, воспользовавшись столовой, при этом рассыпав половину пачки и выпачкав все горизонтальные поверхности. И теперь сидел на койке с бутылочкой наизготовку, словно охотник, выманивающий оленя, и ждал.       — Доброе утро, мамочки! Разбираем малышей на кормление… — дверь распахнулась, и в палату вошла женщина, толкая перед собой столик с детьми. — Лебедев, похоже этот ваш? — она протянула спеленутый плачущий сверток.       Саша растерянно поднялся. Он любил детей, но никогда раньше ему не приходилось держать в руках столь маленького и хрупкого ребенка. Спеленутый по рукам и ногам, малыш не набирал в длину и пятидесяти сантиметров. Саша заморгал, глядя на покрасневшего от плача младенца, от страха сделать что-нибудь не так.       — Одеялко моё… — взгляд подозрительно затуманился. Саша протянул руки, неловко принимая дитя, под очередной приступ хохота соседок по палате.       Малыш был необычайно мал и легок. Саша держал его в изгибе руки, внимательно изучая большие карие глаза в окружении длинных черных ресниц, пухленькие щечки и похожий на розовый бантик ротик. Дима вцепился в соску, жадно причмокивая и разглядывая отца заинтересованным мутноватым взглядом.       Саша, глядя на ребенка, пытался понять, что он чувствует к своему сыну. Он пока толком не мог понять и описать чувств словами, но уже то, как звучит «Мой сын», вызывало чувство гордости.       — Мы справимся, Димка, это я тебе точно говорю, только бы Стас вернулся, — прошептал, едва шевеля губами, погладил пальцем бархатистую щечку и лег рядом, обнимая маленькое тельце. Нервное напряжение, державшее с самого утра, наконец отпустило, и Саша задремал, уткнувшись губами в бархатистую щечку.       Дни потянулись за днями, один медленно перетекал в другой, а сына Саше приносили лишь для кормления и пеленания. Столовую и микроволновку баба Маша больше ему не доверяла, отделавшись отговоркой, что придется за ним потом отмывать «свинарник», подобный тому, что он развел в первый день своего пребывания. Саша только улыбался, не переча ей. Однако видел, что старушка попросту хочет помочь, опекая его. Палата же превратилась в нечто среднее между больничной палатой и кунсткамерой, куда женщины из других палат приходили посмотреть на необычный феномен.       А сегодня был первый день, когда Диму оставили ночевать с ним в палате. Малыш не спал, долго капризничал, отказывался от еды, а Саша тихо матерился, то и дело ловя голову, готовую упасть и разбить себе лоб, лишь бы отключиться на пару часов. Он едва закрыл покрасневшие, припухшие веки, как дверь в палату рывком отворилась, заставив вздрогнуть и подскочить на узком ложе.       — Всем на процедуры! — голос был до отвращения громким, словно это не родильное отделение, а армейская казарма.       Еще не полностью отойдя от сна, Лебедев побрел вслед за остальными, так же широко зевающими, как и он, мамочками, в процедурный кабинет. Женщины из других палат стояли кучкой у распахнутой двери, кутаясь в халатики, время от времени исчезая за ситцевой шторкой прикрывающей дверной проем.       «Проходите!» — услышал тихий голос, осмотрелся и, увидев, что остался в коридоре один, вошел в дверь, откинув шторку-простынь. Оксана в коротеньком белом халатике с розовой окантовкой по воротнику и карманам, стоявшая у окна спиной к Саше и писавшая что-то в журнале, внешне так сильно напоминала Самсонову, что изнутри невольно поднялась волна злости. Он сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться.       — Постелите пеленочку и ложитесь на кресло, я возьму мазок, — девушка не поднимала головы, продолжая заполнять таблицу в журнале.       Саша подозрительно посмотрел на нее, на смотровое гинекологическое кресло, а после молча снял темно-синие сатиновые трусы и полез на этого монстра, забрасывая ноги на поручни, все еще сомневаясь в разумности и необходимости процедуры. Но до конца еще не проснувшийся мозг соображал довольно медленно, а мысли плавали, словно увязшие в тягучей сладкой патоке. И Лебедев лег с тихим вздохом, сложив руки на груди в замок и отрешенно уставившись в потолок, прикрыв глаза вновь потяжелевшими веками, то проваливаясь в дрему, то открывая их, как от толчка. Пометив стеклышко для мазка очередным номером и взяв из металлического бокса зеркало, Оксана повернулась к раскорячившемуся на кресле Лебедеву.       — Да твою ж дивизию, Лебедев! Ты у нас женщина или роженица? — согнулась, давясь смехом.        «Пыточные» инструменты посыпались из ослабевших от хохота рук, наконец окончательно разбудив его. Лебедев соскочил с кресла, едва не повалившись под ноги утирающей слезы Оксане. Схватил трусы и пулей выскочил за дверь. В такую глупую ситуацию он попадал впервые. Естественно можно было бить себя в грудь, оправдываться, что не спал всю ночь и соображает туго, но смех над случившимся с ним пополам со стыдом готов был выстрелить, как пробка от шампанского.       Оксана держалась за бок, хохоча вслед убегающему заду Саши.       — «Этот парень войдет в анналы нашего роддома», — покачала головой. Баба Маша, готовившая в это время смесь для кормления Димы, выглянула в коридор, услышав дикий хохот из процедурного, и едва не подавилась воздухом, когда на нее налетел, чуть не свалив с ног, ее негласный подопечный, прикрывшийся трусами, но по-прежнему сверкая обнаженной пятой точкой.       Сдернув с плеча большое вафельное полотенце, поймала Сашу в объятья и тут же завязала узлом на бедрах:       — Куда ж тебя несет, шальной, хоть бы трусы надел! — проворчала без тени улыбки на лице.       Лебедев, наконец, ощутив себя максимально прикрытым, смог спокойно выдохнуть. Смех пузырями рвался наружу, едва в памяти всплывал его образ в этом огромном кресле. Саша прижал к себе старушку.       — Благодарю, спасительница, что бы я без вас делал! — поцеловал в морщинистую щеку. Широкая улыбка до боли растягивала лицо, когда он выпустил из медвежьих объятий зардевшуюся, как пятнадцатилетняя девочка, старушку и, насвистывая, направился в палату.       Лежащий в кроватке Дима, проснувшийся, пока отца не было на месте, бродил карими, как бусинки круглыми глазками по комнате, изучая скудную обстановку, когда взгляд зацепился за отца. Маленькое тельце от радости задрожало, словно малыш сучил ножками, стянутыми пеленками.       — Привет, сынок! А я сейчас такого монстра видел. И как девчонки на него лазают? — с улыбкой на заросшем суточной щетиной лице проговорил он.       — На-ка вот, накорми его, — баба Маша протянула бутылочку. — И верни мне полотенце.       Саша кивнул. — Минутку! — и, взяв трико, исчез в душевой, появившись через пару минут гладко выбритым и с полотенцем в руках. Кормление и пеленание прошли как обычно, под смех и шутки соседок по палате.       Наташа, технолог со сталелитейного, веселая добродушная женщина, рожавшая третий раз, уложив свою дочь в кровать, зашлась смехом, вспоминая прошлые роды:       — Так случилось, что я рожала прямо в коридоре роддома, не успели довезти. На следующее утро медсестра решила меня успокоить и сказала, что это все пустяки, рассказала историю: «Вот два года назад у нас женщина вообще родила еще на стоянке.» А вот я слушала и молчала. Ну не говорить же, что это тоже я была, — плечи женщины мелко затряслись от смеха.       Саша, слушая их байки и анекдоты, вновь задремал, а проснулся, когда солнце клонилось к закату, и малыша рядом не было. В палате стояла тишина, раздавалось сопение младенцев и тихий говор женщин в коридоре за дверью. Конечно, глупо было беспокоиться. Ребенка могли забрать лишь на процедуры и обследование, но сердце щемило словно в ожидании чего-то. Лебедев высунулся за дверь:       — Девчата, Димку моего куда унесли?       — Забрали на обследование. Елизавета заходила, пока ты спал. Вас готовят к выписке на завтра, — улыбка Сони потухла, едва она взглянула на экран трезвонящего мобильного. — Да, Коля, слушаю, — произнесла устало.       В трубке забулькало, а после пьяный голос немного невнятно произнес:       — Мммм… Там эта-а-а-а… Дочу приносили?       — Приносили… — Соня разочарованно покачала головой.       — А она покушала?       — Покушала, — женщина прикрыла глаза рукой.        — А что эта-а-а… Что кушала? — В трубке снова забулькало.       — Борщ, ёшкин кот! — Соня в сердцах выругалась. — Опять напился!       — Не переживай ты так, — Наталья обняла ее за плечи и притянула к себе. — Так это он рождение дочери празднует. Проспится…       «Вот это баба!» — Саша восхитился позитивности этой многодетной матери. Его позитивность и человеколюбие, похоже, слились в унитаз с исчезновением Стаса. Тихий стук в стекло за спиной отвлек Лебедева.       — Э-э-э-эй, залётные!!! — кричали с улицы. — Девки! Лебедев не у вас в палате? — Саша выглянул в окно.       Под окнами стоял все тот же плюгавенький мужичонка в старой засаленной фуфайке, что помог ему прошлый раз попасть в родильное отделение.       — Чего тебе, Емельяныч? — Саша распахнул окно, высунувшись на улицу.       — Там пришли к тебе, а в приемном, говорят, нет никого.       Лебедев оглядел двор и, никого не увидев, высунулся из окна подальше. Вывернувшие из-за угла здания Миша с Леной, толкающей впереди коляску, махали ему руками.       — Привет, Александр Викторович! Ты домой-то не собираешься? Мы тут тебе фрукты принесли.       — Спасибо, Миш, но не стоило. Меня завтра, скорее всего, отпустят домой. Я тебе позвоню, встретишь?       — Да не вопрос! Конечно встречу!       Провожать отца и сына Лебедевых вышли всем родильным отделением. С самого утра Саша суматошно собирал вещи, готовясь покинуть обжитое место в палате. Встал, наспех принял душ, сделал, как обычно каждое утро, несколько наклонов вперед и вбок. И привел в порядок сына, обтерев ставшие образовываться складочки на его ножках и ручках влажными салфетками. Смазал, где необходимо, покрасневшие участки кожи детским гипоаллергенным кремом. Накормил в последний раз смесью, принесенной бабой Машей. Самому же от волнения и долгожданного «дембеля» кусок не лез в горло. И сейчас, три часа спустя, он понял, что будет скучать по этим стенам, людям, по разноголосому крику младенцев. Елизавета пришла на работу позже обычного, растрепанная, но в приподнятом настроении.       — Саша, держи, — она протянула аккуратно сложенный сверток, из которого выглядывали бледно-голубые кружева. — Это мой тебе подарок к рождению ребенка.       Саша развернул подарок, и губы мужчины растянулись в восхищении. Конверт — одеяло на выписку было необычайно красиво: белого батиста в мелкий голубенький цветочек, хаотично разбросанный по ткани и расшитый с одного уголка голубеньким кружевом.       — Спасибо, Лиза, — он обнял женщину, прижав к груди. — Благодарю тебя за все.       — Все, давай собирайся, там тебя уже ждут, — в подтверждение ее слов в кармане Саши завибрировал мобильный.       — Да, Лебедев слушает, — ответил по привычке. Радостный голос Миши на том конце заставил улыбнуться. — Это мой водитель, — подошел к окну и помахал рукой Мише и его Лене, которые словно дети скакали под окном с цветами и разноцветными воздушными шарами. — Идите к парадному, сейчас я спущусь.       Он отключился и подхватил сумки:       — Лиза, а моего Диму как же?       — За сына не переживай, его сейчас пеленают, вынесут через десять минут. Ты спускайся и жди внизу.  Саша кивнул и вышел.       Служебная «Тойота» стояла у парадного входа, мерно урча и попыхивая. Едва Лебедев спустился с крыльца, Миша радостно налетел на него, обнимая.       — Поздравляю! Александр Викторович! А сын-то где? — подхватывая сумки и забрасывая их в багажник. Лена живчиком крутилась рядом с большим букетом красных роз.       — Его сейчас вынесут.       И словно в подтверждение его слов за спиной раздались голоса. На крыльцо вышла Лиза с его сыном в пене батиста и кружев, перевязанным огромным синим бантом.       — Ну, принимай папаша своего малыша! — Лиза с улыбкой, не коснувшейся глаз, под громкие восторженные крики и поздравления вручила младенца Лебедеву. В серых глазах женщины застыли грусть и тоска, сворачивающие внутренности смотрящего на нее Саши в тугой болезненный узел.       — Лиза, ты не забывай нас, навещай иногда… — Лебедев сглотнул подступивший к горлу ком. — Свой адрес я тебе оставил на столе в ординаторской.       — Спасибо, Саша! Обязательно навещу, — женщина вздохнула и расслабилась, словно получила второй шанс. Сжала широкую ладонь Лебедева в дружеском пожатьи.       Позади утирала платочком слезы баба Маша. Преодолевая ком в горле, Саша подошел к ней и прижал к себе одной рукой, второй держа сына.       — Спасибо за все! — просипел сквозь навернувшиеся слезы.       — Удачи тебе сынок! И береги Митю!       — Буду! — Лебедев развернулся, сошел с крыльца и сел в машину, пряча готовые пролиться слезы. Он не любил долгих прощаний и расставаний, они выбивали из колеи и заставляли чувствовать себя слабым. — Ну, Димка, поехали домой, — аккуратно прижал к груди внимательно слушающего его сына, и машина тронулась с места, оставляя позади машущих вслед людей, ставших почти родными.

***

      Стас, в очередной раз преодолевая приступ тошноты, отвернулся от иллюминатора, в котором были отчетливо видны приближающиеся огни Российской столицы. На этот раз перелет ему дался тяжело, его взбунтовавшийся вестибулярный аппарат никак не хотел утихомириться. Даже в детстве, когда другие детишки развлекались в городском парке, катаясь на каруселях, он вынужден был сидеть на скамейке и изображать незаинтересованность и полное безразличие к этим видам игр. Стас, попросту, не мог даже смотреть на все эти качания, вращения — его начинало мутить. На этом отдых в городском парке заканчивался, и матери приходилось тащить его домой, бледного и дрожащего, буквально на руках. Она подолгу отговаривала его от последующих прогулок в парк аттракционов, но маленький Стас верил, что вот на этот раз он и сам сможет прокатиться, что в этот раз все будет хорошо. Но хорошо никогда не было, и Стас отказался от прогулок, отдавшись книгам и дружбе с Лешей. Улыбнулся, вспомнив старого друга. Он улетал в Париж, оставив Лешу в своей съемной квартире с разбитым сердцем и порушенными надеждами. А после малодушно не нашел в себе ни сил, ни желания позвонить старому приятелю и справиться, как он там, один. Вспомнилась и последняя неделя в Париже, которая прошла, словно затянувшийся кошмар. Всю неделю он старался не пересекаться с Себастьяном, также как и в случае с Лешей, трусливо не нашел сил и смелости взглянуть ему в глаза и отделывался короткими телефонными разговорами, исключительно относительно подписанных накануне контрактов. Сердце рвалось на части и кровоточило, когда, сидя у иллюминатора в набиравшем высоту самолете, видел одинокую фигуру Себа с опущенными плечами и потухшим взглядом, провожающего его в аэропорту «Де Голя». И одинокое короткое «прости» и поцелуй, мимолетный, нежный, как касание крыла бабочки, оставшийся в памяти навечно.       Накатил очередной приступ тошноты, и Стас откинул голову на спинку кресла, вытерев влажный от холодного, липкого пота лоб салфеткой, отвернулся к иллюминатору, чтобы скрыть вновь навернувшиеся слезы. Но в этот раз никто не предложил ему спасительную пилюлю от «токсикоза» или разбитого сердца. Он сглотнул вязкую слюну, наполнившую рот. Вспомнил середину января и Ирочку, фельдшера из колонии, страдающую от постоянных приступов этого недуга. И мысленно ударил себя по лбу, что не догадался сразу о его причине. Находился словно вне времени, когда постпраздничная эйфория сменялась будничным реалом.       Шасси с тихим свистом коснулись взлетной полосы, и самолет мягко подпрыгнул, заставив Стаса сжаться и покрепче ухватиться за поручни. Лицо из бледного стало нежно-зеленым, приобретя фисташковый оттенок.       — Вам плохо? — молодой мужчина, сидевший рядом, подал знак стюардессе, когда Стас откинулся на кресло и застонал. Парень смог лишь еле заметно кивнуть — каждое движение вызывало желание расстаться с тем единственным стаканом воды, что он выпил перед полетом.       — La fille! Y a-t-il un médecin à bord? Ce garçon est mauvais! (Девушка! На борту есть врач? Этому парню плохо!) — указал на Стаса, сидящего возле иллюминатора.       Ковалев попытался сосредоточиться, но бунтуюший желудок грозил неповиновением, и, спустя минуту, Стас ощутил нежное прикосновение руки к ледяной щеке и услышал словно сквозь вату:       — Monsieur, respire, s'il te plaît! (месье, дышите пожалуйста!) — почувствовал резкий запах нашатыря, ударивший в мозг, и дернул головой. — nous avons déjà atterri, vous pourrez bientôt sortir dans la rue (мы уже приземлились, скоро вы сможете выйти на улицу)       Стас кивнул и мягко отвёл руку девушки от своего лица. Дышать стало полегче и он ощутил, как кровь, наконец, приливает к щекам. И через пару минут вслед за соседом пошел к выходу. Проходя паспортный контроль, он все еще ощущал слабость и, едва добравшись до зала ожидания, повалился в кресло, прикрыв глаза. До рейса в родной Энск оставалось еще шесть часов. Стас поморщился, поерзав в кресле. Но выбора нет, жесткая мебель родного Шереметьева, какой бы неудобной она ни была, единственное, на что можно рассчитывать. Он поискал глазами аптечный киоск или медицинский кабинет. И нашел-таки, только значительно позже, уже придя в себя.       Перелет в родной Энск дался намного легче, тем более не спавший половину ночи Стас уснул, едва самолет набрал высоту и голова, расслабившись, опустилась на спинку кресла. Он проспал все четыре часа полета. Ослабленный нервным стрессом и бунтом желудка по пути из Франции, организм отключился, требуя отдыха. В аэропорту Энска его встречали родители. Не видевшая родного сына мать бросилась на шею, едва Стас вошел в здание терминала. Парень выронил сумку и подхватил маленькую женщину, чуть было не сбившую его с ног.       — Стас, сыночек, как ты изменился! — она отстранилась, рассматривая сына. Легкая футболка поло и шорты из плотной ткани, выгодно подчеркнувшие его стройные формы, неуловимо стройнили и придавали точеной фигуре парня стиля и шарма.       Маячивший за спиной матери отчим, (отец — поправил себя Стас) поднял в приветствии руку и пожал протянутую ладонь Стаса.       — Ты похорошел, но бледноват, — произнес он, склонив голову к плечу.       — Просто очень устал и тяжело перенес перелет, — произнес Стас в свое оправдание.       — Поедем домой, останься сегодня у нас. В твоей квартире давно никого не было, там никто не прибирал и холодильник пуст. Все это ты можешь сделать и завтра, — Стас рассчитывал поехать сразу в свою квартиру и отдохнуть, не напрягая никого, но сейчас, проведя в дороге из Франции до Энска почти шестнадцать часов, он безумно устал и, не найдя в себе сил, чтобы спорить с матерью, лишь кивнул, вынужденный согласиться.       — А где сейчас Лешка? И кто платит за квартиру? — Стас поднял глаза на отца.       Павел Андреевич довольно улыбнулся:       — За квартиру платил последние три месяца я, чтобы сохранить ее за тобой. А Леша сейчас в Германии. Он уехал вслед за тобой, когда узнал, что ты остался во Франции, и похоже возвращаться не собирается. Работает управляющим в сетевом маркете, купил квартирку в Дрездене и машину. Обещал наведаться в отпуск, как только появится возможность.       Стас слушал отца и тихо радовался за друга. Наконец его жизнь начинает налаживаться. Да и сам он время во Франции не терял зря, подписав несколько долгосрочных выгодных контрактов, обеспечивших его работой на ближайшие пять лет и приличным гонораром. Напряжение и длительная дорога взяли свое, и Стас задремал еще в машине по пути из аэропорта. Дома, едва раздевшись и добравшись до кровати, провалился в сон.       Собственное съемное жилье на следующий день встретило Стаса обилием пыли, затхлого воздуха и пустыми полками холодильника. Убив утро на стирку, уборку и чистку всех горизонтальных поверхностей, он ощутил себя жутко голодным. Купить продукты не проблема, но кроме продуктов ему были необходимы кое-какая кухонная утварь и бытовая и оргтехника. Выбор пал на сетевой гипермаркет «Ашан». Там можно купить все, что угодно. И тут же нахмурился, дабы увидел и тут слабую сторону. Без собственного транспорта ему придется потратить не один час времени, чтобы перевезти все приобретенное домой. Решение всплыло уже на подъезде к «Ашану», когда взгляд зацепился за находящийся по соседству автосалон «Элвис».       Сейчас, будучи уверенно стоящим на ногах и имеющим приличную сумму на счету, он мог себе позволить приобрести автомобиль. Выбор, предоставленный автосалоном, был велик. Ознакомившись с линейкой KIA и NISSAN, он почему-то выбрал семейный авто — NISSAN QASHQAI и, потратив еще полтора часа на оформление всех документов, наконец припарковался у «Ашана».       Он сосредоточенно ходил по рядам, набирая в тележку продукты, тщательно проверяя состав. Эту отнюдь неплохую привычку он приобрел во Франции, закупаясь вместе с Жюли. Стас улыбнулся, вспоминая сколько всего наслушался от нее, словно прошел курс молодого бойца во Французском Легионе.       Протиснулся мимо идущей навстречу пары, к стеллажу с моющими средствами.       — Стас? Стас! Ковалев! — широкая ладонь рывком развернула его и опешивший Стас, не имеющий возможности отстраниться, оказался прижат, как притянутый магнитом кусок металла, к широкой мощной груди. — Где же ты был все эти месяцы? — человек, в голосе которого сквозь восторг пробивались плаксивые нотки, его мял и тискал, не давая отстраниться. А рядом слышался заливистый смех женщины.       — Да отпусти ты его, вот медведь! Ты ж его задушишь! Посмотри, какой он хрупкий! — женщина пыталась сквозь смех давать указания этому медведеподобному субъекту.       С трудом высвободившись из крепких объятий, Ковалев задрал, наконец, голову вверх:       — Миша?! Боже, я рад тебя видеть! — Стас на радостях вновь припал к груди старого приятеля, под очередной взрыв хохота женщины.       — Познакомься, Лена, это Стас, наш фотограф. Бывший, — добавил он, смутившись. — Где ты был все это время?       — Я почти полгода провел во Франции, а вы как? Как все? — единственный человек, о котором хотелось бы ему знать, был подполковник Лебедев. Но Стас не решился назвать его имени.       — Всё по-прежнему, служба идет. У меня новый начальник.       — А где Лебедев? — сердце Стаса готово было выпрыгнуть из груди и помахать хозяину пухлой розовой ладошкой. Кровь билась где-то в ушах, заглушая звуки.       — Ох, ты же не знаешь! — Миша нахмурился, и Стас замер в нетерпеливом ожидании его рассказа. — Лебедев у нас теперь молодой папаша или мамаша, даже не знаю, как и сказать. Короче, три недели назад Ирочка родила, отказалась от ребенка и сбежала. Александр Викторович усыновил малыша, около двух недель назад его выписали из роддома, и он теперь в декретном отпуске, — хохотнул Миша. — Он долго разыскивал тебя. Ну бывай, Ковалев! — хлопнул по плечу, и Стас едва не свалился перед ним на колени.       — Пока, — произнес отрешенно, все еще находясь под впечатлением от услышанных новостей.