Бумажное Сердце

Томас устало выдыхает и прикрывает рукой глаза, которые, кажется, сейчас начнут кровоточить от многочасового сидения в этой темной комнате, освещаемой лишь огненным мотыльком свечки. Чернильные тени пляшут по стенам, по его собственным колючим щекам, свет плавленным золотом льется на бумагу, затапливая буквы, которые никак не хотели складываться в верные слова. Пламенная звездочка тускло сияла в его зрачках, смотревших из-под полуприкрытых век. Он со вздохом поднимается и подходит к окну, одергивая толстую лиловую занавеску, и смотрит на рассыпанные по небу осколки звезд. Они сияют так ярко, так красиво — так когда-то сияла и его улыбка. Джефферсон невольно жмурится, чувствуя покалывание в уголках глаз и неприятное жжение, сдавившее диафрагму. Он сейчас кажется таким же чертовски далеким, таким же великолепно сияющим вдалеке. Томас горько усмехается, и позволяет растопленной льдинке слезы скатиться по своей щеке. Какая ирония. Когда он писал ему из Франции, отделенный океаном, его звезда казалась такой близкой, и их сердца словно бились в унисон. Сейчас же, когда он так близко, когда Томас может, наконец, после стольких лет обнять его, зарыться пальцами в его черные кудряшки, тот отдалился настолько, что сейчас кажется недостижимее этих самых звезд. Раз за разом, сидя ночью вот так же, как сейчас, вирджинец задавал себе один вопрос: «Что, черт возьми, случилось?» Чувства, написанные его легкой рукой на сердце Томаса всё ещё горели, чернила даже не высохли. А признания Джефферсона на его бумажном сердце выцвели, буквы потерялись, затерлись, и чувств не осталось. И когда в следующий раз Томас встречает его, непринужденно делая вид, что всё в полном порядке, а потом зажимает его в углу после дебатов с Гамильтоном, держась пальцами за колючий подбородок и не давая отвернуться, Джеймс Мэдисон смеряет его холодным взглядом — Томас почти может слышать, как его собственное сердце разрывается в клочья — и говорит: — Между нами всё кончено, мистер Джефферсон.