***
Степняк живёт в седле. Степняк воюет в седле. Степняк находит свою смерть, не покидая седла. Народ господарей олицетворял эти правила, но лишь до того момента, пока не променял величие девственных равнин на жизнь за высокими стенами. Хотя традиционный уклад переменился, история не дала основателям Кислева забыть древнее искусство. Войны с Хаосом, разорительные походы зеленокожих, восстания… Храбрость и удаль потомственных всадников ценилась выше золота в те тёмные времена. Пока Кислев осаждают враги, доныне и впредь, каждый, кто по крови господарь, унгол — не гость, но хозяин степной, — готов защищать свою родину пешим и конным, в полку и в эскадроне. Кислевитской кавалерии присуща тактическая гибкость. Да, она не так бронирована, как рыцари Бретонии; нет у неё глухих лат, выкованных по личному заказу. Не беря во внимание Рейхсгвардию, что бесспорно есть сильное упущение, не поддающиеся подсчёту ордена рыцарей стоят на страже Империи, в то время, как Кислев волен править только кочевниками да отрядами конной знати, кои бедны в своём разнообразии. Но бедность не означает слабость. Кислевитам не нужны тяжёлые доспехи: достаточно добрых панциря и кольчуги. Хорошая защита. На ней, вкупе с мужеством и боевой закалкой, строится ядро кислевитской кавалерии — крылатые гусары. Они могут на равных сражаться с рыцарями Империи и Бретонии, а те, хоть неохотно, признают в них равных. Что до элиты, то Легион Грифона уважаем всем рыцарством, а многие воины даже побаиваются его, личного боевого крыла царицы Катерины. Помнят ещё о былых подвигах господаревых героев. И как же не упомянуть коней, тех, что несут кислевитов в бой на своих спинах. Суровым хозяевам суровые скакуны: выносливость упомянутых животных превосходит ту у южных пород — верно, нуждам страны, находящейся в вечном конфликте со всем севером, такие подходят лучше прочих.***
Павел тосковал по обществу крылатых гусар, однако служба — она такая штука, непредсказуемая. Однажды ты в родном эскадроне, каждому сослуживцу брат и надёжная опора, а через лет эдак двадцать полноправный боярин со своей землёй и двором. У самой государыни в почёте. «Фаворит». А многие ли знают, чем балует царица своих фаворитов? Павел в последний раз отдыхал ещё при царе Борисе Красном, отце Катерины. Сейчас он: отоспаться не может, дом видит реже, чем Её государево Величество, всё время ходит трезвый с лицом крестьянина, у которого перед зимой мыши сожрали все запасы, а скот передох. Собственные холопы перестали Павла узнавать. Отряд ехал мимо одиноких хуторов, а это знак, что скоро пойдёт чистая степь, за ней, немного погодя, и лес покажется. Охоты на зверолюдей Павел опасался, и пал духом, когда именно она стала следующим поручением в бесконечной череде других — больших, мелких; от незначительных до государственно важных. Кислевит не боялся встречи в чистом поле, но плутать по лесу… что делать будет, когда орда ревущих и блеющих чудовищ выскочит из-за деревьев? Стоять насмерть ему пока не за что. Царица верно рассудила, что унгор, коли учует опасность, сразу к своим бежит. Она не юная имперская графиня, понимать должна: зверолюды поодиночке не селятся, а стадо таких ублюдков может совершать рейды, пока земля на многие вёрсты вокруг не застонет от покрывших её пепла и костей. Царица имела ввиду такой исход… хотя её молчание можно было трактовать по разному. Помимо солдат, Павел увёл со двора своих холопов, псарей по призванию, с которыми временами любил ездить на охоту. Мужики это надёжные, в дремучий лес, как в чистое поле ходили с отцом Павла; теперь вот с ним ходят. Как полагается — со сворой охотничьих псов, и ведь псари не дураки до их воспитания. Зверюги злые, да послушные. На царской конюшне весь отряд посадили на лошадей для пущей быстроты. Вот уж как пол дня за Павлом скакала армия из полусотни человек; добавить ещё к этому четырнадцать наёмников, что составляли до недавних пор главную ударную силу боярина, и троих псарей, ведущих десяток хороших охотничьих псов. «Всё таки недурственно снарядились.» — пришла в голову к Павлу такая мысль, — «Дело сладится, думаю… Ну… Благослови нас Урсун, а сохраним уж мы себя сами.» — проговорил он про себя, увидав впереди на вершинах деревьев ведьмины гнёзда, кронами именуемые. — А лес то всё надвигается, пан, пора бы! — с Павлом поравнялся наёмник в кирасе на кислевитском буланом коне. — Поворачивай левее! След в след идём! — зычно крикнул боярин — жёстко, словно клин, вбив слова в свист ярого ветра. По отряду прокатились схожие крики. Всадники круто завернули и продолжили скакать уже вдоль лесной опушки. «Где встать, чтобы видеть подальше и чтобы бить побольнее?» — размышлял Павел, — Тише гон! Трусцой, пошли! В хвосте отряда несколько лошадей заржали, успев слишком сильно приблизиться к тем, кто скакал впереди. Эх, баловство, а не боевой порядок! Видно приучали пехотинцев к седлу, да коли верхом не ездят, навык не крепнет; пусть не один, не два, а восемь горе всадников соберутся, и, сдвинувши крупами лошадей, погонят их степью — все ж переломаются. Опушка прекрасно просматривалась на пятьдесят шагов вглубь. Засады можно было не бояться, а на любую лобовую атаку у отряда Павла найдётся, чем ответить. Пущай сами выходят, скоты! Устраивать битву на лесной тропе: больно много им чести. В поле буйным головам лежать после дождя свинцового — то Павел обещал. Как бы по-хитрому это устроить… — Говор твой, Конек, понять пытаюсь, — обращался Павел к вновь подъехавшему наёмнику, поглядывая то на лес, то на свою *карабелу в ножнах, закреплённую у седла, — Говорю, Павлом меня зови, а ты всё «пан» да «пан». — Другому не обучен, — пожал плечами Конек, светловолосый, голубоглазый кислевит, легко узнаваемый по округлому лицу с россыпями оспин, как будто имевших намерение предельно изуродовать воина. По примеру многих соотечественников с запада, он носил короткие волосы, которые чаще были попросту не видны под шишаком, и вдобавок под *бармицей прятал смехотворно короткую бородёнку. Негоже кислевитскому мужу выставлять напоказ бритое лицо. Павел издал невесёлый смешок: — Отучим, куда ж ты денешься. Боги дали мне время и крепкое здравие. — Тем лучше, авось навоюемся под твоим крылом и ничего, кроме боёв да сытой жизни знать не будем — отшутился Конек, — Но как бы уважаемая царица не загнала тебя в могилу раньше. Павлу всегда было что ответить на приевшийся подкол, коим не брезговал никто из боярской свиты. Так то, тема стала почвой для шуток ещё до того, как состав отряда утвердился до конца. Царица взяла в привычку гонять Павла по любому поводу, и даже, чего греха таить, без всякого повода, стоило ему покинуть ряды крылатых гусар. Ситуация настолько забавляла подчинённый боярину люд и настолько не нравилась знати, что сама она уже напрашивалась стать шутливой притчей во языцах. Чуть ли не народным творчеством, так скажем. Павел был не в обиде на колкий юмор, ибо понимал: куда он, туда и его отряд, и не имеет значения, над чем они там зубоскалят — трудиться будут всяко вместе. — Я благодарен государыне за то, что выделила видное место моей фамилии. Теперь не приходится сидеть в родовом гнезде, точно медведь в берлоге, отдавая все силы его охранению. Теперь у моего дома всегда есть стража, а у стражи жалование, которое, между тем, платится не из моего кармана. Теперь холопы всегда накормлены, аж сами работать просятся. Я благодарен царице за многое, а служба… тяжела, но пущай я помучаюсь, зато потомки мои будут счастливее жить… — после недолгого молчания он добавил, — Скомандуй боевую готовность. И скажи ловчим, чтобы поднажали: дело у меня к ним. Смолчав в ответ, Конек развернул коня и поскакал против движения отряда. Давай, ребята! К бою! К бою! Обнажить оружие! Э, вы, собачники, ваш господин зовёт… Так полюбившееся Павлу за время службы в гусарах, бряцанье стали зазвучало позади и показалось перестуком грома перед неизбежной грозой. Битве предшествует всегда самое беспокойное время, так ежели ещё врагов не видно — становится мрачно на душе, тревожно. Павлово воинство не из робких созвано, а нетрусливому бойцу в нужный момент пребудет хладнокровия. Храбрятся кислевиты, звеня клинками в окружении товарищей… так и все храбрятся: имперцы, бретонцы, тилейцы. Как дойдёт до дела, северный человек поучит южан биться с умением, с яростью; а тем бы смотреть и запоминать. Пришпорив лошадей, отряд лихо заехал на бугор, теснивший порядочную часть лесных владений. По левой стороне бежала полоса заброшенного тракта, до того спрятанная в складках степи. По этому направлению давно никто не ходил, припоминая репутацию здешних мест и её виновников — что б им пусто было: зеленокожим и хаоситским фанатикам. Ни те, ни другие по сию пору не могут угомониться; отдельные банды продолжают шастать в степи. Даже разбойников всех давно изжили — кого смогли нагнать — иных из них, бегущих сломя голову в леса юга, ждала неизвестная судьба. О любви курфюрстов Штирландского и Сильванского к гостям ходили самые разные слухи… Столь же разные, как две противоречивые личности, стоящие за оными титулами. На удачу, нынешний сезон был милостив, честно отведя людям месяц-другой прохлады перед жестокими зимними морозами. Нарвались на пасмурную погоду, бывает. Ей кислевитов не удивить, не искоренить радость от скупого лета, полного суеты. Вояки Павла по пути аж взмокнуть успели, что южанину — дикость, ведь сколько ни проедет он по земле Кислева, в шубу кутаться не перестанет даже в тёплую погоду. Ветер… заезжие люди, точно в сговоре, все жалуются на него. Лошади ржали, фыркали — скачки с чисто символическими передышками вымотали животных. От их шкур поднимался ощутимый жар, и пот струился по мускулистым бокам. — Звали? — Звал, — ответил Павел подъехавшим псарям, — Ну как свора? Не чудит? — Проголодались скотинки. Готовы рвать, да был бы повод, — улыбнулся пожилой охотник, чей лоб охватывал простой железный обруч. Оставшиеся двое, одетые как и первый в коричневые туники, льняные штаны и сапоги из чёрной кожи, немедля согласились со сказанным. — Вот и славно, — махнул рукой Павел, и после мига смятения отряд остановился тем построением, каким и шёл. Причуда природы или ещё какой силы — кто тут заправляет боярин не знал — живо захватила его интерес. Шагов сорока как раз было достаточно, чтобы спуститься и достичь обширной прогалины, будто нарочно спрятанной низко нависшим древесным пологом. С возвышения место казалось настолько странным, что просто не могло не попасться на глаза внимательному воину. «Туда нам надо.» — кивнул Павел, — Псы то, поди, не чуют ничего, — в свою очередь обратился он к ловчим. — Да какое там… Ветер нам в спины дует. Но тут минуло недолгое затишье, и свора, ощерившись, зарычала, а со стороны прогалины донёсся звук какой-то возни. Чьи-то крики. Обнажив карабелу, Павел спрыгнул с коня. За ним коссари и стрельцы спешились, на бегу формируя рассыпной строй, дабы не мешать друг другу в ограниченном пространстве леса. — Псари, собраться! С места только по моей команде! Все остальные охраняйте лошадей! — Павел не кричал, но выплёвывал слова, сбегая вниз по склону. Не сильно отставали псы, ведомые тремя пешими ловчими; теперь зверям в тягость держаться спокойно. Их не приковать к месту кнутом ли, пряником ли — поздно спохватились погонщики. Псам не терпелось влиться в охоту, тем более, что почти перед самой мордой маячила хоть какая-то добыча за несколько нудных месяцев. Каждому солдату бы такого рвения, как этой собачьей своре! Павел, к слову, спешил первым сойтись с «противником»…***
— Всё, fenita la pizdec'… — прошипел Яков. Унгору в новинку было видеть столько оружия, охочего не до чьей-нибудь души, а конкретно до его. Уже знакомые пищали, бердыши; с десяток человек занесли для удара нечто родственное обычному топору для рубки деревьев, но таковым с большой вероятностью не являющееся. Если и было в судьбе Якова припасено безвыходное положение, то проявило себя оно, о нет, не там в лесу, а сейчас. Он ведь почти выбрался из порочного круга передряг — проклятье! Стояли даже за спиной! Колесо Страданий, запущенное Маике’сангом, снова дало оборот под смех жестоких и алчных Богов. «Теперь бежать точно некуда. Пока я жив, и, может, даже нужен этим…» Пот, смешанный с кровью, струился по шерсти Якова, обжигая саднящие раны. «Нет… ахахаха… нет!..» — но обида жгла больнее всего, в предвестии срыва, когда гнев бешенной волной захлёстывал мозг — «Да доколе эта срань будет продолжаться?! Я сам, сука, брошусь на их клинки, лишь бы прекратить всё это!» — тело тряслось, не могло дать выход скопившимся эмоциям, и что бы ни делало, только сильнее вгоняло в ступор само себя: всё же что-то удерживало Якова от необдуманного поступка. И это что-то шарилось холодными когтями прямиком в кишках унгора. Страх. Как иронично, что это он, не разум, держал на поводке безумие, которое вместе с кровью уже текло по венам. — Ты кто таков будешь, мил человек? — богатырской комплекции личность, при богатом доспехе, в серебре, нависла над Яковом. «Хааа… понятная людская речь… неужто?» — эхо голоса, внушающего одно лишь послушание и раболепный страх, задержалось в душе унгора на секунду-другую, но чем было оно в сравнении с неожиданным подъёмом духа от встречи с кем-то, кого понимаешь хотя бы на словах, — «Точно, люди!.. но не могу же я…» Молчание затянулось. — Повторю ещё раз, — сталь легла на плечо Якова, — Имя? — Я-Якуб! — язык непроизвольно исковеркал имя, но пускай бы и так, — Да, Якуб! «Зигмар милостивый, пусть это будут не разбойники… А и хрен с ним! Пусть кто угодно, только чтоб не трогали меня. Увидят звериные черты — порешат за милу душу!» — Скажи-ка, Якуб, да покороче: видел ты что здесь творилось, али после поживиться пришёл? — лицо говоривший не скрывал: Якова спрашивал мужчина с аккуратными пышными усами и окладистой бородой, в силу возраста она была многим гуще волос на голове. Не молодой, но и не старик — лет сорок-пятьдесят. Выражение лица больно напоминало строгого дознавателя. «Он что, серьёзно не понимает, кто перед ним?! Не верю. Слишком глупо… А вдруг это шанс?.. А…а… а что я ему скажу? Надо врать.» — решил Яков. — Так это… — захрипел унгор, подминая под себя ноги, — Напали… ну, знаете… — Знаю. Зверолюдским дерьмом тут смердит каждая ветка, но мне интересно услышать твою версию, — прозвучал ответ. — Мы п-пришли, соорудили привал, а потом зверолюди… и всех в лес, а я схоронился. Пьяны звери были в стельку, вот поди и не заметили. Мужчина убрал карабелу от плеча Якова, которого понемногу отпускало внутреннее смятение, и отдал приказ обыскать телеги. Похоже, что фермеры из Остермарка! Вот тут и герб их! Что везли хоть?.. Дай-ка — Эк зараза, все бутылки пустые! — спустя где-то пол минуты раздались возгласы. — Ага, первым всегда тащат мясо и алкоголь. Остермарк? — почесал бороду мужчина, — Не выглядишь ты, как имперец. Говоришь по-нашенски, без акцента. «Вы чего, бл*ть, реально в глаза долбитесь?» — вдруг Якова осенило — «Грязь и кровь! Я так густо ими вымазан, что дьявол не разберёт, кого видит перед собой: нищего, крестьянина или мародёра! До…брого пути этой псине, надеюсь, с мразотных собак на том свете спрашивают по всей строгости. Вроде и поднасрала, а вроде и спасла. Чую, грядёт долгая стирка.» — Меня наняли на границе. Я следопыт, — унгор надеялся использовать ложь, как отвлекающий манёвр, пока будет вспоминать крупицы лора, карту мира, да всё подряд, главное, чтобы помогло. — Будь по-твоему, следопыт. Умельцев из вашей профессии у лесов немало встречается. Куда же шёл ты с имперцами? «Рискнём.» — Яков потёр вспотевшие ладони, собираясь с духом. — К Проклятому Городу, — последовал за тем «честный» ответ. — К Праагу то? Никто в здравом уме не пойдёт туда степью, когда есть множество более безопасных и менее длинных путей. Кто из ваших удумал соваться сюда? На какой карте вы этот тракт откопали, дурни? — мужчина смотрел на Якова сверху вниз как на законченного идиота. Оскорбительно, однако тот не подумал портить довольно шаткие, готовые обостриться в любой момент, отношения. А ведь желчь так и просилась наружу. «Тебе лучше знать, конечно… Тьфу… Так вот, о каком городе говорил Пернатый! Прааг. Через четыре дня, стало быть…» Помнилось, дня два назад, или около того, Маике’санг назначил встречу в окрестностях «проклятого города». По прибытию в совершенно иную среду с иными законами и порядками Яков был почти что разбит. Сломленный морально, он чувствовал цепи, сковавшие его с демоном — единственным существом, что не желало унгору смерти. По крайней мере, в открытую. Только поэтому Яков ещё сохранял некоторую веру в спасение, которое обещал Маике’санг. Сколь же сильно рисковал теперь уже бывший ролёвщик! Страшнее чем попасть в одну из тысяч интриг Тзинча, что равнозначно блужданию во мраке подземелья, набитого ловушками, может быть гниение заживо в Садах Нургла или… впрочем, список страшных судеб впечатлял, и заинтересуйся Яковом некто другой, из Четвёрки, унгор ничего бы не выиграл. Придётся искать дорогу к Праагу, иначе всё может кончиться печально. Дилетант во всём, кроме настолки, это что касается обширной вселенной Вархаммера, без «поводыря» не различает дальнейшего пути. Да что там: не видит ничего на расстоянии дальше своего шага. — Эй, блаженный, — вывел Якова из размышлений всё тот же голос, — На кой-ляд твоим понадобилось в Прааг? «Хороший вопрос… я понятия не имею. Кто ж их, мёртвых, знает?» — А зачем в Прааг? В той самой стороне торги намечались, только не в городе, а поодаль. Лицо мужчины исказило недоумение. И не его одного. Солдаты вокруг тоже прониклись речами Якова и даже ненадолго прекратили обыск, оценивая реакцию друг друга. — Такую околесицу несёшь, что стыдно. Ежели ты земляк наш, зарекись такую дурь произносить. Торги возле Праага… слыхали? Теперь, как на умалишённого, на Якова смотрели уже все. Успех, однозначно. «Чёрт, промах!» — Мало ли что остр… остермаркцам в голову взбредёт, — оправдывался Яков, — Я то чего нанялся: товарищ меня там дожидается. Ушёл давно, и меня звал, но я не соглашался. Думал уже покончить с побирушничеством на границе, а тут такое.***
Павел сплюнул. «Никакой он не следопыт. Юнец, каковые, порой, в учениках у мастеров до проеденной вшами плеши ходят. Но видно ужаса он хапнул. Заляпан от головы до пят, что только глаза видны, странные такие — жёлтые, и мелкой дрожью исходит… Всё равно возиться с ним я не стану. Уж больно не нравится мне этот молодец, хоть, вроде как, и земляк. Как будто не признал во мне боярина, врёт, а я то знаю: искуснее лжецов видал; чушь какую-то мелет. Значит, вот как поступим. До конца расспрошу по-хорошему, а после облавы мы его вытрясем подчистую. Пусть только дёрнется — собак мигом спущу.»***
Яков надеялся немного смягчить неоспоримого командира шайки — а кого бы ещё, не переговорщика же, тем более, что его методы имели мало общего с дипломатией -, пытался перевести разговор в более непринуждённое русло, как будто это дело вообще имело шансы на успех. Сомнительно, при таком-то собеседнике. Конечный результат был сравним с попыткой пронзить швейной иглой цельный дубовый стол. За грозным господином в доспехах становился враждебно настроенный люд, в две шеренги со стрелками позади, и по такому принципу: человек, одинокое дерево, человек, телега, человек, бочка… Кто не поспел — по классическому «плечом к плечу». Целью отряда было либо залатать собой все дыры в разбитом обозе, либо заполнить мусором бреши в строю; оба варианта блестяще реализовались, можно похлопать по плечу каждого из этих господ и поздравить. Знать бы о чём эти действия вообще говорили, к чему отсылали. Не к тому ли, что унгор показался им недостаточной угрозой? Да вот он стоит на карачках и за спиной его такие же телеги, и такой же хлам, ну и что, что в худшем состоянии. Пойманному негде маневрировать, негде юлить, некуда удирать. Было некуда. После снятия окружения вояками, перемахнуть через преграду стало более чем реально. — Положим, что так… — вздохнул Павел. «Ну точно дознаватель. Ему таким тоном нужно распоряжаться на допросе.» -… куда потащили твоих нанимателей? — Не видел, за свою жизнь трясся, — начав лгать, уже трудно остановиться. Смешно то, что у Якова не было никаких причин и дальше добавлять подробности к истории. Просто так получилось. Павла едва ли устроил ответ. Карабела нацелилась на горло унгора без всяких дальнейших расспросов. «Так вы, значит, с «земляками» обращаетесь?» — кончик лезвия пристал столь близко к коже унгора — он вздохнуть лишний раз боялся. Не желая испытывать судьбу, Яков махнул в сторону своего приблизительного маршрута: — Туда потащили. На это Павел ничего не ответил, благо хоть железку убрал. Немного погодя, он снял перчатку, вложив два пальца в рот, свистнул. Все оживились, и стало ясно, что на подходе новые персонажи бл*дского цирка, которым Яков уже успел окрестить злоключения, ему навязанные; от случая к случаю они дополняются совершенно новыми поворотами: нисколько не весёлыми, к сожалению. На сей раз под мрачный полог проклятого леса вбежали трое мужиков в одежде типичной для холопов — Яков ещё на исторических картинках таких видал — и собачья стая в десять голов. «Это уже не смешно. Пора рвать когти.» — гримдарка — хоть вёдрами черпай: брошенный обгаженный обоз, застрявший меж скрюченных, будто больных, древ; вонь хлева и, внезапно, средневекового полевого госпиталя; образ, вобравший в себя сырость, дурно пахнущий алкоголь и грязищу. Здешних тружеников воинственной стези составляли диковатые топорники в синих рубахах на меху и шароварах — ну чисто русичи дохристианских времён с примесью более поздних запорожцев, мелькали похожие лица в засаленных лёгких шубах и шапках, хрестоматийные стрельцы и, по всей видимости, не прямо знатоки, но точно любители пороха — забитыми чёрной смесью рогами разумно озаботились. И на подхвате сегодня оскалившиеся лохматые псы, нет, настоящие волкодавы! Были бы люди, в берсерках ходили. Не суждено было Якову узреть псов спокойными, ведь только вторгнувшийся в их поле зрения он вызвал у зверей лютое бешенство. Причитания погонщиков и звонкие щелчки палок не помогали. Железная выучка по-прежнему оставалась единственной сдерживающей силой голодной своры. — Хмр… Гм… мне бы идти, — произнёс Яков, нащупав под собой выроненный лук ко всему арсеналу в придачу. Он шевельнулся. Даже не вскочил, а так: только собирался. Коли в традиции аборигенов грозить незнакомцам оружием, почему бы им не хвататься за всё, что пытается сбежать против их воли? Оно самое и произошло: Павел качнулся вперёд и крепко вцепился в якову шапку свободной рукой. — Куда ты там пойдёшь?! — рявкнул он и замер. «Опа… Рога же…» Наученный горьким опытом, Яков подорвался с места, избегая тяжёлого сапога нацеленного ему в грудь. Удар не достиг цели, как этого хотелось господину в доспехах, но задеть — задел. Просто представить, чего прямое попадание могло стоить. Сломанных рёбер? Да легко! Неуклюжий перекат, и Яков уже на ногах, держит в одной руке тесак и лук в другой. Шапку сорвало, хорошо хоть цела осталась - не изодралась до конца, так что ещё есть шанс подобрать. Дырявая башка — совсем забыл про стрелы, не исключено, что где-то посеял, пока сражался с гончей. А мог помереть красиво, забрав с собой главного. Теперь его уже не достать. — Блохастый выродок! Твоё прогнившее племя становится хитрее! — восклицание подкрепил взмах карабелой, не подрезавший Якову ноги надзором, наверное, самого Зигмара. И благодаря очередному увороту, во время которого унгор постарался отмахнуться тесаком, да лезвие было коротко, а оружие в целом недейственно, вплоть до полной бесполезности против всего, что длиннее кинжала. «Во мудень! Копыта подрубить решил! Значит, какую-то ценность я для него представляю, иначе бы метил сразу в голову. Или он просто извращенец какой.» Павел отвёл карабелу вбок и чуть назад, чем вызвал замешательство Якова, приготовившегося к продолжению рубки. Он о таких приёмах ни сном ни духом, поэтому продолжил пятиться, прикидывать пути отступления, в чём даже преуспел, а, только, проворонил подозрительно длинный шаг со стороны противника. Мгновением позже сабля взвилась стальной змеёй и бросилась вперёд, целясь Якову в живот. Рука, правившая оружием, в последний момент изменила его траекторию, уводя лезвие вниз. Как не пытался унгор уклониться, сталь сделала своё дело. Превозмочь боль в ужаленном бедре, куда сталь вошла почти на сантиметр, помог адреналин — вскипел в жилах и каждой мышце тела, едва опасность показала себя. Однако было поздно. Яков завопил, шатаясь, с опозданием вмазал по вражескому клинку, и вся накопленная злость собралась в этом ударе. Звон и новый приток боли, от которого у унгора чуть не затрещали зубы: настолько всё было плохо. Кровь засочилась из раны, окрашивая шерсть, а после и землю в багрянец. Павел отвёл саблю, закрутив её так, чтобы расширить рану на выходе. Потеря крови была неизбежна, так она уже текла с пугающей скоростью, а всё только усугубилось. Яков отшатнулся и понял, что упёрся во что-то. Что-то не дающее ему упасть. Это был остов повозки — тупик. — Кха… — сорвался с губ унгора то ли вздох, то ли стон. Казалось, раненная нога начинала помаленьку отниматься. «Что-то умирать перехотелось… Это, оказывается, больно…» Глядеть в лицо своему мучителю, беспомощно, подобно какому-то рабу — есть наказание, которое заслуживают исключительно отпетые мерзавцы. Судьба несправедлива, раз Якову досталось это испытание, никогда не поступавшему по злу в своём мире. Всё ещё слишком мало унгор совершил и здесь, чтобы привлечь внимание божественного суда, если он вообще существовал, и не единой Переменой творились судьбы людей. Павел делал своё дело без излишней жестокости: само лицо его выражало одну лишь решимость, в которой угадывалась малая капля гнева. Палач? Называть сего человека палачом — плести клевету. Якову посчастливилось разглядеть истинные стремления бородатого мужа, а на милость надежды как не было, так и не появилось — ну да это можно оставить на его совести. «Стрела в твоей башке… доставила бы мне облегчение…» — ощерился Яков. Это чувство: дикие корни, уходящие во времена, когда бескрайними лесами правили зверолюды — дети Хаоса; свирепые, необузданные; оно пришло вместе с болью и не хотело оставлять убогое создание. Он — загнанный зверь. Биться и умирать ему, как зверю. — Псари, отведите собак. Ни к чему они, когда тварь уже сдалась. Подайте верёвку, я сам его свяжу, — скомандовал Павел. Яков осел на землю. В сердце клокотала злость не одного, но десятков: целой стаи. — Ну, ну, тащись сюда! — стегающая плеть Хаоса напрочь отбила инстинкт самосохранения, — Я вопьюсь тебе в горло и верну себе всю кровь, что ты пролил! Павел нахмурился: — Ты смелее большинства подобных тебе головорезов, но как и они — такое же отребье, — верёвка уже была в руках боярина. Яков бросил лук, а покамест Павел раздавал приказы, искал чем бы раскроить тому голову. Тут то под руку попался дар Маике’санга, застрявший аккурат между остовом повозки и пнём. — Вот он, мелкий засранец! — прорычал Яков себе под нос. Резко выдернув нож, он сжал рукоять до боли в костяшках и смерил лезвие безумным взглядом. Оно переливалось слабыми искрами магии, и чем ближе к раненной ноге, тем активнее эти самые искры роились и пылали сиянием Хаоса. «Отдать тебе кровь? Ненасытное оружие в скверне… Ты получишь пищу!» На последней мысли Яков вдавил обух ножа в рану, сдавленно подвывая. Бывший просто жалкими искрами, синий огонь объял нож. Он прижёг рану не хуже обычного огня, только вместо жжения пришёл холод, а вместо боли онемение. Рукою Якова нож был отнесён далеко и высоко поднят, ибо горел ледяным факелом, который будто скальпировал душу и заливал ледяной водой. Магия! Ведьмак! … Дажевы вихры, Хаос - не спускайте глаз с нечистого, братцы! Яков не слушал. Он с трудом поднялся и принял стойку, которую ежели назовут, то непременно именем Беса — в холодном свету магического факела унгор напоминал нечисть даже больше, чем некоторые чудовища леса. Только сейчас Яков расслышал томные голоса и почуял след сладострастия, ведущий к его прошлой темнице. Единожды встретившись с демонами, больше не будешь знать покоя. Они идут. Их дурманящие миазмы пахнут слаще любого самого сладкого вина. Они идут. Их шаги, их смех слышен всё ближе, и вот уже тени мелькают в лесном сумраке! Небо и земля подвластны Хаосу, создавшему крылатых мегер, что летят высоко и тех, бегущих среди деревьев. Нож говорит это? Нет, но он зрит в самую суть и охотно делится увиденным. Яков поднял глаза на насторожившийся, принимающий бой люд. Павел стоял перед всеми, держа саблю на плече. Он не боялся, не бежал — пример воинам севера и юга, достойный своего неробеющего отряда.***