Мертвец

Крики смолкли одновременно с атакой кулаков на антикварную дверь. Верхняя часть, заполняющая проем арки, скрипнула сдавленно и жалобно. Невербальная команда, взмах палочкой — дверь замерла, как влитая, и наступила тишина. Вязкая до предела. Громкая до невозможности. Уильям-чертов-Уизли выключил радиоприемник на станции «Слезы матери». «Гнев матери». «Страх матери»… «Нет! НЕТ! Билл, НЕ СМЕЙ! СТОЙ!!! Уильям чертов Уизли, я ЗАПРЕЩА…» В тишину, как в болото, провалился вдох. Она затянула выдох. В ней утонула систола, вторая, третья. Растяжение сосудов с каждым новым выбросом крови отдавалось тупой болью в груди. Рука, сжимающая палочку, опустилась, но не ослабила хватку. Внезапный звук, похожий на хлопок трансгрессии, и Билл оборачивается, крепче стискивая древко немеющими пальцами. Инстинктивно, резко, как это делают, когда личное пространство… Когда границы абсурда и реальности, сколько бы их ни было, сносятся одним ударом ноги в выцветшей рваной кроссовке. Когда внезапно понимаешь, что десять лет… Хлоп. …жизни вдали от людей… Хлоп. …искалеченной жизни… Хлоп. …его почти не изменили. Хлоп. Почти. — Мхм. Желтые ногти на согнутых пальцах, где-то треснутые, отслоившиеся — мизинец правой руки был оторван по самую костяшку — беззвучно стукнулись друг о друга, но Биллу упрямо казалось, что звук был. По коже не прошел озноб, волосы дыбом не встали, уши не заложило — только что-то звякнуло, как давно забытая в кармане монета, ударившись о стекло. Что-то пошло трещинами («это металл, стекло рассыпалось, Билли, рассыпалось вдребезги, и не соберешь»). — Ничего святого… Тук. Ту-дук. Ту-дук… — Никакого уважения к культурным ценностям… Рука с оторванным пальцем согнулась в локте — плечо оттопырилось, рукав натянулся, зашуршала ткань (он жив, Господи) — ладонь нырнула в карман пиджака. Пара мгновений, и пальцы вытащили мятую синюю пачку «Пэлл-Мэлл». — Ваша мать, мистер, страшная женщина… животный инстинкт подсказывает мне съебаться от нее в кусты. В этом доме есть кусты, а? Здоровый глаз моргнул — медленно опустилось тяжелое веко, — и Билл понял, что со всем этим не так — мертвый глаз не закрывался. Он, на хрен, не закрывался. Щелк. Палец чиркнул о колесо зажигалки («Нельзя постоянно нырять, Билли, Мерлин, ты подхватишь инфекцию! Вылезай оттуда сейчас же!») и Билл почувствовал, что его утягивает. Целиком. Он боялся прервать, нарушить баланс тишины чем-то более громким, чем вдох и выдох, чем чужой полушепот, плывущий, как призрак, по пустым коридорам, стирая границы времен, пространств, приличий, всего на свете. Глядя, как губы обхватывают фильтр, конец сигареты соприкасается с крохотным языком пламени… «Сэр, разрешите… прикурю… от ваших волос» …он думал о том… «… вам придется их поджечь…» …что все это может оказаться… «Но они горят, любезный сэр…» …ложью… «Горят, как мое сердце при виде пламени, которым объят ваш мозг, и вообще…» …сном… »…подкаты — это не мое, давайте просто потанцуем где-нибудь вон там…» …плодом больной фантазии… »…рискну предположить, для вас не достаточно одного танца. Я вижу это по вашим глазам, любезный сэр, боюсь, вы не отвяжетесь…» …вопрос только в том, чьей именно. «…боюсь, мы завязнем в танце надолго, а ведь нам еще экзамены сдавать». Плод фантазии не может фантазировать. Не может говорить чужим голосом, давно сломавшимся, ржавым, как старые дверные петли, интонацией знакомой до дрожи, его интонацией. Не может стоять, опираясь его спиной в стену и мысом драной кроссовки в деревянный скрипучий пол, согнув колено; затягиваться издевательски долго, словно собираясь отравиться, и выпускать струи дыма, белесые и вязкие, в воздух. В тишину. Тот, чье сердце мертво, чей мозг мертв, чье тело растерзано, давным-давно съедено, чьи кости сгнили в темноте, на солнце, на земле, под землей, не может, черт возьми, собраться в анатомически целую функционирующую систему и начать жить заново, просто ПОТОМУ ЧТО!.. Его могила — фальшивка. Участок на Норфолкском кладбище с шикарным памятником и колдографией, которая улыбается, как спидозная шлюха из закоулка Сумеречной аллеи. Могила, где похоронены его вещи, не он сам. Его там нет и никогда не было. И не надо, блядский рот, говорить, что ты этого не знал. Облако дыма окутывает лицо и, Мерлин, как же чадит эта сигарета. Лэд Урхарт — Ллойд Александр Урхарт, новая система, не так, чтобы целая, но анатомически правильная, усовершенствованная, работающая, как часы, которые (все) иногда барахлят — смотрит волком сквозь едкий дым, сквозь преграду, отделяющую его от этого, долговязого, в куртке из драконьей кожи. Счастливого и чистого, состоявшегося, этого… «Не отвяжетесь. Вы не отвяжетесь, сэр, рыжий хер… гребаный ты идеал, сколько стоит твоя обувь? М? А куртка — сколько? Сколько, твою мать? Сколько вшей у меня в волосах? Сколько звезд на небе? Сколько раз за все эти годы ты меня вспомнил?!» Шаг. Как же громко металлический каблук стучит по дереву… Шаг. Единственный чужой в тишине. Как чадит эта сигарета… Ответ на все один: «Тебе столько и не снилось». Только Билл не ответит вслух, а тот, что за завесой дыма, вслух не спросит. Но разговор… он уже идет. Давно идет. Тяжело идет. Но идет. Билл останавливается прямо возле завесы, пахнущей непривычно, неприятно, кошмарно — так горько, что блевать тянет. Останавливается, когда зажатая в пальцах «Пэлл Мэлл» возникает на расстоянии ярда от его лица, пробиваясь сквозь завесу. Его пальцы. Запах — не его. Сказать, что уже пять лет как бросил?.. или что до этого курил предпочтительно «Винстон» — после того, как курил что попало и где придется; после того, как устроился в Гринготтс и начал, наконец, зарабатывать? Сказать для того, чтобы в ответ услышать: «Хуинстон». Или не услышать? Билл не знал, что хуже. И какой в этом смысл. Пачка торчит перед его носом уже… сколько? Открытая, с ровно упакованными убийцами легких в ряд, один к одному, фильтрами наружу. «Ты все еще думаешь, это способно убивать?» Но медлит Билл не поэтому. Не поэтому… — Иди ты на хрен, — почти смеется, потому что (живой) понимает. Все понимает. Почти плачет. — Иди ты, сука, на хрен… Говорит, но сигарету достает, сжимая собственную в зубах. Трясущимися пальцами, сквозь слезы, достает. И когда фильтр повернулся, зажатый между указательным и средним, Билл дотягивается губами. «Плакать — это естественно. Я сам хотел бы». — Рыжий педик, — смеется, и с мертвым глазом без века это кошмарно выглядит. На это больно смотреть. Билл закрывает глаза и затягивается, думая о том, что это самые дерьмовые сигареты за всю его жизнь. Он выдыхает в сторону. И в этот самый момент — в этот самый — за его спиной резко и оглушительно рвануло. Билл не обернулся только потому, что тишина с ее прелестями была все же сильнее. Значительно сильнее. И потому не сразу выпустила. Билл чувствовал волну, видел несколько щепок, приземлившихся на пол, и только. Прежде, чем он услышал собственное имя, его ушей достиг смех, мутный, из тишины. Он усилился резко, стоило только прозвучать его имени. — Билл! …выдохнул, чувствуя, как по щеке что-то катится. Что-то влажное, непрошеное, инстинктивное, что-то, о чьем присутствии догадываешься тогда, когда путь уже пройден и дело сделано. За те несколько секунд, пока фигура напротив с истерическим лающим хохотом съезжает вниз по стене, сжимая сигарету в кулаке, сквозь тающую дымовую завесу.