«Не входить без ясно выраженного разрешения Ллойда Урхарта. Войдете без его разрешения — он оторвет вам головы, едва один из вас успеет поздороваться, а другой — среагировать. Войдете без разрешения и без стука — Ллойд Урхарт будет, на хрен, убивать вас медленнее и куда более изощренно, чем вы, ублюдки одинаковые, способны вообразить…»
Фред моргнул и тряхнул головой, прогоняя наваждение. «Не входить без ясно выраженного разрешения Регулуса Арктуруса Блэка», — гласила аккуратная табличка, закрепленная заклятием прямо посреди видавшей виды двери из массива. Добродушный старина Регулус, который никому ничего не оторвет, даже если сильно захочет. Возможно, парень был способен на подобные жесты… того, кто вешает табличку а-ля «моя комната — мои правила» на дверь в эту самую комнату, редко отличают радушие и гостеприимство. Регулус Арктурус Блэк давно не жил в этой комнате. Тот, кто жил в ней теперь, наверняка был прекрасно осведомлен, что случится, упади волос с головы детей по его вине. Так себе утешение, учитывая, что Ллойду Урхарту, по сути, нечего терять. Для общественности он давно мертв (у этого парня есть могила с памятником на Норфолкском кладбище, мать его, личная могила в Норфолке, чел, да ты крут!). Единственное наказание, которое он может понести — умереть еще раз, уже наверняка, и быть похороненным по-настоящему на заднем дворе или в лесу под деревом, это в лучшем случае. Дамблдор запретил его убивать. Он наотрез отказался сдавать Урхарта в Министерство — из вредности или из жалости, Фред не знал, но подозревал, что из вредности. Но и это мало о чем говорило. В конце концов, если Урхарт не вернется к Грейбеку — а это вряд ли случится, судя по тому, что Кингсли позавчера за ужином намекнул на безвыходность его положения — то умрет либо здесь, на Гриммо, либо в Азкабане, если дело таки дойдет до властей, либо на виселице по приказу отца. «…который — дин-дон! — женат на миссис Сибер…» Если, конечно, Урхарт не захочет раскаяться в содеянном и… попытаться стать нормальным… человеком? Таким, как… Люпин, например? Следом за этой мыслью в голове Фреда что-то взорвалось. Знакомый звук. Они слышали его три дня назад, после того, как мать в истерике разнесла заклятием входную дверь в гостиной. Сначала взрыв, затем смех. Хриплый, рычащий, завывающий, смех прямиком из ада, который весь оставшийся день и весь вечер насиловал мозг Фреда через уши. Мать кричала громко, — единственный случай на их с Джорджем памяти, когда она кричала на Билла — но оборотень смеялся громче. Страшнее, чем кричала мать. Страшнее его смеха было только лицо Билла — спокойное, как водная гладь, если бы не сжатые зубы и вздутые желваки на скулах. Если бы не веснушки — капли крови на белом полотне. — Пожалуйста, давай без скандалов. Мне нужно с ним поговорить. Спокойно. Ровно. Как всегда, всю жизнь (если бы не…). С той же миной на лице, как только скандал начался, Билл развернулся на каблуках, вышел в коридор, где Урхарт уже ждал его — ядовитые зубы и когти против волшебной палочки — и, захлопнув дверь перед носом матери, запечатал чем-то явно покруче заклятия Недосягаемости. «Не иначе какой-нибудь тайной египетской штукой…» «…которой запечатывали саркофаги, или что-то в этом роде…» «Билли смог бы, он умничка». «Однозначно». Что сказал на это отец, вернувшись с работы, близнецы не слышали — были заняты в своей комнате. Во всяком случае, если бы отец кричал, они бы это поняли. За ужином отец был бледен, но спокоен. Разве что чуть более задумчив, чем всегда. Ллойда Урхарта с того памятного обеда никто ни разу не видел. Ни разу за все дни, что мама проводила в штабе повторную дезинфекцию и дезинсекцию. Исчез, будто его и не было вовсе. Но он был. Он есть. О нем думали, его чувствовали. Не только Фред — все. Эта мысль не давала покоя. — Не иначе мама выдвинула условие, — сказал Джордж позавчера вечером, после того, как они вдвоем трансгрессировали в спальню Гарри и Рона. — Передвигаться по дому исключительно тогда, когда все остальные сидят взаперти по комнатам. — А он так и послушал, — Рона слегка передернуло. Вспоминать Ллойда Урхарта на сон грядущий было, пожалуй, страшнее, чем просто рассказывать ужастики, сгрудившись у костра. — Вы видели, как он смотрел? Слышали, как он ржал, когда мама снесла дверь? Хренова помесь гиены с сатаной. — Рон! — Прости. Даже Наземникусу плохо стало, я сам видел. Меня, блин, до сих пор трясет, как его рожу вспомню. Чем они думают вообще, оставляя его здесь? — Не знаю, — Гермионе было столь же не по себе, сколько и Рону, но, в отличие от него, она явно пребывала одной ногой в сомнениях. — Мне кажется… раз Дамблдор так решил, значит… значит так надо. Вряд ли он позволил бы… — Да кому это надо? — вскинулся Рон. — Грозному Глазу? Сириусу? Ни фига подобного. И маме не надо, и мне не надо. Я уже вторую ночь терплю, в туалет не могу сходить. Что вы так смотрите? Мне, блин, пятнадцать, я жить хочу. — Билла он не тронул, — пожал плечами Гарри, который явно думал о чем-то своем. Например, о том, что их с Дамблдором ежедневно поливают грязью в «Пророке», о том, что через два дня ему назначено слушание в Министерстве, проиграв которое, он будет обречен жить у Дурслей до конца дней своих… «Да, приятель, с такими проблемами…» «…встреча с оборотнем-людоедом ночью в случайном тупике…» «…пожалуй, сойдет…» «… за выход из положения-но-мы-этого…» «…тс-с, мы этого не говорили!» — Видишь ли, Гарри, с Биллом даже такому отбитому черепу, как Урхарт, сложнее справиться, чем с малолетним очкошником, который сидит рядом и ковыряет в носу. — Я не ковыряю в носу, дебил, — моргнув, отозвался тот, кого имели в виду. — Сейчас — нет, но вообще ковыряешь, — подхватил Джордж и в следующее мгновение уклонился от пущенной в него подушки. — Я, наверное, подберу ее, — Фред переглянулся с Джорджем, подмигнул Гермионе и сделал страшные глаза. — Вдруг под кроватью старина Ллойди притаился, ждет, пока Рон поднимет свою аппетитную попу и почапает за подушкой. — Иди ты… в попу, — пробурчал Рон, прежде чем опустить ноги и нехотя подняться. — Гермиона, я тебя до спальни провожу. А то мало ли. — Ты жить хочешь, — Фред следил за ним глазами. — Сам признался. Проку от такого провожатого… — Спасибо, я сама спущусь, — Гермиона поджала губы, как показалось Фреду, демонстративно. — В конце концов, не думаю, что все настолько запущено. Я имею в виду безопасность. Наверняка он сейчас в комнате. Палочки у него нет, отменить заклятие без нее он не сможет. — Ногой вышибить? — предположил Рон с видом, говорящим «мать вашу, опомнитесь!». — В окно вылезти? — Сириус сказал, там нет окон, — сухо ответила Гермиона. — Там — это где? — В комнате его брата Регулуса. Сириус сказал, что Урхарт теперь там. Будет жить… пока что. — Пока, блин, что? — Откуда я знаю, Рон?! Фред моргнул. Ему не надо было переглядываться с Джорджем, чтобы понять, что мысль в голову последнего пришла та же, что и ему самому. Ну, или почти та же… «Не будет он там жить! — кричал Сириус днем раньше все в той же гостиной. Кричал так яростно, что близнецам, составлявшим список ингредиентов в отведенной им спальне на четвертом этаже, не требовалось специальных приспособлений, чтобы разобрать слова, идущие со второго. — Он пленник Ордена, ПЛЕННИК, не гость! Пусть живет на чердаке! В чулане Кричера, где хотите! Где угодно, кроме этой комнаты!» Близнецы не знали, какую комнату Сириус имел в виду изначально — возможно, собственную, возможно, ту, что рядом со спальней Гарри и Рона, или ту, что рядом с девочками… В итоге, как они поняли из слов Гермионы, оборотень поселился здесь. «Оборотень…» «…поселился…» «…здесь». В головы близнецов часто одновременно приходили мысли. Были среди них и одинаковые, как все то, с чем обычно сравнивают две совершенно одинаковые вещи. На очередной подобной идее они сошлись после того, как узнали, где в настоящее время обитает тот, кто десять лет прожил в логове Фенрира Сивого и все эти десять лет убивал людей. Ел людей. Заражал людей ликантропией. Возможно, насиловал людей. Ведь кто его знает… «Надо…» «…надо…» «…к нему…» «…как-нибудь…» «…обязательно…» «…мы же не простим себе, если…» «…мы сядем в Хогвартс-экспресс, так и не …» «…спросив…» «…не рискнув, черт возьми…» «…черт возьми, один раз!..» «…один раз живем!..» «…надо». «…надо». Перед тем, как покинуть спальню, они обговорили все возможные варианты ситуаций и действий в них. Любой из этих вариантов предусматривал то, о чем Грозный Глаз твердил на каждом углу. «Постоянная бдительность!». Для Фреда это значило, прежде всего, «палочка в руке» и «холодная голова». И с тем, и с другим возникал ряд проблем. Держать палочку в руке постоянно было откровенно опасным моветоном — такой (отбитый череп) как Урхарт, вполне может расценить это как вызов. По его взгляду, голосу, по числу увечий на одной только голове, легко сделать вывод: драки для него — дело привычное. Судя по тому, где этот парень обретался десяток лет, не только привычное, но и необходимое для выживания. — Эй… Фред слегка вздрогнул, по-птичьи склонил голову вбок и глянул искоса. Джордж сказал это еле слышно, как выдохнул, но нервы его брата были натянуты до предела. В таком состоянии и шепот кажется криком. Джордж согнул левую руку в локте и подвигал сжатым кулаком. Вперед-взад-вперед-взад. «Да знаю я, знаю. Идем. Я тебя люблю, если что». «Я тебя тоже, придурок. Стучи уже». Фреда не покидало ощущение, что его рукой, поднимающейся вверх, тянущейся вперед, управляет неведомая сила. Только сила чего, вот вопрос… сила кого… Тук. Того, что произошло, ни Фред, ни Джордж не ожидали. Дверь скрипнула. Поддалась. Снова скрипнула — протяжно, жалобно — и… поползла. Поползла. Фред сглотнул слюну, чувствуя, как сердце трепыхается где-то в горле. Урхарт не запирал дверь… просто не может быть, чтобы этот сукин сын отпер без палочки дверь, защищенную магией! Дверь ползла медленно, и прежде, чем увидеть, Фред почувствовал. Знакомый запах, очень знакомый, отдаленно… запах курева, но вполне нормального, не того, которым Урхарт травил себя и Билла в коридоре в тот день. «Нормальное курево… знакомое курево…» Прокля̀того дыма было столько, что Фред, стоя в дверях, невольно закашлялся. Закашлялся и Джордж, амплитуда времени равнялась двум или трем секундам. Двум или трем… («на сколько минут я старше?»). Дверь замерла, проделав две трети пути, и Фред увидел. Он увидел зеленую комнату, темно-зеленую комнату с серебром. И дым. Много дыма. Слишком много дыма. И тишину. Ему взаправду казалось, что он ее видит. — Лло… мист… — слова застревали в горле, а собственный голос казался простужено-хриплым. Джордж позади шевельнулся, задел рукой его руку, и только тогда Фред смог произнести максимально громко и четко: — Д-добрый день. «Ты заикаешься. Нет, подумать только, Дред Уизли заикается. Бруни умрет от смеха, если узнает. А он узнает». «Заткнись». — Добрый… — Да войди ты уже. Фред замер. Прокля̀тое сердце из горла съехало в пятки. Не оттого, что прозвучавший откуда-то слева голос был страшным. Он не был страшным. Но это был голос Ллойда-мать-его-Урхарта, который, судя по всему, учуял их присутствие, как только они появились в коридоре. Не учуял — как сквозь эту дымовую яму можно хоть что-то учуять?! — так услышал. Из внепланового урока Снейпа и последовавшего за ним эссе на два больших свитка они с Джорджем уяснили — слух у большинства оборотней отменный. Как и ночное зрение. Вся эта прелесть вкупе со зверским аппетитом достигает своего пика к полнолунию. По их с Джорджем подсчетам до этого дня, слава Мерлину, еще надо было дожить. Фред вошел осторожно, стараясь двигаться не слишком быстро, но и не слишком медленно, чтобы он не подумал… — Стоять. Фред замер, как вкопанный — сердце снова подпрыгнуло и забилось где-то в трахее — и только теперь краем глаза заметил фигуру, поднимающуюся с кровати. Кровать скрипнула. Не так, как дверь или деревянные половицы — тише, мягче. Так скрипят детские кровати. Фигура напротив и вправду была чуть крупнее детской. Рост пониже среднего, куда ниже, чем пять футов девять дюймов* Фреда, почти столько же Джорджа, ровно шесть Билла, которого здесь нет… Он приближался, и Фред думал о том, что что-то здесь не так. Что-то… Одежда. В мешковатых, проеденных молью обносках фигура Урхарта казалась более объемной. Теперь же Фред видел, насколько он худой. Нет, не так — насколько узкий. Длинное тело, длинные руки, длинная шея. Ни дать ни взять пришелец из старых маггловских комиксов. Худоба Люпина делала его изможденным, вялым, болезненным. Урхарт с его ломаной сутуловатой грацией двигался ровно, слегка подаваясь вперед, словно в любой момент готовился встать на четвереньки, ощетиниться и прыгнуть. Не было ни рваных психопатских интонаций, ни дерганых усмешек. Урхарт говорил четко и уверенно. Так, как больные, уставшие от жизни, полной мучений, не говорят. — Предлагаю сыграть. — Во что? — ответил Фред напряженно, не особо задумываясь, что ответить, потому как ответ лежал на поверхности, а предложение звучало вполне дружелюбно. И в то же время… — Во что обычно играют? Расстояние сократилось почти до минимума, и теперь Фред мог рассмотреть его лицо. С ним тоже было что-то не то, как и со всей головой. Но причину этого диссонанса долго искать не пришлось. На голове не было шапки. Голова была лысой от слова «совсем». Ни одного волоса. Ни насекомого. Кошмарный след на левой половине головы, который на первый взгляд можно спутать с ежом волос. Только на первый взгляд… пока Урхарт не приблизится настолько, что чужой нос начнет улавливать. Этот блядский запах старого зарубцованного мяса, который едва мог перебить даже едкий дым, что уж говорить о предательски ускользающем запахе мыла… Сплошная площадь старой зарубцевавшейся раны начиналась от темени и заканчивалась левой ключицей. Левого уха не было. Не было века на левом глазу. Мизинца на правой ладони, сжимающей большим и средним наполовину скуренную тонкую сигарету. Фреду на секунду показалось, что там, где шею Урхарта пропахал глубокий след от когтя, сквозь этот самый след проглядывал пульсирующий сосуд. Фред закашлялся. — Во что обычно играют? — В игры, — сипло отозвался он, как только отпустило. Фред чувствовал — еще минута, и дым начнет разъедать слизистую носа. В легкие он проникал медленно, и Фред время от времени задерживал дыхание, чтобы не заработать приступ. Он знал, прекрасно знал, и все же мысленно молился, чтобы Джордж следовал его примеру. Урхарт улыбнулся, не разжимая губ, как улыбаются хищники перед тем, как напасть. Фред не знал, улыбка ли это. Макушка оборотня находилась на уровне кончика его носа, это должно было придавать уверенности, но… не придавало. Поднес правую руку к губам и сделал затяжку. Зрячий глаз не выпускал Фреда из-под контроля. Как и незрячий. Именно так — они контролировали, оба глаза, и контролировали… Что-то не так со взглядом. Что-то… — Сечешь. Пять баллов… факультет? — Гриффиндор. Глаз блеснул, и Фред понял, что не так. Блеснул тоненький, как браслет, ободок вокруг зрачка, гигантского, бездонно-черного, как пропасть, кишащая тварями. Плотоядными, как он, смеющиеся, как хренова смесь гиены с сатаной. «Ронни, мы…» «…любим тебя, придурок…» «…на всякий случай». «…и почти жалеем о том пауке». «… правда. Почти». Рваная усмешка заставила Фреда моргнуть. Видит Мерлин, она заставила. — Вас двое. Вы пришли ко мне с волшебным оружием. С оружием, равного по силе которому у меня нет. Это вторжение на чужую территорию, любезный сэр, — Урхарт снова затянулся. Мертвый глаз не закрывался. Мертвый глаз контролировал все то, что мог упустить живой. — Вариантов несколько. Первый — он уходит, ты остаешься. Ты и твоя палочка при тебе. И мы продолжаем. — Нет. Урхарт застыл с приоткрытым ртом. Фред сам не понял, как это получилось. Кто это сказал. И только сейчас он вспомнил, что рядом, чуть позади, все еще… — Я хочу сказать… этот вариант не годится. Я не уйду. Урхарт выдохнул ртом, глядя на Фреда Уизли — здорового парня младше почти на десяток лет, совершеннолетнего парня с магическим оружием под рукой, с заметными физическими преимуществами и со столь же сильным союзником. Глядя в глаза напротив, Урхарт с наглостью бессмертного призрака и бесстыдством последней бляди выдохнул дым в чужое лицо. «Блядский женоподобный пидор. В стае Сивого ты так не распоряжался. Ты ничем, сука, не распоряжался, пидор убогий, никто тебе не давал и не даст такого права, ублюдский ты шакал. Ты похож на бабу в этих шмотках. Я хочу тебя трахнуть». Одновременно с этой мыслью, прозвучавшей отчего-то из глубины сердца голосом Сириуса Блэка, одновременно с этой мыслью — горькой и терпкой, навязчивой, безжалостной, как дым, от которого текут слезы и рубашку пропитывает кислый пот — мыслью, от которой не убежать, не спастись, одновременно с ней Фред почувствовал — всё. На хрен. ВСЁ. — Кто давал ему право говорить без разрешения? — цепкий взгляд не давал уйти в сторону. Казалось, с очередным заходом от легких начнут отрываться куски, вылетать наружу, покрывать ошметками бледное изуродованное лицо. — Кто давал ему право? — Фреду казалось, что это уже происходит — кусок за куском, кровавые плевки оседают на бледной коже. На щеке. На скуле. — Кха-кха-кха… — За такие вещи наказывают. — Кхна-кха-к-ка… — За это, блядь, наказывают. Наказывает тот, кто считает себя лучшим, потому что иначе… — КХА! — Ни хрена он не лучший. — КХА! — Иначе дерьмо он собачье, а не вожак. Смерть ему... ...смерть ему смерть ему смерть ему СМЕРТЬ. Фред открыл глаза и понял, что лежит на боку. Темнота, поглотившая спальню, была вязкой и тяжелой, грязной, как размытая земля между «Норой» и Оттери после обильных осадков. Она была настоящей, эта темнота. Как и мерное тиканье настенных часов. Как он сам. Как то, что случилось за два часа до ужина. То, что они с Джорджем молча, одним мрачным тяжелым взглядом в глаза друг друга, решили не обсуждать. Решили, что каждый из них молча, про себя, проглотит это — не торопясь, ведь времени достаточно — переварит… и затем они сделают из этого нечто особенное. Нечто интересное. Захватывающее. Расскажут друг другу, как курили одну за одной с этим (укурком, блядским пидором, Мордред мать его) охрененно крутым и опасным, бывшим корешем самого Сивого, как между затяжками он рассказывал им, как старым новым знакомым, о жизни в стае и о том, каково это — быть наполовину человеком, наполовину волком. Пока же, глядя в темноту, Фред чувствовал, что не может вспомнить, как ни старается, момент, когда они с Джорджем вырвались. Как они вырвались. Застрявший в желудке бифштекс, безвкусный и похожий на кусок дерьма, политый соусом, до сих пор разлагался где-то в желудке. Не переваривался — гнил. Каждую секунду. Как гниют на дне болота их общие мысли, которые они упрямо тащат за волосы. Ведь их по-прежнему двое. Их двое… двое… их двое.***
— Зря ты так, Ллойд. Они еще дети. — А что я сделал, еще раз? — Напугал их. Думаю, сильно. У Фреда до сих пор болят легкие. Ты бы слышал, как он кашляет. И тебе самому, кстати, неплохо бы остановиться уже… — Воу-воу-воу, — рука, держащая сигарету, отпрянула в сторону. Вслед за ней дернулась легкая дымка, утекла, оставив едва заметную тающую полосу-след. — Руки прочь. Это частная собственность. — А точнее, подарок. Билл зарабатывает достаточно, но его финансы ограничены. То, что он купил тебе все это по доброте душевной, не значит… — Кхм. Я забыл, как тебя? — Римус. — Римус, — тонкие губы разошлись, затем сошлись снова. — Идиотское имя. И усы идиотские. И пиджак идиотский. И… -…сам я весь идиотский. — Вот именно. Люпин скривил угол рта в подобии грустной улыбки. Глаза внимательно наблюдали за тем, как губы — чужие губы, сухие, местами потрескавшиеся, в этих трещинах от частого курения, слишком частого за четыре дня, образовались язвы, которые наверняка причиняли ему боль — снова расходятся, чтобы улыбнуться. — И как тебя с такими усами земля носит? — Ллойд, я серьезно. Прекращай. — Что прекращать? Стебаться или курить? — И то, и другое. Не знаю, как насчет первого, но последним ты себя убиваешь. Ллойд вскинул брови, и его лицо свело привычной судорогой. Нет, не так — судорогой механической. Для Ллойда она просто была, вместе с болью в заросшей грубыми рубцами коже, в мышцах. Привыкнуть к боли невозможно. Нереально. Заставить мозг не принимать болевые сигналы силой воли и упорства, силой мысли — фантазия на грани идиотизма. Единственный выход — принять эту боль, как самого себя. Настоящего. Будущего. Любого. Самого себя. — Они сами пришли и ушли сами. Я их не звал, не держал. Сидел спокойно, курил, никого не трогал. У этих Уизли слишком длинные носы, длинные и конопатые. И эти носы постоянно чешутся. — Вы с Биллом Уизли были в приятельских отношениях до того, как... это случилось. Во всяком случае, мне так показалось. Деньги, которые он заработал и мог потратить на помощь семье или романтический ужин для своей девушки, он потратил на то, чтобы ты привел себя в божеский вид. Он хороший человек. — А кто говорит «плохой человек»? Уилли - любезный сэр. Даже слишком любезный. — Я бы сказал, учитывая обстоятельства, что Билл — святой человек. — Любезный сэр, любезный сэр, тебе не понять этого, — здоровый глаз смотрел странно, отрешенно. Римус назвал бы это «мечтательно», если бы не статичная пустота в его застланном туманом смерти близнеце. — Любезный… сэр… разрешите, я прикурю от ваших волос…