Мертвец

4:12 p.m. Август, 12 — УБЕРИ от меня свою мерзкую физиономию, грязное ЖИВОТНОЕ! Мутант! Проходимец!!! ТЬФУ! Вот тебе, отродье ДЬЯВОЛА! ТЬФУ! Ллойд склонил голову к правому плечу, глядя, как старуха, одетая в столь же черный чепец, сколь черным было и пуританское платье, посылает в него порции вязкой пенящейся слюны. Плевки не долетали до цели, по пути врезаясь в грань двух реальностей — ту, другую, нарисовал чертов гений, мать его… — и, медленно стекая по ней, оставляли отвратительный белесый след. Как бельмо на глазу. За этим тоже ни хуя не видно. Излишки слюны текли из шамкающего редкозубого рта по загнутому вверх подбородку, текли ручьем, капали на воротник платья, но едва ли ее это волновало. То ли дело отродье дьявола, поселившееся в ее доме, да не где-нибудь, а в комнате ее младшего сына! Совпадение так совпадение. Как пить дать, бесовщина. — ТЬФУ! Убирайся! — Да я бы с радостью, — протянул Ллойд, усмехаясь, глядя в лицо напротив, лицо с водянисто-серыми глазами навыкате, источающее не столько праведный гнев, сколько беспросветное, слепое, как его собственный левый глаз, бешенство. — Но вся эта поебень, прости Господи… — НЕ СМЕЙ! — лицо, спрятанное за покрытой плевками гранью двух миров, побледнело еще больше. На морщинистом лбу, Ллойд это видел, выступили капли пота. — НЕ СМЕЙ осквернять своим ПОГАНЫМ ртом имя Господа нашего Иисуса ХРИСТА!!! Он усмехнулся. Со стороны эта усмешка уже несколько лет выглядела как звериный (волчий) оскал, что, впрочем, не являлось помехой в общении. Особенно в общении с теми, кто все эти десять лет — десять гребаных лет — был уверен: смерть одного — если жрать его живого в три ненасытных зубастых рожи, жрать по кусочку, пока его не накроет болевой шок и не порвется сердечная мышца — сполна окупит две другие смерти. От удушья или сломанной петлей шеи. — Господа, чьим именем таких, как мы, сжигали на костре, разрывали лошадиной тягой и толкали в петлю? — Мы?! МЫ? Да как ТЫ СМЕЕШЬ равнять СЕБЯ со МНОЙ! Ты, мерзкое отродье Мордреда! САТАНЫ! Поганый ублюдок!!! Вон из моего дома! ВОН, ЖИВОТНОЕ! ВОН в свое поганое стадо!!! — Стаю, — глухо отозвался Ллойд, с лица которого медленно сползала ухмылка, уступая место тяжелому, полному мрачной апатии, взгляду. Женщина на портрете брызжет нарисованной слюной, слепок ее мозга — post mortem это, вроде бы, зовется, — заключенный в недра искусно прорисованного черепа, не понимает главного. — И я не ублюдок. — УБЛЮДОК! Еще какой ублюдок!!! — Не ублюдок. — Ублюдок!!! — Нет. …не это главное. Не было больше стаи. Вернее, была стая, была сама по себе… другая стая. Был человек, Ллойд Бесфамильный, и одноглазый волк по кличке Седой. Вот и вся стая. Их стая. Волк сильный, без него человек бы не выжил. Но и человек не промах, иначе волк давно сожрал бы его с потрохами, переварил и высрал прямо на гниющие в глубине тоннелей кости. Страшно это было… Страшно долго. Страшно больно. Просто страшно. Иногда до такой степени, что оба теряли сознание. Обоих рвало от боли, от страха — желчью, кровью, полупереваренным мясом. Оба слепли от ярости, кидались на других, а другие кидались на них в ответ. Оба дрались до последнего, всегда, сколько бы ни было противников. Меньшее — один, большее — четыре. Четверо на одного — на двоих — та драка, бойня, в результате которой Седой ослеп на один глаз и лишился пальца, а Ллойду вырвали два ребра. Та бойня, в которой они покалечили двоих, одного убили. Руки Ллойда держали, зубы Седого рвали. Глотку, лицо, голову. Крови было море. Он выпил всю. Остальные смотрели. Он смотрел. Сам Фенрир Грейбек дал команду «Не трогать. Это его победа. Счастливчик…» … красавец. Сынок… Хороший мальчик. Мой мальчик. «Чем больше я на тебя смотрю, тем лучше вижу… ты — это я в молодости… далекой-далекой, тебе такие цифры и не снились… они могут хотеть чего угодно… либо ты станешь мной, проживешь с мое, либо упаси тебя людские боги…» Боги… Их побеждали, метили, брали спереди, сзади, брали в одиночку, вдвоем, по очереди, обливали спермой, кровью, дерьмом, грязью. Иногда всем сразу. Обоим становилось тошно, становилось сладко, оба убивали от голода, кончали от удовольствия, обоим было так хорошо, так плохо, что хотелось курить и петь. Петь, не выть… Иногда получалось. Особенно после, как покурил (накурился). Когда Седой, усталый и сытый, уходил спать. Такое бывало… «Спой еще… спой для меня… тебе и не снились такие цифры…» Даже когда казалось — это конец, они упадут и сдохнут. От усталости, боли, от осознания того, что так будет до конца дней. Они упадут и их съедят. Живьем, мертвьем — какая разница? Разорвут в клочья, но перед этим трахнут так, что после и человек, и волк вряд ли встанут на ноги, если каким-то чудом останутся... Чудом… маленьким и навязчивым, упрямым, как гиппогриф (gryf… gryf… gryf…fin…d…), которое не желало оставлять. Чу… вство, что все еще будет. Надо только ждать, и когда-нибудь Господь ответит на вопрос: «Зачем? Почему ты создал меня? Почему оставляешь в живых? Какой в этом смысл?» Бывало всякое… о некоторых вещах вспоминать больно до дрожи, до истомы, мерзкой извращенной сладости, особенно когда оба понимают, что шанс использован, выбор сделан. Вернуться назад — смерть, идти вперед — смерть. Противник мельчает до такой степени, что в противники лезут те, кто не противники. Вчерашние дети, недомужчины, переподростки. Живите, ради всего святого, ради самой жизни. Взрослейте, учитесь, не бойтесь собственной глупости. Ничего не бойтесь, гоните ее в шею. С ней вы долго не продержитесь. Вчерашние зэки, беглые, потерянные для общества. Недомужчины, переподростки. Тебе я даже ногу трахнуть не позволю, не старайся. Женщины. Мертвые, живые, любящие своих сыновей… любящих… … как когда-то. Единственная, кто любил. Кто принял бы Ллойда Урхарта любым. Любым. Каким угодно. А ведь их даже не двое. Он один. Волк и человек слились в одну сущность, и эта сущность, кем бы, чем бы не являлась, рвет любого, кто нападает. Зубами, когтями, словами, а иногда и взгляда достаточно. «Живите… я не убью вас до тех пор, пока вы сами не попросите». Отбившийся от стаи рвет всех, кто считает себя лучше, сильнее, кто стремится сломать, покорить, указать на место. Рвет не из желания доказать обратное, а по привычке. Просто так повелось — либо ты, либо тебя. Иногда всё вместе. «Господь позволяет жить в роскоши и достатке…» — …свой грязный РОТ!.. «.мразям, плюющим на всех, кроме самих себя…» -… ПОЛУКРОВКИ!.. «…Мразям, которые жрут своих детей, ебут молоденьких сучек и рожают еще…» — …убраться ВОН из моего!.. «…Других детей». — …поместье благородных!.. «…Больше детей…» -…БОЛЬШЕ, блядь, БОЛЬШЕ!!! БОЛЬШЕ наследников! Сожри их всех! СОЖРИ ИХ, НА ХРЕН, ВСЕХ! ТЫ ЭТО УМЕЕШЬ! ТЫ! ДЕРЬМО! …а не отец. — ДЕРЬМО! …а не человек. — МРАЗЬ! ПАДАЛЬ! СДОХНИ! — Папа любит тебя. — Нет, он не любит! Он… — Очень любит, малыш. Честное слово. Просто поверь. Я знаю. — Ты ничего не знаешь! Ничего не понимаешь! Ты… ты женщина! — Да, я женщина. Но все равно я знаю. Чувствую. Женщины очень хорошо чувствуют такие вещи, Ллойд. Особенно такие женщины, как я. — Какие «такие»? — ЧТОБ ТЫ… чтоб ты… — Какие «такие», мам? Она не ответила, только сильнее натянула рукав платья. Тогда он не понял, зачем она это сделала. Только потом стало ясно — чтобы ее семилетний сын не видел, как гниют ее пальцы. Очнулся ли он, или что это было, но это случилось. Случилось, когда от старой перечницы на виртуозном полотне, от самого полотна, остались клочья, свисающие с голой стены. Клочья, забившиеся ему под ногти. Упавшие под ноги и прилипшие к джинсам. Клочья. Мертвые, сынок. Мертвые женщины. — Хоть какая-то польза от тебя в этом доме. Ллойд обернулся и по привычке встал в позу защиты. Оскалился. Реакция Блэка, возникшего в противоположном конце коридора, себя ждать не заставила. Он поднял палочку. Как и мальчишка, что пришел с ним. Мальчишка в очках. Дожили, Седой. Сопляк собирается на нас тявкать. — Одно движение, и ты связан. — Да? Мхм. Ну, попробуй. — Инкарцеро! Черт… Гарри, что ты… опусти сейчас же, тебя же только вчера оправдали! — Но ты сам сказал, что здесь не засекут! — Эх и дожили… мы с тобой… — произнес Ллойд, давясь хриплым смехом, похожим на кашель, пытаясь отряхнуть джинсы, но не тут-то было. Живое полотно липло к штанам, как куски кожи. Новые джинсы, ети твою мать… Блэк глянул на него. — Кто тебя из комнаты выпустил, чучело? — Кто обзывается… — Ллойд покачал головой и зыркнул на мальчишку. — Ну… кто обзывается… тот… — Сам так называется, — хмуро закончил Поттер, цедя фразу сквозь зубы. Бледный и напряженный, в растрепанных вихрах вот-вот молнии затрещат. Боится. Любое резкое движение, рывок — развернется и побежит сломя голову. Чудовища очень хорошо чувствуют такие вещи, мама. Особенно такие чудовища, как я. — Неправильный ответ, — ухмылка-оскал. — Правильный ответ «хрен собачий». — Не смей выражаться при моем крестнике, — рявкнул Блэк. Ллойд выпрямил спину. — Так он твой крестник? Дерьмовый ты, стало быть, крестный… — Заткнись. — …раз твой пиздюк не знает элементарных правил этикета, — здоровый глаз встретил взгляд мальчишки. Ллойд ухмыльнулся. — Например, со старшими при встрече здороваются, а не тычут в них палкой. Это mauvais ton. — Не смей. Называть… — Да, да, да, — Ллойд пару раз кивнул, глядя на Блэка. — Только mauvais ton — это не ругательство, на всякий случай. — Пока хозяин этого дома — я, — продолжал Блэк, чьи глаза не двигались, фигура вытянулась в струну, а пальцы, казалось, вот-вот сломают пополам деревяшку. Кто ты, Блэк, без своей деревяшки, а? — Хозяин? Серьезно? Блэк застыл с открытым ртом. Ллойд сделал пару шагов навстречу. Пару неспешных шагов, свободных, как ветер. Раз — Поттер вцепился в рукав чужого пиджака. Два — оба подались назад. Ллойд улыбнулся. — У меня к тебе просьба, хозяин. Не в службу, а в дружбу, сгоняй мне за сигаретами. По-хозяйски. Одна нога здесь, другая там. У меня утром закончились, а Уилл придет только послезавтра, — улыбка привычно, без видимых усилий, трансформировалась в оскал. — «Винстон блю», тонкие, две пачки. — Какой еще Уилл? — Блэк презрительно оглядел его с ног до головы, в очередной раз оценивая светлые джинсы и классическую рубашку цветом чуть темнее его собственного (или чьего там?) потертого пиджака. — Билл? Билл Уизли? — Не знаю никакого Билла Уизли, — фыркнул Ллойд. «Холлоуэй — вот был Билл, натуральный Билл, хоть я и звал его Холи… срань господня, я помню Хогвартс. Я помню даже то, как этот Холи выглядел. Его лицо было похоже на жопу, об эту жопу я пару раз кулаки разбил… мать моя, обо что я их только не разбивал, об кого…» — Ты мне зубы не заговаривай. Кто выпустил тебя из комнаты? — Домовик, — Ллойд слегка повел головой вправо. — Домовик в этом доме не слушает ничьих приказов, кроме моих и… — А я ему не приказывал. Я попросил. По-человечески. Ссать-то я где-то должен, не в комнате же это делать… — Слушай, ты, — перебил его Блэк и шагнул навстречу. Его крестник боязливо зыркнул ему в затылок и в следующий момент предостерегающе уцепился за его пиджак. — Ты можешь кем угодно притворяться, надевать шмотки с иголочки, но я тебя насквозь вижу. Ты не хочешь меняться, ты не за этим пришел сюда. Я не знаю, зачем… Ллойд хотел было возразить, но не стал. Чутье подсказало — будет хуже. Больно будет. Не ему, не Блэку. Мальчишке. — Дамблдору это виднее, — продолжил Блэк. — Но и он может ошибаться. У меня собачье чутье, Урхарт. А собака чует. Все чует. Кто плохой, кто хороший. — И зрение у собаки черно-белое, — усмехнулся Ллойд. — Ты не дальтоник, случайно, а? Похож. — Сириус, не надо, пожалуйста, — Поттер почти тащил его за пиджак. — Идем отсюда, не надо… — Слышал, Сириус? Тебя ребенок просит. — Ты… ты… между прочим, — Блэк довольно резко вырвался из цепкой хватки крестника и отряхнулся, — уничтожил портрет моей матери. — А, так это… — Ллойд обернулся через плечо. Его рука с выставленным большим пальцем зависла в воздухе. — То-то я думаю, рожа знакомая. — Я похож на отца, — бросил Блэк сквозь зубы, прежде чем развернуться и, одной рукой обняв крестника за плечи, увлечь его в направлении лестницы. — Ты похож на отца в этой рубашечке. Такой стильный, серьезный, маленький мистер Урхарт, укротитель опасных чудовищ. Мерлин, как же сильно ты на него похож…