Хаос и есть истинный порядок

Кажется, это было августовское утро, несколько ветряное и прохладное. Остров Окинава, как и якудза, тогда ещё неприметной семьи Намикадзе, ещё не проснулись на улицах кроме одиноких стаек туристов и горделивых стаек птиц. Учиха Итачи не наблюдал никого более. Несколько устав после перелёта, он вместе с Хошигаки побрел в один из тех непомерно дорогих кафешек для туристов, где их заставили съесть кусок дерьма под соевым соусом и даже оставить неплохие чаевые. После, закутавшись в плащ, они доехали на арендованном автомобиле до места, где охра перетекала в синеву, побросали камни на океанском мелководье, и лишь тогда Итачи произнёс: - Скоро они придут,- Предупредил он Кисаме, будто это было и его дело тоже, а не просто братский конфликт. И вот они уже сидели в машине, так что то, что за тонированными стёкла¬ми авто находится один из лучших токийских снайперов знал лишь его друг-якудза, прислонившийся к капоту машины. Поза Кисаме была абсолютно непринужденной, будто ему Uне в тягость была эта утомительная поездка¬, гнетущая пустота, исходившая от его друга, и теперь некая нетерпеливость¬ Учихи, который уловчился незаметно поглядывать на часы. Итачи поймал себя на мысли: "Зачем он вообще попросил Кисаме сопровождать его?" Безусловно, на ровном месте брать отпуск и исчезать из Токио на пару дней, было в крайней степени подозрительно, и без этого у Мадары, как и у любой деспотичной главы семьи, рано или поздно развивалась паранойя¬... То августовское утро на Окинаве невольно напомнило Хошигаки об их знакомстве на заброшенной верфи, на окраине Мориока, на пути к их первому совместному заданию. Тогда, он ещё иронично приговаривал, растяг¬ивая каждый слог: "Итаачи-саан" и глядел на него, как седовласый отец на блудного сына. Тогда "Итачи-сан" сосредоточено глядел на грязное, дождливое небо, балансируя на краю дырявой лодки, похожей на гнилую, надкусанную грушу. Кисаме помнил их разговор, начиная от своих надменных, достойных¬ профессионального якудза слов: - Я многое знаю о тебе. Ты перебил всю семью Учиха, и те чувства, которые ты испытывал, вырезая своих собратьев невозможно выразить словами... Так ведь, Итачи-сан... - в этом предложении знак вопроса даже не подразумевался. Хошигаки был настолько уверен в себе, что в подтверждениях он не нуждался. Но в ответ Итачи лишь холодно бросил, не поворачивая головы, всё также устремившись взглядом к грязному горизонту: - А я смотрю ты из болтливых. Считаешь, что знаешь меня... Ты такой же убийца, как я, - снова интонация нисколько ни повысилась, та же отстранённая констатация факта, без намёка на вопрос. - Позволь научить тебя нескольким интересным мелочам, ты знаешь, что крысы, ставшиеся в запертом пространстве, начинают пожирать друг друга. Вернее нет, сначала они трахаются, а потом сжирают друг друга. Сейчас, мы в семье Учиха... вместе. Так что остерегайся меня. - где-то у уха Учихи прокатился вкрадчивый голос якудза, и Итачи услышал знакомый звенящий звук, будто серебряный нож падает со стола, будто серьги бренчат в ушах, будто некто достает, катану... - К тебе это тоже относится. Щелчок и в лоб Кисаме упёрлось дуло револьвера, оно появилось настолько быстро, что тело Хошигаки было не в силах среагировать. Несмот¬ря на то, что Кисаме и приобрёл славу "удачливого якудза старой школы" до сих пор использующего катану, но его проворство, ловкость и везение сохранили ему жизнь и лишатся её от пули самонадеянного юноши ему не позволяла гордость. - Думаю, мы уживёмся, и хорошенько повеселимся, - пошёл на попятную мечник. – Надеюсь, мы не закончим так же, как и наши последние противники¬, - ведь, вопреки различиям этих двух якудза, они оба были виновны в разрушении собственных кланов. Организация ассасинов, чьим членом также был Хошигаки Кисаме была расформирована по причине массового убийства соклановцев совершенного одним из киллеров. - Те, кто наложил руки на своих собственных товарищей, несомненно умрут страшной смертью. Готовься, - Безэмоционально и безаппеляционно прои¬знёс Итачи, и наконец, убрав револьвер, посмотрел в глаза Хошигаки, - но, мы люди, а не крысы. Хотя каждый и может стать таковой, - и он по привычке взглянул на обрубок своего левого мизинца - клеймо предателя в преступном японском мире, знак того, что Итачи пошёл против семьи. - Что же, в таком случае мы оба уже заработали славу плохих людей, не так ли? – С нескрываемой иронией произнёс Кисаме, так же мазохистски нежно оглядев свою изуродованную конечность. - Мы не знаем, какие мы есть на самом деле, - сказал юноша, спрыгнув с прогнившего куска дерева, - пока не встретимся лицом к лицу со своей смертью. Когда смерть придёт за тобой, тогда ты и поймёшь, кто ты на самом деле. В этом заключатся смысл смерти... Ты так не думаешь? – уже не смотря в сторону своего напарника, Итачи направился прочь в сторону машины. Тогда Кисаме впервые заинтересовался этим человеком, без страха взирающим на безжалостного, беспринципного убийцу, открыто признающего коллапс своей жизни, честно вставшего на путь разрушения и берущий за это ответственность... П¬оэтому, когда Итачи неожиданно пригласил мечника на Окинаву, Кисаме оценил возможность взглянуть на извечно равнодушного босса под другим углом, и болезненно-влажные глаза Итачи устремленные на океанскую даль затронули давно окаменевшие братские фибры в душе Хошигаки. Хотя, вряд ли такое может чувствоваться во взгляде одного якудза к другому. Существовал¬о лишь две "правильные" линии поведения в преступном мире Японии - либо ты работаешь в команде на успех общего дела, тогда возможно к шестидесяти годам босс погладит тебя по головке, либо ты идёшь по головам, расталкиваешь других локтями, и добиваешься кровавой славы, хотя возникает риск того, что когда-нибудь один из твоих подчинённых оттрахает тебя битой, а потом задушит. Конечно, было всевозможное количество других путей предназначенных для мелких сошек, но их Итачи Учиха и в голову не брал. Он был Учиха и пусть он вскоре ослепнет, но пока у него непобедимый стояк каждое утро, пока у него есть доступ к целому межгалактическому параду планет всевозможных стимуляторов, транков, визгунов, хохотунда... Пока его кольт не промахивается с расстояния в семьдесят метров, перед Учиха Итачи прогибался весь мир... Так говорил Мадара, а Итачи изо всех сил пытался ему поверить. Но пока его препятствием, тем, что срабатывало как шлагбаум в его голове, закрывая проезд этому расписанному кровью лимузину, его проклятьем оставался¬ брат. И тогда, в то ветреное, августовское утро на Окинаве он вновь столкнулся с ним спустя четыре года неизвестности. Двое якудза не долго ждали в машине: спустя несколько минут у берега правились двое, различные как грохот и пестрота фейерверка и застывшая густота ночи… В руках у одного из них был затасканного вида кусок ткани, а второй, со скучающим видом держал моток с леской, лишь после безуспешных попыток поднять тряпицу в воздух, Итачи догадался, что вещица являлась воздушным змеем. Несмотря на быстрые движения этих двоих, ветер развивающий их волосы, солёные океанские брызги, омочившие рукава их рубах, Итачи необыкновенно ясно видел их лица, восстанавливая в памяти каждую деталь внешности того юноши, в чьих глазах была запечатлена сама застывшая густота ночи. Казалось всё осталось неизменным. Но изменилось всё. Взъерошенные, вороные волосы, родные, но незнакомые одновременно. Беззвё¬здные, глаза ночи, неизменные, но неузнаваемые. Лишь манера держаться резала глаза Итачи, более он не видел надоедливого и до приторности целеустремлённого мальчика с пластиковым пистолет¬ом. Нет. В двадцати метрах от него в выжидающей позе стоял подросток с холодными, "стеклянными" глазами. Обрывки фраз не долетали до старшего брата и он мог лишь догадывается, что покрикивает другой мальчик примерно того же возраста и роста, что ещё сильнее выставляло напоказ разительные отличия. Второй же был незаглушаем и примечателен, как и рёв водопада, живые, светлые глаза в которых петардами взрывались чувства, были дерзко направлены на Саске. Его нехарактерные для азиата цвета яичного желтка волосы создавали контраст вороным локонам брата, на которых, казалось, не смели отображаться блики. Подвижный, как ртуть, не останавливаемый, как само движенье. Подросток бороздил песчаный берег, с развевающимся куском¬ парусины в руках, отнюдь не смущенный отчуждённостью друга, фигурой усмехающегося мужчины у одиноко стоящей машины вдалеке или же своего лица, исполосованного ровными, как стрелы, шрамами, напоминавшие исходящие в сторону солнечные лучи. Как натянутая тетива он безуспешно пытался взмыть в воздух, дабы взять на руки змея, как мать берет на руки дитя и пустить в полёт, но, то ли неторопливость его друга, то ли непригодность антикварного лоскутка ткани мешали змею пуститься в ветряной пляс. Неожиданно Наруто изменил курс и со всех ног побежал прямиком к авто, явно не ощущая опасности исходившей от высокого мужчины, с хищным оскалом и бледной, синеватой кожи, явным свидетельством нездорового образа жизни. Остановившись совсем близко у машины, так что, даже потеряв бы зрение, Итачи мог разглядеть каждый шрамик на лице мальчишки, о котором он предварительно навёл справки, узнав, что этот парнишка, постоянно околачивающийся рядом с его братом, рос у каких-то родственников в четвёртом колене, назывался Узумаки Наруто и каждую субботу по утрам он месте с Саске приходил на заброшенный пляж и получая удовольствие от занятия бесполезной дурью… Итачи не мог расслышать голоса сквозь стёкла автомобиля. Но он уже представил контраст между вкрадчивым и высокомерным говором Кисаме и… а какой же голос у Наруто…?! А Кисаме, бросив взгляд на пассажирское сиденье, где должен был сидеть Итачи, пошёл вслед за подростком, становясь для Учихи участником игры на выживание: один неверный шаг, хоть одно движенье, выдававшее их деликатную профессию, хоть одно с неверной интонацией произнесённое слово и босс отправит Хошигаки на покой. Что он делает? - проносилось в голове у Итачи, смотря, как подчинённый двумя пальцами держит змея за края, а Наруто вновь несётся по берегу, раскручивая тесёмку, до тех пор, пока, она не лопается, и останки змея - кусок парусины, остаётся в руках мужчины. Но всё это была чушь и ерунда, по сравнению с тем, что, как неотрывное звучание саундтрека в конце фильма, также неотрывно и Саске глядел на пассажирское сидение одинокой машины на пляже, и Итачи готов был поклясться, что брат видел его, несмотря на тонированные окна и приличное расстояние, разделявшее их. Итачи мысленно проводил пальцами по скулам того знакомого тринадцатилетнего мальчика, приглаживал торчащие во все стороны вихры или одаривал Саске лишь им понятным приветствием, тычком пальцами по лбу брата . Итачи вновь и вновь смаковал сцены детства, в то время, как в это августовское утро на Окинаве, Саске одаривал то, сидящее за тонированными окнами в авто, внимательным, оценивающим взглядом, порой ему казалось, что он начинает различать длинные, забранные в хвост каштановые пряди волос, острый, тонкий нос, чуть прищуренные, будто сыворотка из чернил каракатицы, глаза. Но, казалось, правая рука Учихи Мадары, серийный убийца, человек, забывший о сострадании и жалости, на секунду обманул собственную природу, и обернулся просто японцем, заботливым старшим братом, посчитавшим, что дерзкий, горделивый подросток на берегу, его наивный, семилетний, братишка. Множество раз, Итачи думал о том насколько ослепляет любовь. Какая бы она не была: братская, или же с примесью эроса, любовь к прохладному графинчику токайского вина или же к звукам цитры, исходящими из под пальцев слепого нищего в переходе метро. Какая бы любовь не была, она как вспышка разорвавшейся гранаты, ослепляет так, что в глазах одна лишь темень, но яркая и сочная, как солнечные, зенитные лучи. Любовь грохочет так, что все голоса, будто слоем хрустящей фольги отделены от тебя. Любовь, как бережно в миллионы слоев завернутый подарок: слой за слоем ты раскрываешь для себя это чувство, так и не становясь, хотя бы на сантиметр ближе к раскрытию его таинства. Не замечаешь вокруг себя ничего кроме этого подарка, дабы не испачкать его в завистливых чужих взглядах, не измазать в желтизне, порой по-лимонному горького солнца... А если жизнь так вертит и колет тебя, никогда не отпуская тебя от всех насущных проблем, то ты начинаешь хранить свои чувства за пазухой. И пусть этот подарок, постепенно трансформировавшийс¬¬я в кирпич, уже запылился и потемнел, пусть ты даже забыл о нём, хоть на секунду. Но испачкался он в твоей пыли, и почернел от твоей тени, и собираясь совершить какой-либо важный прыжок, ты чувствуешь тяжесть этого кирпичика, и куда бы ты ни шёл он всегда будет с тобой, заставляя тебя морщиться и хромать. Фокус лишь в том, чтобы обмануть продавщицу сёмги, почтальона, Мадару (его в первую очередь!) в том, что ты просто не выспался и страдаешь мигренью, а не несёшь любовь, где-то в районе груди. И вопреки тяжести этого груза, его наличие у тебя в сердце, вообще-то... просто замечательно... - Нам пора, - отрапортовал Хошигаки Кисаме, садясь за руль. - Нет, - резко оборвал его Итачи и выжидающе взглянул на зеркало заднего вида, поймав глазами лицо другого якудза. - Уверен, они ни о чём не догадались. Этот блондин, наивен как монашка, а ваш брат... - Кисаме старался подобрать нужные слова, но, явно не желая, рыться в дебрях своего словарного запаса, лишь отчеканил вновь, - они точно ни о чём не догадались. - Тогда останемся тут еще чуть-чуть, - в ту секунду Кисаме первый раз расслышал жалостливые нотки в голосе своего юного босса, и, шумно выдохнув, тот забарабанил пальцами по рулю, еще сильнее нагоняя ностальгическую атмосферу. Будто дождь пошёл. Но дождь этот почувствовали не только двое в машине. Наруто пару раз пнув, лежащий на песке бесполезный кусок парусины, перекинувшись с Саске парой слов, потянул того за край майки. Они ушли, и в машине дождь зарядил еще сильнее. Ничего не говоря, Итачи вышел из салона и, стараясь не испачкать туфли в песке, трусцой побежал туда, где песок, темнея, сливался с пенными, океанскими волнами. Он не слышал крики чаек, которые верно прятались от ливня в гнёздах, странно было лишь, что хотя старший брат и услышал шорох сминаемых подошвами кроссовок песчинок, но поднял взгляд с водной глади лишь тогда, когда младший брат, остановился на уровне вытянутой руки. Одно мгновенье Итачи видел эту картину маслом, со стороны, будто превратившись в сивый баранчик волн, или голыш цвета хлебной горбушки. Несмотря на своё эйфорическое состояние, Итачи с лёгкостью перехватил занесённую с ножом руку Саске, даже успев подумать, - он носит кинжал с собой даже на пляж, каждый день, столько лет... по полупроффесиональному замаху можно понять, что Саске умеет этой штуковиной пользоваться... выходит, он всё это время, ждал момента, когда меня можно будет прирезать?! Но всё же столько лет... или он просто сегодня предчувствовал... Разве он не должен бояться своего старшего брата?! Разве не должен он плакать и дрожать... как тогда?! А ему уже тринадцать... Он похож на меня... - последняя мысль перед тем, как он с навеса двинул ногой по солнечному сплетению Саске, так, что тот отлетел на пару метров, зарывшись затылком в песок. Ан нет, предварительно Итачи, отработанным движеньем, сломал ему запястье, твердо решив, предупредить любые попытки брата к сопротивлению. Итачи практически озвучивал вслух свои мысли, - он должен стать обычным японцем, он должен принять ту судьбу, которую я нарисовал ему, он должен стать жалким... и трусливым... и дрожащим... но не убийцей. Я должен уберечь его от этой жаркой, адской кухни. Он не может и не должен стать одним из наших мясников. Я должен отгородить его от нашего «любимого» шеф-повара... Итачи казалось, он бормочет вслух свои мысли, в то время как тело само собой поднимает Саске за шкирку в воздух, наносит удары под дых, по позвоночнику, и, приблизив лицо брата к своему, так что свежебритая щека соприкасается с нетронутой лезвием кожей, и Итачи чеканит букву за буквой: - Оставь свои попытки. Ты всё также неумел, медлителен и слеп. Таких, как ты, я пачками давлю,- Давай, Итачи, будь молодцом, ох, черт, кажется, пошёл град, что-то так бьёт по спине, сейчас ноги подогнутся. - Слабак. Огромная градина оглушила его, так, что он выпустил Саске, и тот кулем повалился на песочно-каменное рагу. Сухой, огненный, практически взрывоопасный, будто сердечный, муссонный ливень и не казнил его, Итачи велел отправляться в аэропорт. Успокойся, дорогой, ты был молодцом.