Цвет воронова крыла

      — Вы ведь не против долгой истории, пока куропатка готовится?        Коул смотрел на нее с ожиданием одобрения, видимо, заранее зная, о чем хочет рассказать.       Она была, конечно же, не против. Более того — без этой истории она сошла бы с ума и бросилась на птицу, принявшись есть ее прямо с огня, лишь бы не чувствовать грызущий голод внутри.       Баккет глубоко вздохнул, помолчал несколько секунд, устремив задумчивый взгляд куда-то в прорези в низких тучах. Когда он наконец-таки заговорил, его голос звучал гулко и отстраненно.       — Отец мой был одним из лучших коневодов — мы отлавливали мустангов и разводили их на своей ферме. Лошадей я с детства боялся, и полюбил их лишь тогда, когда одна немолодая кобыла, которая часто тыкалась в меня своим влажным носом, заболела. Она беспокойно толклась в стойле, и я, заволновавшись, пришел к ней, обнял за морду руками и твердил долго-долго, что все будет хорошо. Наутро отец нашел меня спящим под ее боком на сене.       С тех пор я стал проводить каждый день с этими чудными созданиями.       Мне хватило одного месяца, чтобы навсегда влюбиться в степь, ветер и галоп. Я научился понимать лошадей и к четырнадцати годам объезжать их лучше собственного отца. Когда ему попадались особо необузданные кони, они доставались мне и через несколько недель становились смирными, точно родились в неволе.       Мы жили небедно — большая ферма и хорошая клиентура для довольно давних обитателей Дикого Запада. Мать умерла при родах, поэтому я никогда не знал ее, но любил всем сердцем свою настоящую жизнь — с отцом, лошадьми и дикими скачками по пустошам.       Я воспитывался в атмосфере полного порядка и уважения к закону, поэтому, когда к нам заявился неместный маршал, я даже не особо обратил внимания на его серьезный тон. Маршал тыкал моему отцу в лицо плакат с нарисованным лицом какого-то преступника, отдаленно напоминавшего моего родителя. Я отчетливо понимал, что этот бандит никакого отношения к моему отцу не имеет, но папа, даже отказываясь от предъявленных ему обвинений, не смог его убедить.       И, после проведенного в деревне опроса относительно моего отца, ни один человек не сказал, что уверен в его невиновности. Все — все поголовно! — кивали головами, думая лишь о важности персоны маршала, и говорили, что большую часть времени мой отец проводит в неизвестных местах и часто путешествует.       Неизвестными местами была наша единственная ферма, а единственным путешествием — переезд после моего рождения. Ежедневные объезды мустангов было сложно назвать долгой дорогой.       Не помню уже точно, что было дальше — как по мне, суд, произошедший над ним, был быстрым и никем не замеченным. Преступнику, за которого его приняли, приписали сотню-другую убийств самым изощренным образом, и, без всяких следствий, отец мой был повешен.       Мне было шестнадцать. Я еще не успел повидать жизни, и я не имел малейшего представления о том, что может со мной случиться. Позже я лишь удивлялся, какой выдержкой я обладал. Видимо, достаточной, чтобы, увидев, что мой родной отец, самое дорогое в моей жизни, мертв, не выхватить кольт и не начать пальбу во всех, кого видел. Но я был яростен в своем отчаянии, и, устроив безумный хаос после сцены казни, которая произошла даже без моего ведома, вызвал поголовно всех присутствующих мужчин на дуэль. По-моему, меня сочли умалишенным.       Почему я был так уверен в том, что попаду — не знаю. Пистолет в то время я держал не то чтобы скверно, но не идеально, а противниками моими оказались бывалые стрелки.       Но первую схватку я выиграл.       С изумлением поглядев на меня, из толпы присутствующих вышел второй оппонент. Он был явно шокирован происходящим, но я — ничуть. Я был в странном состоянии, не напоминавшем ни одну из минут моей последующей жизни — я был уверен в том, что будет дальше, и каждый мой выстрел был точен и быстр.       После второго убитого толпа взревела, курки защелкали, и я, вдруг осознав, что на меня сейчас ринется весь людской сонм, сделал шаг назад. Того, кто кинулся первым, я убил на месте, махнул сквозь щель в заборе и помчался к ферме. Ограда задержала моих противников, а стойла были близко. По мне успели мазнуть, разорвав брюки и заставив кровь брызнуть, но не более того. В этот день меня ограждала от смерти странная удача, объяснение которой я не могу найти до сих пор. Но факт остается фактом — незрелый мальчишка с отцовским пистолетом оказался ловчее целой толпы горожан. И, знаете, я даже догадываюсь, что охраняло меня и тогда, и по сей день.       Я лихорадочно отвязал лучшего жеребца, обещанного мне отцом — совсем еще молоденького, но быстрого, словно ветер, и выносливого. Вороной Рокки был моим любимчиком, и раньше я много часов проводил на его спине и около стойла, любуясь его шелковистой гривой и серебристым отливом шерсти.       Так я сбежал прочь в степи — без еды и воды, на единственном коне, с несколькими монетками в карманах и пистолетом в кобуре.       Возвращаться было сразу нельзя, это я знал. Останавливаясь у диких рек и пристреливая дичь, я выжидал время, чтобы вернуться. Голод терзал меня все сильнее, пока в один день я вдруг не привык к нему, осознав, что такая жизнь тоже вполне возможна. С тех пор я и освоил пустоши.       Когда я истратил все патроны и вернулся на ферму, крадучись, точно шпион, то понял, что горожане разобрали наших лучших мустангов себе, разграбив все, что было можно. Закон, к которому я так благоговел с детства, не сыграл в этом ровным счетом никакой роли. Я наскреб деньжат из отцовского тайника, взял флягу и патроны, а потом, услышав, как на улице кто-то приближается к нашей ферме, вскочил на Рокки и унесся в степь. На этот раз — навсегда.       Каждого подлеца, предавшего честное имя моего отца, я помнил в лицо, и поклялся отомстить и выполнить вызовы на дуэль, брошенные тогда. Поэтому, отслеживая горожан, я изредка стрелялся с ними — чаще не в честной схватке, а так, из-за углов, на конях, в погонях. Я был преступником, и понял это, увидев свой портрет с припиской «Разыскивается» на доске в одном из городков. Мое лицо стало узнаваемым, и, боясь, что меня слишком легко отличить, я стал прикрываться темной маской, сделанной из какой-то темной ткани, найденной в сундуке на ферме. С тех пор меня и запомнили вестником смерти, хотя, в общем-то, убивал я лишь тех единственных, кого поклялся уничтожить, а уносил меня прочь мой верный Рокки, которому я обязан жизнью тысячи и тысячи раз.       В общем, ничего особого я мог и не творить, довершая начатое честными дуэлями и позволяя судьбе вершить свой приговор так, как вздумается. Но я предпочел сохранить себе жизнь и поступать с наглецами порой бесчестно, как они с моим отцом, а порой — справедливо, закликая их по имени и начиная перестрелку, привлекая их внимание до нападения.       Их оставалось всего дюжина, когда я думал, что сумею начать жизнь заново в другом городе. Не снимая маски, я зашел в трактир, что находился в трех десятках миль от моего родного города. И я был очень наивен в свои семнадцать, если полагал, что меня не узнают — я был мигом опознан как убийца. Началась пальба, я, отвечая огнем, чудом ускользнул невредим, но в копыто Рокки угодила какая-то шальная пуля, и бедняга долго маялся со своей раной, пока та не зажила.       Это был первый раз, когда я убил тех, на чью жизнь посягать не имел права. И меня не столько пугало то, что меня могут убить, поскольку я не боялся умереть; нет. Меня больше волновало то, что я убил их, даже не думая о том, что они были кому-то так же дороги, как и мой отец — мне. И, сколько часов я ни проводил в самокопании, я не смог вызвать в себе искренней жалости к ним. Наверное, так и становятся бандитами — именно тогда, когда разучиваются сострадать.       Словом, путь в обычную жизнь был закрыт мне навсегда. Но я, разочарованный в людях до последнего, не был сильно расстроен. Пустошь влекла меня больше, нежели душные дощатые домишки, и я был вполне готов променять пару кружек пива на свободу и ветер.       Промышляя продажей пушнины у некоторых не самых благополучных клиентов, я кормился у них же солониной или какими-нибудь еще продуктами, которые не приходили в негодность так быстро, как остальные. Люди, связанные со мной, узнавали во мне преступника — мы никогда не говорили об именах, но я читал это в их глазах, — однако с готовностью брали из моих рук убитых зверушек или дичь, протягивая в ответ запыленные монеты или даже крупицы золота. Стоила моя добыча больше заработка, но я понимал, что на большее рассчитывать не приходится.       Порой я рисковал, уезжая на мили и мили прочь, и заходил в трактиры — делал я так не больше десятка раз, но постоянно тревожился, слыша хлопанье двери за спиной. Без маски меня не узнавали, думая, что я похож на взрослого бандита, и не признавая меня в том мальчишке, коим я являлся в действительности.       Я жил, помня нанесенную мне обиду, и редко — не чаще, чем в полгода, — натыкался на своих кровных врагов, обычно побеждая без труда и уходя с пустотой на душе. Я не сильно страдал от одиночества, тем более что мой конь был мне единственным лучшим товарищем. Но, вспоминая отца, я все-таки замирал от горя и заново шептал, что найду их — всех до единого — и расправлюсь с ними, если не погибну сам.       Но я не стал маньяком — видя, что люди, в частности, переселенцы, которым когда-то был мой отец, подвергаются беде, я спешил на помощь. Хотя и знал, что в меня будут стрелять. Потому что Ворона, вестника смерти, боялись все поголовно, а рассказать им, в чем дело, я не мог. Поэтому я спас вас, миледи, и поэтому не смог возвратиться сразу. Ваши спутники бы могли попасть как в меня, так и в вас.       Коул замолк, снимая куропатку с огня и любуясь ее запекшейся корочкой. От птицы исходил дивный аромат, и Белле хотелось немедля схватить ее, забыв о привередливости и грязных руках. Ей было все равно — пусть горячий жир течет по пальцам, и вытереть их нет возможности, пусть птичья плоть обожжет язык, пусть! Только бы не чувствовать этот сводящий с ума голод.       Баккет снял темную перчатку, обнажая светлую кожу своих пальцев, и оторвал у куропатки крыло, протянув палку с остатками птицы своей новоиспеченной спутнице.       — Приятного аппетита, миледи, — сказал он, опять улыбаясь своей неповторимо горькой улыбкой. — Как ваше имя?       Девушка схватила нагретую палку руками, подула на горячее мясо и, подняв взгляд, ответила:       — Я — Белла Голден, дочь золотоискателя, переселенка с Юго-Востока.       — Вы слишком хороши для местных девушек, это видно за милю, — отметил Ворон, принимаясь за куропатку так неторопливо, словно за долгие часы дороги вовсе не успел проголодаться. Его слова походили на не самый удачный флирт, но в голосе не было и тени романтики. Белла, осторожно отламывая от жареной птицы куски, с сомнением глянула на него, пытаясь понять, что Коул имеет в виду, но так и не добилась ответа.       Баккет откинулся на противоположную скалу, образующую расщелину вместе со второй стеной из камня. Мисс Голден все не могла осознать, являются ли его слова правдой или красивым домыслом. С одной стороны, она верила матери, отцу и Майку, а с другой… не мог же странник за секунду изобрести такой красивый рассказ в оправдание своих бесчинств? Да и в его словах не было ни намека на благородство — он сам признал, что считает себя не лучшим человеком и немного жалеет о том, что утратил способность к милосердию.       — Что вы сделаете со мной, мистер Баккет? — спросила она.       Коул кивнул, словно говоря «я ждал, что вы спросите», и откликнулся с уверенностью:       — Первым делом обгоню караван, обойдя за мили, оставлю вас в городе, к которому подойду, и уверюсь в том, что с вами все в порядке. Вы скажете своим, что с вами было. А, если не хотите проблем, можете изобрести, что сбежали от преследования, и вас подкинули местные ковбои. Моей репутации ни то, ни другое особого ущерба не нанесет.       Белла кивнула, не зная, что сказать. Вроде бы степной воин не был сильно впечатлен собственным откровением, и говорил он о своем прошлом без дрожи в голосе, но все-таки она боялась задеть его каким-то словом, напомнив о его деяниях. Ей казалось, что спаситель говорит чистую правду, но внутри все кричало о том, что он — безжалостный убийца, которому верить нельзя ни в коем случае. Довериться Ворону означало предать обещание, данное семье.       Но что бы дало ей отречение от его слов?       Ничего, кроме собственной гордости.        — Неделю назад я застрелил последних, — вдруг произнес всадник черного коня, глядя куда-то в сторону пустоши. Степь окрасилась в ало-оранжевый — быстрый осенний день пролетел почти незаметно, и небосклон уже осветился закатным заревом. — Теперь я, можно считать, свободен от своих целей навсегда.       Он поднялся на ноги, отбрасывая прочь птичьи косточки, и воскликнул:       — Ей-богу, мисс Голден, вы молчите, будто воды в рот набрали! Мне кажется, что вас подослали шпионить за мной! Признайтесь, где ваш Уолкер?       — У меня нет кольта, — поспешно возразила девушка. — Я просто волнуюсь за семью. И… думаю о том, что вы сказали.       Белла замялась, но в конце концов прибавила:       — Мне жаль, что ваша жизнь сложилась таким образом.       Коул одарил ее взглядом, в котором смешались благодарность и сожаление.       — Спасибо за сочувствие, мисс. Я отвык от подобных слов. Вы ляжете спать или предпочтете продлить вечер?       — Я валюсь с ног от усталости.       — Простите, но я могу предложить лишь бок своего коня в качестве подушки, — Баккет хмыкнул, показывая рукой на Рокки, смирно стоявшего рядом. — Эй, старина, ложись. Ложись, ложись. Молодец. Миледи?       Белла с сомнением глянула на каменистую почву, которой, по всей видимости, предстояло служить ей ложем не на одну ночь.       — Я могу нарвать травы для подстилки, если хотите, — вдруг предложил Коул, но девушка отрицательно помотала головой и направилась к коню. Мисс Голден чуть поколебалась, глядя на внушительных размеров скакуна, и осторожно положила на его бок голову, присев рядом. В нос ударил резкий запах лошади, но Белла, поморщившись, даже не шевельнулась.       Глаза мигом сомкнулись сами собой, и переселенка провалилась в поверхностный сон, сквозь который она слышала, как вдалеке одиноко покрикивает сыч. Но даже не заснув как следует, она уже не почувствовала, как на ее плечи легло теплое пончо, укрывая от сквозняка и будущей утренней росы.