— Виски, коньяк, водку?
— Мне вообще похуй. Можешь взять всё и сразу.
— Ну всё равно ты оплачиваешь «банкет», — непосредственно ответил Финн и стал загружать в корзину всё, что красиво стоит на полке. — Не беспокойся, дядюшка Финн научит тебя правильно вымещать злость. Ты знаешь где живёт эта ненаглядная?
— Нет. Но не составит труда узнать.
— Клубничный ликёр я не беру? — на полном серьёзе спросил Финн и показал бутылку Джону.
Джон косо посмотрел на него, выражая всё своё пренебрежение во взгляде.
— Ну вдруг от него мозги розовеют, — продолжил парень.
— Куда тебе ещё розовее? — безэмоционально произнёс Джон и двинулся вперёд по алкогольному стеллажу.
Он не видел перед собой ничего: он видел бутылки на магазинных полках, но ни разновидности содержимого, ни бренды до осознания не доходили. Сейчас для него это просто бутылки — все одинаковые. Поэтому он предоставил возможность выбора Финну. Этот парень всё-таки очень удобен ему. Как ни странно, что человек, который по сути имеет такое же значение, всё равно что удобный диван, является первым, к кому приходит Джон, когда ему плохо, и единственным, кто вообще знает обо всём, что происходит в его жизни. Финн — единственный, кто способен его реально поддержать, а не нагнетать сильнее. А всё потому, что он не пытается его поддерживать, а только составляет ему компанию, поощряя любую деятельность, вплоть до курения марихуаны. Вчерашний их разговор Мёрфи предпочёл опустить, тем более что сам Финн пообещал больше не лезть ему в душу. Ну, а Джон был только рад вернуть себе старого удобного Финна.
— Мёрфи? Привет, — послышался знакомый женский голос совсем рядом.
Парень не особо-то был готов сейчас с кем-либо общаться, и он заведомо был не рад встретить кого-бы там не было. Он обернулся и увидел перед собой Рейвен. При виде неё злость сразу же спала, и он даже попытался поздороваться живым, и более или менее радостным голосом.
— Привет, девчонка-механик! А ты решила спиться?
— Нет, — с улыбкой ответила девушка. — Луна собирается готовить на ужин пасту и попросила зайти за красным вином.
— А вы уже с ней вместе живёте? Миленько.
Рейвен окинула его взглядом, и её сверкающая улыбка исчезла с лица, а в глазах появилось беспокойство с нотой сочувствия.
«Не-е-ет! Только не это. Неужели я настолько хреново выгляжу? Я же старался сейчас выглядеть живым. Хоть бы она меня не жалела. За что жалеть? За то, что я дебил? Рейвен, будь умной девочкой, не вникай в это дерьмо, тебе это не нужно», — молниеносно пронеслось в голове Мёрфи.
— Ты как? В порядке вообще? Выглядишь ты…
— Жалко? И это я ещё старался выглядеть по-другому.
— Я, конечно, не знаю, что между вами произошло, но давайте завязывайте уже. Вы оба нужны друг другу. Это и дураку понятно, а до вас всё никак не доходит. Трудности должны закалять, а не убивать нас. Тем более, когда дело касается искренних чувств.
— Дело в том, что то, что я натворил ничем не исправить. Я бросил его, и тем самым предал. Он мне этого не простит.
— А ты не решай за него. Просто проси прощения, а прощать тебя или нет — это уже его прерогатива.
— Но мне даже нечем оправдаться перед ним. У меня был выбор, и я сделал его не в пользу Беллами. Я сам не могу простить себя за это, как я могу ждать прощения от него?
Джон и сам не ожидал от себя такой откровенности в этот момент. Может быть, он просто устал. Даже не устал, а заебался. Лучше и не опишешь это состояние. Он заебался! Настолько, что готов раскрыть душу девчонке, которую едва знает. Но может быть, это она такая располагающая. Она чем-то напоминает ему Беллами. Того Беллами, который был открыт для него; который был для него добродушным другом, тянущим за собой на вечеринки, в лес, в море голышом и куда-угодно; который излучал тепло и заражал жизнью. И глядя на Рейвен, он не мог отделаться от воспоминаний. Она сейчас была словно женской копией Беллами. Может поэтому, Джон так сразу открылся ей.
— Это неважно, Джон! — уверенно противостояла ему девушка. — Это всё вообще неважно! Не думай — просто делай. Не простит раз, два, пятьдесят, но каждый раз будет задумываться: простить или нет. И в пятьдесят первый раз он больше не сможет сопротивляться. Потому что поймет наконец, что противиться собственному счастью попросту глупо.
Джон выдавил из себя вымученную улыбку в благодарность за её неравнодушие и попытку помочь. Но Рейвен не была удовлетворена результатом. Она подошла к нему поближе, дотронулась до плеча и проникновенно посмотрела ему в глаза, моментально передавая тёплую поддержку, которую не хотелось отталкивать. Её сочувствие было приятным, в нём не было чрезмерной жалости, которую он не терпел.
Убрав бодрый призыв в голосе, и сменив его на мягкость, она продолжила:
— Знаешь? Я была долгое время влюблена в одного придурка, и мучилась из-за него довольно часто. И однажды я встретила Луну, совершенно случайно. В хмурый для меня день, после очередной ссоры с парнем, после бессонной ночи в слезах, я покупала с утра кофе в Старбаксе, чтобы как-то оживиться перед учёбой. Я засыпала буквально на ходу, и я случайно пролила кофе на девушку. Ужасно было стыдно: я извинялась тысячу раз, хотела просто провалиться под землю от стыда, и даже расплакалась из-за этого. Кофе был горячим, и она обожгла себе ноги. Но несмотря на собственную боль, эта удивительная девушка обратила внимания на мою реакцию и стала успокаивать меня. Так мы и познакомились. Я обрела близкого друга, и была несказанно рада. Она всегда выслушивала меня и всегда поддерживала. Она реально могла примчать ко мне в любое время суток, чтобы подбодрить меня. Она была рядом всегда: когда я со счастьем в глазах рассказывала о том, какой у меня парень бывает классный, и когда рыдала в захлёб от того, какой он мудак. В обоих случаях ей было больно, но она и виду не подавала, а просто любила меня. Я узнала об этом после, и не понимала, что с этим делать. Я ведь уже трачу свою жизнь на мудака, и причиняю тем самым боль дорогому человеку. Я передумала тысячу вариантов и даже тот, в котором я сама должна стать тем самым "мудаком" по отношению к ней, чтобы она разлюбила меня, чтобы переболела и отпустила, и была свободна от меня и моих проблем. Я ужасно не хотела её лишаться, но другого выхода не было — я не хотела портить ей жизнь. И знаешь, чтобы я ни делала, она была рядом. И так ни разу и не сказала, что я сволочь, что она ненавидит меня за причинённую боль, хотя было за что. Каждый раз, как я видела её, я задумывалась об отношениях с ней, и каждый раз говорила себе: «Нет. Это не моё. Я воспринимаю её как подругу». Но в один момент всё кардинально поменялось — я изменила своё решение. И с этого момента я стала самым счастливым человеком. Меня никто в жизни так не любил, как она, и я никого так сильно не любила. Вот теперь я понимаю какой была дурой всё это время. Я не видела своего счастья, которое было буквально перед носом, и отнекивалась от него, думая, что мне это не нужно. И если бы не упорство Луны, я бы так и рыдала из-за мудака, который умел ценить меня через раз, или вовсе не умел. Луна и сама уже не надеялась, что я когда-нибудь стану её любимой, но не отступала, несмотря на боль, и на такое количество испытаний для её сердца. И когда я спросила её почему, она сказала мне такую фразу, которую я не забуду никогда: «Если ты чувствуешь к кому-то настоящую любовь, то сделай невозможное, расшибись о стену, переступи через себя сотни раз, но сбереги её.»
Совсем на мгновение загорелся маленький огонёк надежды. Не то чтобы Джон был готов прямо сейчас свершать подвиги. Но, может быть, Рейвен посадила в нём семя, из которого он может возрастить и выносить идею. И маленький огонёк надежды разгорится в полноценный пожар, который сожжёт нахрен старого Джона с его страхами и ошибками, и даст возможность появиться новому Джону, который будет достаточно смел для того, чтобы любить, и чтобы верить.
Сейчас он смотрел на Рейвен, и она почти что сверкала и искрилась, как бриллиант. Её глаза были наполнены жизнью, любовью и счастьем. Таким же был Джон в те недолгие месяцы их с Беллами отношений. Тогда все, кто встречал Джона, говорили ему о том, что он изменился, и что его не узнать. Какие чудеса происходят с человеком, когда его сердце наполнено любовью и безграничным счастьем.
Джон смотрел на Рейвен, и ему не хотелось отрывать от неё глаз — какая же она восхитительная! Все ли, кто счастлив, выглядит так завораживающе? Но она такая красивая и такая воодушевлённая, что глядя на неё, самому хочется оживиться. Глядя на неё, на душе стало теплее и светлее, словно лучик солнца пробился через многомесячную тучу и подарил надежду на то, что скоро настанут солнечные дни. Рейвен — это лучик солнца в беспросветно серой жизни Мёрфи. Поэтому Джону не хотелось видеть перед собой никого другого, кроме неё.
— Я тебе благодарен, — ответил Джон с такой теплотой, на которую, казалось бы, его зомби-нутро сейчас не способно. — Искренне благодарен тебе, Рейвен, за то, что ты вообще пришла в этот магазин, встретила меня здесь и не прошла мимо. Ты… ты… правда… чудесна.
Девушка с умилением улыбнулась и крепко обняла Джона. Для него это было неожиданно, но что-то живое явно в нём забилось. Настолько живое, что хотелось расплакаться. Джон конечно же сдержал это чувство в себе, но его сердце билось так, словно до этого оно было мёртвым. Он не помнил, когда кого-то обнимал в последний раз — объятий в последнее время давно не было, как и других положительных эмоций. Джон обнял её, как родного ему человека, несмотря на то, что их общение было всегда минимальным, и только сейчас, впервые, они поговорили один на один по душам. Тепло от объятий почти что в буквальном смысле растеклось по рукам и грудной клетке. И Джону было так хорошо в эти несколько мгновений, как бывало когда-то только с Беллами. Он, закрыв глаза, даже почувствовал присутствие ещё любящего Блейка рядом, и это был сладостный, хоть и очевидный самообман. Удивительно, что никто из близких за это время не мог подарить такое тепло Джону, как сделала это Рейвен сейчас. Это не поддавалось объяснению. Просто эта девушка — волшебница. И сотворила она невозможное: не просто оживила Мёрфи, но и подарила ему тёплые чувства, которые он уже давно не рассчитывал когда-либо испытать.
— А мне обнимашки, Рейес? — влез Финн, который только что явился с корзинкой алкоголя.
Рейвен отстранилась, и Джону пришлось покинуть её тёплые объятия. Чёртов Финн.
— Привет, алконавт. А у вас вечеринка намечается? — спросила девушка, обратив внимания на заполненную алкоголем корзину.
— Двое — не вечеринка. А вот трое... Так что если ты присоединишься, то будет вечеринка.
— Нет, не сегодня. В другой раз — с удовольствием. А сейчас мне нужно доставить вино и сельдерей на кухню к своей жёнушке. — После Рейвен обратилась к Джону. — Но мы будем очень рады пригласить к себе на ужин счастливую пару, когда ты наконец помиришься с Беллами. Луна готовит просто восхитительную пасту!
— Да, обязательно. Ради восхитительной пасты стоит и помириться, — ответил Джон с прозрачной улыбкой. Не то чтобы он в это верил, просто подыграл ей. Ему хотелось подарить надежду на лучшее хотя бы ей.
— А вот такой настрой мне уже нравится, — ответила довольная девушка.
— А меня на ужин, значит, не зовём? — отозвался Финн. — С кем мне надо помириться, чтобы получить пасту?
Джону хотелось залипнуть на этом моменте, остаться в нём и никуда не двигаться. Участвовать в непринуждённой беседе, слышать смех Рейвен и её весёлый голос, слышать типичные шуточки Финна, и оставаться в этом безмятежном состоянии всегда. Из головы вылетело всё: его голова свободна от мыслей и треволнений, как будто новая. Его голова была лёгкая, как будто ничего не было до этой встречи в магазине, и ничего не будет после — есть только этот миг. Это состояние нравилось Джону. Может быть его подарила ему Рейвен, он точно не знал. Но ощущение лёгкости — это то, что ему давно было необходимо.
Звонок на телефон всё разрушил. Опять что-то отвлекает от такой непривычной сладостной лёгкости. Джон достал телефон из кармана, скорее для того, чтобы скинуть звонок, но увидев имя контакта, замер в изумлении. Он был в полном замешательстве, и просто смотрел на входящий вызов несколько секунд, пытаясь понять: реально ли то, что он видит.
— Джон, когда тебе звонят, нажимаешь на зелёную кнопочку, проводишь пальцем по экрану и прикладываешь телефон к уху, — подшутил Финн.
— Я… я сейчас подойду, — отрешённо ответил Джон и ушёл, всё дальше отдаляясь от друзей.
Джон быстро вышел из магазина, и только на улице ответил на звонок. Благо, вечер был тихим и безлюдным.
— Привет. Чем могу помочь в такое время?
— Джон. Как у тебя дела? — послышался безрадостный голос с другого конца провода.
— У меня всё пучком, как и всегда. Ваш бестолковый сын живёт пустой жизнью. А у тебя что случилось, мам? Мы же вот так просто не созваниваемся никогда — должна быть причина.
— Ты можешь прилететь в Монреаль?
— И не подумаю. Зачем мне туда лететь? Тем более, среди учебного года.
— Ты нужен здесь сейчас.
— Я вдруг стал нужен? Зачем, я нужен? Объясняй! Не просто же так, ты меня зовёшь.
— Твоего отца не стало.
Джон застыл от услышанного. Потребовалось время чтобы переварить всё. Но в итоге, к сердцу не пришло ничего. Просто шокирующая новость, и не более. Но боль от потери близкого человека где-то заблудилась в беспросветном мраке его души, видимо завернула куда-то не туда.
— Инсульт, — продолжила мать, пока Джон приходил в себя. — Сегодня утром его тело забрали из его же постели.
— Соболезную, — печально произнёс Джон. — Я всё равно не вижу смысла приезжать.
— Что? Джон, что с тобой? Это твой отец! Не будь таким ублюдком! — закричала женщина в трубку с горечью.
— Я знаю, чего ты хочешь: чтобы я поддержал тебя, чтобы оплакивал его на похоронах, как сделали бы на моём месте все нормальные люди. Но, чёрт возьми! Я ничего не чувствую, мама! И даже сейчас я не чувствую должной боли. Прости меня, но я там правда буду лишним. При чём, что последним желанием моего отца, которое я от него услышал, так это, чтобы я не приезжал к нему больше, а желания покойников — это, вроде как, святое.
— Да что мы тебе сделали такого, за что ты нас так ненавидишь?
— Наверное, я просто отражаю вашу ненависть ко мне. Не стоило жить с мужчиной, которого не любишь, и спать с другим тайком, только ради того, что так будет правильно восприниматься в обществе. И не стоило заводить ребёнка, которого не хочешь иметь, только ради того, что так тоже принято в обществе. Всё это твоя вина. Я попытался вырваться из вашего дерьма, чтобы нормально начать жить, но заварил здесь своего. Так что дай возможность разбираться со своим дерьмом в жизни, и не тяни меня больше в своё.
— Всё, что ты смог сейчас сделать, так это нахамить своей матери в трудную минуту? И рассказать мне, как мне стоило жить? Думаешь, мне интересно твоё мнение по поводу того, как я прожила свою жизнь? Это и вся поддержка от человека, которого я называю своим сыном?
— Если мать мне звонит только, когда ей от меня что-то нужно — то да. Или, когда я должен присутствовать на похоронах отца, чтобы всё было как принято, в мать его, обществе! Это всё, что я могу тебе дать. Нахрен общество! Я не собираюсь жить по его нормам, как это делала ты всю свою жизнь. И если мне не грустно, я не буду стоять возле его могилы и делать вид, что я горюю, чтобы соседи и все ваши друзья ничего дурного не подумали. Ведь с этим всем благополучно справишься и ТЫ! Можешь пригласить на поминки своего любовника, раз тебе так нужна поддержка.
Джон сбросил звонок. Он и в правду ничего не испытывал, и это уже пугало. Его отец был далёк от понимания хорошего отца, они особо не общались в детстве, а когда Джон уехал в Ванкувер, и вовсе прекратили общение — они были словно чужими друг другу на протяжении всей жизни. Но несмотря на это, понимание того, что он его отец, должно где-то существовать в сознании Джона, и его смерть должна отдавать какие-то импульсы в мозг. Но ничего не происходит. Джон не знал, стоит ли себя за это винить. И как-то даже не хотелось разбираться в этом. Ему и без того достаточно чувства вины — больше попросту уже в него не поместится.
Человек, которого он называет своей матерью, в принципе не умела ладить с людьми, и даже не пыталась ладить со своим сыном. У неё были другие приоритеты: выбор платья, например, на вечер какой-нибудь светской, до ужаса скучной встречи. Такие иногда проводились у них дома, и Джон не понаслышке знал о том, что это за мерзость. И ещё с детства он не понимал, почему его родители так ценили эти встречи с фальшивыми улыбками на лицах каждого гостя.
Однажды, на одной из таких встреч, Джон хотел разбавить скуку, и выбежал расстреливать гостей из своего игрушечного автомата. Гости были так недовольны, кроме одного. Один высокий парень с вытянутым лицом искренне заулыбался и поддержал ребёнка. Но это не спасло его от жёсткого наказания родителей — его закрыли на чердаке, где не было ничего, кроме одного огромного окна. Джон за детство выучил наизусть вид из этого окна. Это окно он всегда считал своим спасителем. Ведь всё, что он мог делать по несколько часов, так это смотреть в него, чтобы не свихнуться. Но он жутко ненавидел, когда его запирали допоздна. Ночью за окном ничего не рассмотреть, а во всей комнате горел только один тусклый ночник. Было страшно, и Джон боялся уснуть на полу. В такие моменты он мог только размышлять. Он думал о парне, который заулыбался, и пожелал себе в будущем друзей, похожих на него. Чтобы когда-нибудь он обзавёлся друзьями, которые будут его поддерживать, и семьёй, которая будет по-настоящему любить его.
Следующая стадия была — слёзы. Мальчик ненавидел её. Он ненавидел себя жалеть, но жалел. Потому что он один, ему не с кем говорить, не куда смотреть и не на что отвлечь своё внимание. После, он боролся с жалостью к себе, и пытался представить своё светлое будущее, представлял его в деталях. Он мечтал уехать от родителей подальше, желательно, в другой город или даже страну, стать себе хозяином, и никогда не видеть больше этот чердак и этот вид из окна.
Люди, которых он называл своими родителями, были заняты всю жизнь, и находили для своего сына время лишь для того, чтобы отчитать его или дать напутствие (заставить сделать так, как они хотят). Ему было тяжело жить по их правилам, он их не принимал, а порой считал аморальными. В ответ, они были против всего, что нравилось Джону.
Его друзья со двора завидовали ему: тому, что он живёт в трёхэтажном доме и у него есть большой чердак; что он может делать, что ему вздумается (как они думали), потому что родители были постоянно заняты и не контролировали его — но он им был просто не нужен; и тому, что он побывал в Альпах, на Бали, в Исландии и много где ещё, когда они об этих местах могли узнать только из интернета. Но никто из них не знал, что трёхэтажный дом таит в себе одиночество и наигранно-счастливую семейную жизнь; что на чердаке его запирали в качестве наказания, и он его ненавидел; что он должен был скрывать свои увлечения и интересы от родителей, чтобы его не начали прессовать и поливать грязью; и что долгое совместное времяпрепровождение с родителями в отпусках были для него пыткой — никакие горы и океаны не спасали от этого чувства.
Поэтому Джон был до безумия счастлив, когда переехал в Ванкувер учиться. В Универе он встретил друзей, о которых мечтал с детства, потому что Джаспер сел рядом с ним в столовой и не замолкал, несмотря на то что Джон был неразговорчив. Благо этого неугомонного парня не останавливала неконтактность Мёрфи, он вообще не видел границ — этим и нравился. Потом к Джасперу подсел Монти. На тот момент они уже дружили, и Джон поначалу чувствовал себя не в своей тарелке рядом с ними. Он и не планировал с ними сдружиться, но Джаспер позвал его на вечеринку, и Джон решил, что это лучший способ завести знакомства в незнакомом городе. Тогда он сильно напился, и уснул у незнакомки на коленях. Это потом он только узнал, что незнакомку зовут Эмори.
***
Сколько было времени, Джон не знал, но на улице было достаточно темно. После того, как ребята проводили Рейвен до дома, они отправились по маршруту к дому Эхо. Зачем? Об этом Джон и не задумывался. Пьяная голова Финна предложила как-то отомстить. Да, Финн в курсе был всего. Ведь трясущийся от злости Джон не знал больше к кому прийти и поделиться тем, что творилось у него внутри. Загружать Монти с Джаспером он не хотел — он хотел их уберечь от того дерьма, что с ним происходит. Они слишком дороги ему, и они и так уже с ним многого натерпелись. Он, ничего не сказав, ушёл из дома после разговора с Эхо. А теперь плетётся за очередной идеей Финна, выпивая по дороге бутылку виски с горла, в своём расстёгнутом чёрном пальто, которое ещё помнит драку в магазине, но уже выглядело целым и чистым.
— Я бы женился на Кире Найтли, трахнул бы тебя, и убил Лексу, — сказал Финн, предварительно объявив игру.
— Зачем убивать Лексу, если ты не собираешься жениться на Кларк?
— Ну, а хрен ей, а не беззаботное счастье с моей бывшей девушкой. И мне больше некого убивать, а тут вроде как повод есть. Теперь ты.
— Можно жениться и переспать с одним человеком?
— Не-а, 3 действия — 3 человека.
— Жаль, или я бы тогда трахнул Эхо, а потом убил её.
— Интересный подход к мести. Но надо выбрать.
— Трахнуть или убить Эхо?
— Будь милосерден. Лучше убей её, — усмехнулся Финн.
— Ну ты и скотина. Тогда, брак с Беллами, убить Эхо и переспать с Рейвен.
— Чёрт. Эти лесбухи.
— Чем тебе не нравятся лесбухи? — удивился Джон.
— Они могут увести девушку. Но до появления Лексы нравились.
— Ты сам сказал, что девушки приятнее парней.
— Да, но это был наш мужской секрет. Но и сюда эти женщины добрались! Скоро мы все вымрем за ненадобностью — слишком они самостоятельные. А Рейвен тебе всё равно не дала бы.
— Как будто Кира Найтли с удовольствием побежала бы с тобой под венец!
Они проходили по частному сектору один дом за другим. Эти дома до жути напоминали детство в Монреале — двух или трёхэтажные здания в выдержанном стиле с аккуратными дворами. Воспоминания о детстве наводили тоску. Но в скорости, наконец они пришли туда, куда нужно.
— Так ты сто процентов уверен, что это её дом? — спросил Финн.
— Да, и почему-то гараж не закрыт. Видишь? Там её машина стоит.
— Вон тот беленький Порше? Серьёзно? — удивился парень. — Не понимаю, почему Беллами всё-таки выбрал тебя, а не её.
— Так зачем мы сюда притащились?
— Чтобы насрать ей на порог! — с восторгом воскликнул Финн.
Джон сначала смотрел на него в недоумении, пытаясь понять, шутит тот или нет. Но по нему было непонятно — у него всегда рожа тупая.
— Ты это сейчас серьёзно?
— А ты что не в курсе про горящее дерьмо? Делаешь своё дело в пакетик и поджигаешь его на пороге обидчика — детская шалость.
— Нет, ты серьёзно? Мы пёрлись сюда, чтобы посрать на пороге?
— Да. У тебя что-то со слухом, — невозмутимо отвечал Финн.
— А у тебя с мозгом. У тебя адекватные идеи кончились?
— Ну можем бросить кирпич на её Порше, например. Но это так банально. И я не люблю материальные ущербы, тем более такой красотки. Это я про машину.
— А ещё её отец судья. Захотелось в тюрьму?
— У тебя есть другие предложения? Я что-то не слышу. Нет? Ну тогда, раз мы сюда пришли…
— Я пас, — ответил Джон. — И мне даже нечем поделиться, если честно. Я не помню, когда ел в последний раз.
— Ну я с этим помогу — не бойся.
С этими словами Финн ушёл в кусты, а Джона разрывал внутренний истерический смех, который лишь слегка вырывался наружу тихим, но неудержимым хихиканьем, от которого глаза наполнились слезами. И смех был какой-то странный: не такой как бывает, когда тебе смешно или хорошо, а будто бы набитый остротой — сумасшедший смех, который рвёт грудь.
Минуты три истеричного смеха, от которого Джон уже не мог стоять на ногах и сел на корточки. После накрыло тотальное безразличие. Слишком тёмное и глубокое безразличие, словно бы он лежал полумёртвым на самом дне океана, а над ним мили воды, через которые солнечные лучи не дотягиваются до дна. Лишь из далека виднеется намёк на солнце и какую-то жизнь сверху. Но эта жизнь непреодолимо далека от него. Внутренности его наполнены тяжёлыми камнями — всплыть нет никакой возможности. И всё, что остаётся — это смотреть на это размытое пятно солнца, и ясно понимать, что кислорода внутри лёгких больше не осталось. Понимать, что это последний миг, в который он имеет возможность смотреть на это солнце, как на вид из чердачного окна. Но этот миг ожидания затянулся. Ожидания того, когда уже этот миг закончится.
Если до этого у него была злость на Эхо — единственное чувство связывающее его с эмоциональной жизнью. Теперь не было и её, а только едкая пустота, которая вернулась словно с удвоенной силой. Настолько всепоглощающая пустота, что Джону собственное тело казалось онемевшим, как после анестезии. Бесчувственность стала ещё сильнее, чем прежде. Теперешнее равнодушие не сравнится даже с тем, с которым он выбросил свою фотокамеру в бездну. Джон только осознал, что и не вспоминает про камеру, руки не тянутся произвольно что-нибудь отснять. Он даже почти не помнит как это делается. Хотя дай ему в руки камеру — вспомнит. Только желания фотографировать не появится, и снимки получатся бездушными, как и он сам сейчас.
— Куда ты летишь так? Осталось насладиться результатом, — останавливал парня Финн, как только сделал своё дело.
— Нет, я не хочу смотреть на это.
— А как же сладостное наслаждение местью? Тем более это самая добрая и безобидная месть в мире.
— И бесполезная.
— А ты шёл сюда убить её, или как?
— Я? Шёл сюда? — резко остановившись и развернувшись лицом к Финну, воскликнул Джон. — Я пришёл сюда, потому что ты меня притащил. Я, не то чтобы мстить, я видеть её не могу.
— Чёрт! Прячься! Она же выходит, — воскликнул Финн и толкнул Джона в аккуратно подстриженный куст соседнего двора, куда залетел следом и пригнулся.
Отсюда было прекрасно видно веранду её дома, и этот мерзкий горящий комочек. Девушка вышла на веранду совсем не той красоткой с гордо поднятой головой и выглядящей на все сто. Вид её был удрученный, словно болезненный. И увидев оставленный ей сюрприз, она не спешила избавиться от него. Она облокотилась о стену спиной и горько зарыдала. Навалившееся на неё отчаяние можно было увидеть из расстояния соседского куста — такую боль нельзя не заметить. И нельзя её ни с чем спутать — Джон уж точно не спутает. Он это чувство знает наизусть: он живёт в нём изо дня в день, смиряется с ним изо дня в день, и принимает как родное. И вот теперь Эхо душили слёзы, раздирая её изнутри. Но Джон не испытывал ни стыда, ни злорадства, ни сочувствия.
— А она точно в этой истории сука? — спросил Финн, который явно не ожидал такой реакции и пожалел девушку.
— Я уже и сам запутался, кто в этой истории сука, — беспристрастно ответил Джон.
— Будет неожиданно, если Беллами, — усмехнулся парень.
— Будет неожиданно, если Джаспер.
— А он тут при чём?
— То-то же.
— А! — с улыбкой воскликнул Финн. — Да, самый неожиданный поворот событий. Как в детективе, когда убийцей оказывается тот, кого и не думал подозревать. Тебя значит на шутки попёрло?
— Я больше не хочу чувствовать жизнь, — всё также ровно сказал Джон, словно и не слушая парня. Он смотрел на истерику Эхо, и раньше бы он даже позавидовал девушке. Потому что она может это выплеснуть наружу, а он нет. Теперь он осознал кое-что другое.
— Не хочу ни адреналина, ни страха, ни боли. Мне кажется, что если я верну эмоции, то боль захлестнёт меня настолько, что я не смогу из неё выбраться. Моя психика поставила мне барьер равнодушия, чтобы я не свихнулся окончательно. Моя защитная реакция спасает меня от боли, а я и здесь упрямлюсь, рвусь напролом, иду вопреки, пытаясь вернуть чувства. Но на самом деле мне это не нужно. Я не вправе решать даже за самого себя, раз я и сам не знаю, как мне будет лучше. С чего я взял, что знаю, как лучше будет другим? Я вправду жёсткий эгоист. Каким же я был слепым столько времени.
Это было похоже на монолог, на разговор с собой или даже на исповедь, но не на то, что требует ответа, или утешения. Хорошо, что Финн это понял. У него была необыкновенная способность, которой не обладал никто. Он мог понимать Джона без слов. Финну никогда не нужно было разъяснять поступки Мёрфи, зачем и почему тот что-либо делает — нет, Финн и так всё понимал. Более того, он понимал его поступки лучше самого Джона, и мог разъяснить их ему, даже если эти разъяснения придутся тому не по нраву. Сам Джон Финна не понимал: видимо, понимать людей — не его сильная сторона. Хотя, что здесь удивительного, если собственная душа для него — потёмки.
***
По дороге назад частный сектор казался нескончаемым. Здесь было так тихо и уютно — головой это Джон понимал, но сердцу эта атмосфера не приносила тепла. Джон не любил виды, напоминающие вид из чердака, в котором он провёл детство взаперти. Но с этим он справился — он не вырос психом, благодаря своей способности к пофигизму. Именно пофигизм его всегда спасал, как и сейчас. Но почему-то хотелось избавиться от него. Хотелось снова чувствовать ту уязвимость и ранимость, которую он ощущал с Беллами; хотелось снова плакать от счастья, как тогда, когда они скатывались с ним на одном скейте вниз по узкой дороге. Каким же он был придурком, когда не доверял Беллами, боялся доверить ему свои чувства и быть, в итоге, брошенным — ведь то время, было лучшим в его жизни, и так глупо было омрачать его такой ерундой. Жаль, что, оглядываясь на прошлое, находишь всё больше и больше ошибок, которых уже не исправить.
Финн шёл чуть впереди и иногда что-то бормотал, Джон его не слушал. Игнорирование было не нарочным, просто парню было сложно концентрировать внимание — в голове было всё так размыто, а мысли перемешены.
Почему-то Джону стало резко холодно. И дело было вроде бы не в погоде — до этого момента было даже иногда жарко, и он шёл расстёгнутым. Джон попытался застегнуть пальто на пуговицы, но руки задрожали и обессилили. Собственные руки его не слушались, и были не в состоянии просто попасть пуговицей в петельку. Парень бросил тщетные попытки застегнуться, и просто обмотал пальто вокруг себя, скрестив руки и прижав к себе. Он не мог понять своё состояние — резкое бессилие; дрожь по всему телу; боль, давящая на горло и виски. Чёрт. Это боль. Внутри так адски заныло, что приводило к физическому бессилию и притуплению сознания. Такое чувство сложно объяснить словами — Джон, кажется, вообще не мог говорить сейчас. Слёзы душили его, образовывая колючий ком в горле — и Мёрфи не смог их удержать в себе. Он остановился, не в силах сделать и шагу, пока Финн о чём-то увлечённо рассказывал в пустоту.
— И знаешь? Я ведь ходил на её лекции. Чисто, чтобы выспаться. По ночам-то меня носит везде. Да ты и сам знаешь, в последнее время с тобой меня только и носит. Я вообще считаю, что эти лекции для того и придуманы, чтобы под них хорошо спалось. Почему преподы с этим не согласны? И вообще, главное ведь не участие, а присутствие. Так ведь говорится?
Джон тихо выдавил из себя слово, и был почти что рад своей способности что-то произносить вслух:
— Финн.
Парень обернулся и увидел перед собой совсем разбитого человека, какой была Эхо, или даже хуже, ведь это был Джон — человек, который всё это время был полумёртвым, и изредка только сумасшедшим. А теперь он полон отчаяния, как живой нормальный человек в таких обстоятельствах. Его взгляд наполнен убийственной болью и накатывающимися слезами.
— Что? Алкоголь ударил по шарам? Или ты начал чувствовать? — поинтересовался Финн, подойдя к парню.
— Зачем ты водишься со мной? Я же импотент и бесчувственная сволочь.
— Ну, ты самый классный из всех импотентов и бесчувственных сволочей. Ты же не из-за этого сейчас расстроен?
— Как же я ненавижу себя, — горько произнёс Мёрфи. — Почему понимание приходит так поздно? Понимание того, что в первую очередь нужно думать о том, кто рядом, и кто любит тебя, а не расхлёбывать проблемы других и платить за них так дорого. Я заплатил за это слишком дорого. Я расплатился даже не своей жизнью, а его. Ведь если бы у меня хватило мозгов и смелости поступить иначе, он был бы счастлив. Я же обещал себе сделать его счастливым.
— Ну посмотри на это с другой стороны. Ты поступил героически. Мало бы кто так смог, — подбодрил его Финн.
— Герои — это конченые идиоты.
— Может и так, но ты должен принять своё решение, даже если теперь ты сомневаешься в его правильности. Тогда ты считал, что это правильно. Значит, так было нужно в тот момент. К сожалению, в жизни встречаются такие как Эхо, и может быть встретятся ещё, только теперь ты будешь готов. И знаешь, что ты скажешь при этой встрече? «Пошла нахуй! Выкуси, сука, а лучше сдохни!» — последнюю фразу Финн злобно прокричал, чтобы наглядно показать, как Джон будет справляться в таких ситуациях, чтобы придать уверенности, и чтобы ему было не страшно больше с этим столкнуться.
— У тебя дар успокаивать.
— Годы практики и самобичевания. Я тоже раньше любил жалеть людей и попадал из-за этого.
— Я не герой, и никогда им не был, — дрожащим голосом ответил Джон. — Героем всегда являлся Беллами в моих глазах. А теперь я даже не знаю, что с ним происходит. Он довёл до истерики Эхо. Настолько, что она пришла молить меня о помощи. В кого я превратил такого великого доброго человека, который успешно боролся с ненавистью к себе на протяжении стольких лет? Я уничтожил его опору. И он сломался. Всё потому, что я решил, что недостаточно хорош для него, что ему будет лучше без меня. Я должен был защитить, спасти и вытянуть его из этого дерьма, чтобы он и думать о нём забыл, а я вытолкнул его туда насильно и потопил. Я чувствую себя так, как будто уничтожил что-то прекрасное. И за это я ненавижу себя лютой ненавистью. И я с Беллами полностью согласен, я должен за это страдать. «Боль заглушать не стоит. Она должна быть. Важнее загладить вину.» Чёрт! Он сильнее меня. Я не знаю, как с этим справиться, как загладить вину. Я ещё даже не знаю, как смириться с болью, как это сделал он. Как? Как он это сделал? Мне так нужен его совет.
— И он это сделал не сразу.
Джон не мог ничего сказать больше, потому что чувства уже зашкаливали и подошли к лимиту его сдержанности. Слёзы текли без остановки, и ему было даже всё равно, что его таким сейчас видит Финн. Да хоть весь мир пусть смотрит сейчас на него — он не сможет сдержать это. Чёртов барьер бесчувственности рухнул, и все накопленные за это время чувства беспощадно затопили его. Это оказалось даже ещё тяжелее, чем он предполагал. Он наверно наивно полагал, что всё уже готов вынести, но эта бестолковая вера в себя разбилась на тысячи мелких кусочков о реальность, когда вернулись эмоции. Джон ожил, чтобы захотеть умереть, только на этот раз по-настоящему — и это неизбежно.
Ноги больше не держали его на весу. Под тяжестью своих чувств, Джон сел на корточки и не сдерживал себя от тихой истерики. Финн, глядя на друга, сел рядом с ним на асфальт. Он ничего не говорил, и не пытался утешить — понятно же, что бесполезно. Он просто сидел рядом, подбадривая только своим присутствием, показывая: что Джон не одинок; что с ним будут рядом, когда ему до дикости плохо; что от него не отвернуться из-за того, что он бывает слаб или грустен.
На улице тишина и пустота, будто бы мир вымер. Свет в окнах постепенно гаснет. Освещение дают лишь редкие уличные фонари, а дома как картонные коробки, как декорации к кому-нибудь фильму — будто пустые внутри, а выглядят словно настоящие. И жизни вокруг будто бы нет — остались только Джон, растерзанный в клочья своей болью, и Финн, который сидит рядом с ним уже неизвестно сколько времени и не думает уходить, или уводить друга домой. Он позволяет ему высвободить то, что внутри, наружу, и неважно сколько на это потребуется времени. Финн не задумывается над временем и тратой сил, он пытается быть с Джоном без тактильно близко.
Как только эмоции поутихли, Джон ещё несколько минут смотрел на дорогу, замерев на месте. Финн и в этот раз не вмешивался в его тишину. И Джон, наконец выбравшись из себя и вернув своё сознание во внешний мир, заметил, что он не один и был изумлён такой преданности. Это даже слегка подбодрило его.
Бесчувствие не вернулось спустя столько времени после истерики, и Мёрфи понял, что ожил окончательно: теперь ему будет больно, ему будет грустно и тоскливо. Но может быть, он теперь будет иногда чувствовать теплоту, и интерес к жизни со временем появиться. Но к сожалению, всё ещё приходилось думать о смерти. Смерть — это неотъемлемая часть жизни. Никуда от этого не деться. И теперь, смерть — не просто описание его эмоционального состояния, его жизнь преследует совсем реальная смерть, почти что буквально наступая на пятки, заставляя обернуться и вспомнить о ней. Смерть, не выходящая из головы, зацикливающая на себе внимание, заставляющая все мысли Джона крутиться вокруг неё.
— Мне нужно в Монреаль, — начал Джон. — У меня отец умер.
Финн удивлённо посмотрел на него, а после замялся в растерянности:
— Соболезную. Очень жаль, правда. Даже не знаю, что ещё сказать по этому поводу.
— Не стоит. Мы не ладили никогда.
— Но тебе же не всё равно?
— Теперь кажется, что нет. Но странно, что это не основная боль. Его смерть стала последней каплей. Она — последняя капля, не более. Так ведь быть не должно? Или это нормально? Ведь я так отдалился от него, как от чужого, и теперь почти верю, что он чужой.
— Тебе надо перестать искать в себе нормальность, ты от неё прилично так отдалился. У нормальности очень размытые границы. У каждого человека своя норма, и эти нормы не всегда пересекаются — вот что, действительно, норма в этом мире. Так что не пытайся себя подогнуть под чьи-нибудь рамки — выдвини свои и живи спокойно, не колебаясь из стороны в сторону.
— Мне бы тебя иметь в качестве своего внутреннего голоса. Может быть, всё было бы легче.
— Я могу быть и внешним голосом для тебя, если ты этого хочешь.
— Да, хочу. Мне на самом деле повезло, когда я встретил тебя. Спасибо, что был со мной всё это время. Сам бы я, наверное, не смог сосуществовать с самим собой наедине.
Финн вытаращился на парня в приятном удивлении, а после слегка улыбнулся. Он не ожидал таких слов от Джона. Сам Джон от себя не ожидал таких слов, но сейчас он не в силах скрываться за напускной жёсткостью. Да и Финн заслуживает хорошего отношения к себе — он всегда был рядом в трудную минуту.
— Я вот думаю, может мне остаться там, в Монреале? Здесь стало слишком туго, — произнёс Джон.
— От перемены места вряд ли что-то изменится. Хотя, смотря какие цели ты преследуешь, переезжая туда. Если хочешь убежать от ответственности за совершенное, то может быть, это и прокатит. Но от себя тебе не убежать.
— Знаешь, я ничего не хочу больше. Я уже не знаю, как с этим всем справиться. И я не хочу даже пытаться справляться. Я устал.
— Думаешь в Монреале не придётся справляться?
— Надеюсь, там будет проще забыться. Мне теперь нужно жить с чувствами, а это непросто.
— Тебе нужно со всем смириться, простить себя, и научиться с этим жить, и даже научиться вновь радоваться этой жизни. Не думаю, что это будет возможно, если ты просто всё бросишь и уедешь в Монреаль. Там ты можешь только затянуть весь процесс к своему оживлению. Но выбор за тобой.
