Почему не падает небо

      Мягкий шелест кремового тюльмарина, казалось, был единственным звуком в залитой солнечным светом тихой комнате. Пальцы скользили по гладким перламутровым пуговицам, и, наконец справившись с ними, Тина отошла в сторону и широко улыбнулась обернувшейся через плечо Куинни.       Она была невообразимо прекрасна. Переливаясь сотнями пайеток, словно звездной пылью, полупрозрачная тончайшая ткань струилась складками до самого пола, открывая белую хрупкую спину. Лиф, напоминающий форму сердца, подчеркивал тонкую талию, а легкие струящиеся рукава не скрывали изящество линий ее рук и гладких, как сатин, плеч. Она вся сама искрилась в этом платье — точно оторванный от пучка луч света, перевоплотившийся в это чудное улыбающееся создание под именем Куинни. Поддернутая сиянием нежная кожа, чувственный румянец на щеках и губах, забранные вверх с помощью гребня золотистые густые локоны — она казалась выдумкой, чьей-то неразгаданной фантазией, вдруг сошедшей со сна или со страниц зачитанной до дыр книги; точно потусторонняя в своей красоте вейла, она являла собой невиданное очарование женственности и грации, однако Тина теперь хорошо знала, что служило тому причиной.       В крови Куинни (как и в ее собственной, конечно) не было и капли той, что текла в какой-нибудь вейле.       Малышка просто повзрослела, Тина.       Она просто не заметила, когда Куинни стала… Женщиной. Да — мудрой, безудержно прекрасной и невероятно сильной женщиной.       Эта сила — сила ее чувств, ее натуры, тот закаленный металл, что держал стержнем ее позвоночник, — вдруг ослепившая Тину, представ перед ней во всей своей наготе, заставила ее беспомощно сощуриться и невольно признать, что в глазах вода кипит и раздирает уголки, — но Тина продолжала улыбаться, чувствуя, как нежность к сестре мягко обхватывает сердце ежовыми рукавицами, и с каждым движением становилось только теплее и больнее одновременно.       Сглотнув некстати оказавшийся в горле ком, Тина вздохнула.       — Тинни, — ласково произнесла Куинни. Она знала Тину слишком хорошо и могла читать ее по одному лишь взмаху повлажневших ресниц, по чуть дрогнувшей правой брови, по напряженным уголкам губ, усиленно улыбающихся, которые таили в тени своей горечь невысказанных слов.       — Ты прекрасна, Куинни, — озябшим голосом проговорила Тина и тут же откашлялась. — С этим платьем мы точно не прогадали. Оно восхитительное.       Куинни очаровательно улыбнулась.       — Спасибо, милая. Ты знаешь, если бы не ты, я бы на такое даже не решилась…       — Перестань! Сегодняшний день должен быть идеальным во всем! А это платье… оно будто создано для тебя.       Тина снова восхищенно прошлась взглядом по искусно вышитому переливающемуся лифу, когда Куинни повернулась к ней.       — Тинни, — она протянула руки сестре. Та их обхватила своими, холодными и влажными, и Куинни, почувствовав это, с особой нежностью посмотрела на нее. — Моя милая Тинни, я бы никогда не смогла оставить тебя.       Тина нервно прыснула, однако сердце ее болезненно сжалось.       — О чем ты говоришь? Ты просто выходишь замуж, Куинни. — И себе на заметку: в этом же нет ничего особенного. Просто каждая теперь будет жить немного иначе — Тина без ежедневной сестринской выпечки и Куинни без укоризненных слов насчет того, чтобы не светить своей комбинацией на людях.       Но разве только это скрепляло их узами?       — Это все непросто, — Куинни с улыбкой покачала головой. — Когда родители умерли, я пообещала себе, что никогда тебя не оставлю. Никогда-никогда! Что бы ни случилось, — Тина заметила влажный блеск в ее глазах и крепче сжала ее руки. — Когда теряешь, становится страшно за то, что остается… Я всегда так боялась за тебя, Тинни.       Тина молчала, боясь раскрыть рот, из которого наверняка вырвутся беспомощные всхлипы, раздирающие глотку.       — Но теперь все иначе, — продолжала она. — Я не боюсь, потому что теперь я уверена, что мы никогда не потеряем друг друга. — Куинни поджала губу, и Тина поняла, что она сама едва справляется со слезами, уже выступившими на глазах.       — Все хорошо, Куинни, — успокаивающе произнесла она, легонько потрясывая руки сестры. — Война закончилась. Мы прошли через нее вместе…       — Ах, Тинни, дело не в войне, — Куинни отвела взгляд. — Дело в том, что ты теперь не одна.       Тина застыла. В носоглотке стало нестерпимо сухо, и она, вдруг вспомнив, как дышать, прерывисто вдохнула.       — Что? — пробормотала она, вдруг ощутив неловкость. — Мы никогда и не…       — Ты просто многого не знаешь. Или делаешь вид, будто не знаешь… Тебе совсем не нужно быть легилиментом, чтобы понять.       Тина внимательно глядела на сестру, не в силах отвести от нее глаз, и испытывала какую-то необъяснимую беспомощность. Руки у обеих дрожали.       — Я боялась за тебя всю жизнь, потому что понимала, что не смогу оградить тебя от всего, что может навредить тебе.       — Кажется, ты стала забывать о том, кто из нас все-таки старше, — усмехнулась Тина.       — О нет! — воскликнула Куинни. — Нет, Тинни, с этим ты справлялась во много раз лучше, чем я…       — О младших принято заботиться особенно тщательно.       — И тогда старшие становятся уязвимыми.       Тина вздохнула. В глазах Куинни она действительно изматывала себя до предела, и делала это не ради взлета своей карьеры, а ради благополучия сирот, о которых никто не мог позаботиться, кроме них же самих, смело принявших весь груз ответственности за это на собственные плечи. Тине это было по нутру, потому что она ясно сознавала роль старшей, а значит, решительно отвечала за все, что касалось их жизни, и в особенности — за то, что касалось жизни младшей Голдштейн, которая только поступила в Ильверморни в одиннадцать, когда известие о смерти родителей добралось до сестер.       Птица-гром, что неистово хлопала крыльями у Тины в груди, тогда заштормила горячее, чем когда-либо, предчувствуя малейшую угрозу извне, и с тех пор это не давало ей покоя — весь их мир точно сжался до крупицы в ладони, которую отныне сберечь было до крайности трудно — так и норовит выскользнуть с рук и упасть на землю, чтобы разбиться на мельчайшие осколки… Но Тина старалась не допустить этого изо всех своих сил — поистине широки были ее могучие крылья, ее дух только наливался силой; невосполнимые потери прочно заковали ее в броню, и, наверное, именно поэтому после окончания школы она пошла в авроры, надеясь, что в борьбе со злом ей удастся добиться справедливости.       Тина не была готова терять еще когда-либо. Не привыкла терять вот так, наотмашь и совершенно бесчестно.       Авроры боролись, и Тина тоже. Она выбрала сложный путь, но исконно верный, в этом у нее не было никаких сомнений. Куинни же пошла по ее стопам, втиснувшись в МАКУСА лишь потому, что там теперь числилась Тина, за которой нужно было приглядывать, хотя младшей Голдштейн места в Конгрессе не было вовсе, несмотря на ее невероятные способности в легилименции, ценность которых никто не признавал — Куинни просто-напросто никто не верил, считая ее лишь очаровательной простушкой, коей она, конечно, не являлась.       Она считала, что, стремясь защитить отверженных, сражаясь за правду, за то, чтобы умалить хоть на каплю концентрат боли и горечи, в котором тонул мир волшебников и не-магов в своем противостоянии, Тина всегда ставила под удар саму себя — достаточно вспомнить одну лишь историю со Вторыми Салемцами, мимо которых она не смогла пройти. И, конечно, это не могло не заставить Куинни помыслить о том, что этот случай с Мэри Лу и Криденсом — лишь верхушка показавшегося айсберга, и она безмерно страшилась того, что могло таиться под водой, которая могла захватить Тину в свои ледяные объятия, сковав ее крылья в цепи так, чтобы она вовек не смогла вырваться.       Куинни начала понимать, что она не может справиться со своей миссией — у Тины словно помутился рассудок: вечно лезет в самое пекло (от азарта или безысходности?), попадает в разные передряги, точно они сами суются ей под ноги на каждом повороте улицы, и все теряет, теряет себя в этих злосчастных расследованиях — разбежится так, что и не остановишь. По крайней мере, Куинни не удалось — Куинни, во имя которой и был задуман зачин всему этому беспощадному круговороту.       Зато удалось кое-кому другому.       — Все изменилось, Тинни, — проникновенно прошептала Куинни. — И теперь я спокойна. Ничто теперь не угрожает твоей птице, я уверяю тебя!       Тина засмеялась сквозь слезы, читая все, о чем думала Куинни, по ее глазам. Та была права: легилименцией и впрямь можно не владеть, чтобы знать о том, что кроется за ними.       — Почему ты так думаешь? — спросила она, посерьезнев.       — Потому что ее наконец-то удалось приручить, — улыбнулась сестра. Тина сморгнула слезу и вспорхнула к ней, мягко обнимая за плечи, чтобы ненароком не навредить платью. Куинни отозвалась на объятие, как всегда, куда более чувственно, не задумываясь о своем наряде ни на минуту, и прикрыла веки, ощущая, как любовь топит ее своими теплыми волнами, засаливая глаза.       — Я люблю тебя, — тихо промолвила Тина, вдыхая легкий аромат ее духов. — И хочу, чтобы ты была счастлива.       — Ах, милая, — прощебетала Куинни, чуть затрясшись от смеха. — Я счастлива просто зная, что с тобой все хорошо.       Они бережно разомкнули объятия и принялись подтирать соленую влагу под глазами и на щеках.       — Жаль, что родителей нет рядом, — сказала Куинни выровнявшимся тоном. — Но я бы хотела, чтобы к алтарю мы пошли вместе.       Тина широко улыбнулась ей, продолжая вытирать слезы.       — Конечно. Конечно, пойдем.

***

      Это было похоже на сон.       Тина шла, ведя Куинни под руку, и не чувствовала тверди под ногами, оглушенная музыкой, запахом цветов и прицелом стольких глаз, что наблюдали за ними. Вообще гостей собралось не слишком много, чем ей показалось, однако силой их настойчиво заинтересованных взглядов пренебречь было невозможно: всем не терпелось наконец-таки узреть сестер Голдштейн, которые выглядели исключительно очаровательно в сегодняшний день.       Особенным любопытством отличился, конечно же, Якоб, в бессилии застывший с открытым ртом при виде невесты; на миг Тина даже посочувствовала ему, потому что красота Куинни сегодня была особенно убийственна — ведь никто еще не видел ее настолько счастливой.       Остановившись перед алтарем, сестры обменялись легкими поцелуями в щеку, коротко прижались друг к другу, и, разжав руку Куинни, Тина отошла в сторону и встала рядом с Ньютом, который не сводил с нее глаз с тех пор, как она ступила в зал регистрации. От этого жарко трепетало где-то глубоко в груди, но Тина была слишком растеряна, чтобы сосредоточиться на этом. Она робко улыбнулась ему, мысленно отметив его статность в прекрасном костюме-тройке и несколько тщетные попытки усмирить непослушные локоны челки для придания ей аккуратности, и погрузилась во внимание начавшейся церемонии.       Тина поняла, что она кончилась только тогда, когда раздались хлопки, приведшие ее в чувство. Она тоже присоединилась к аплодирующим, исказив лицо в улыбке, когда ныне чета Ковальски с сумасшедшими улыбками двинулась на выход из зала, по ходу принимая поздравления, что посыпались на них со всех сторон. Пространство быстро заполнилось людьми, поднявшимися с мест, и их веселым гвалтом; Тина вдруг почувствовала головокружение, заставившее ее покачнуться, но рука Ньюта, вовремя подхватившая ее за талию, явилась для нее спасением — она оперлась на него, и реальность, расплывавшаяся в ее глазах, наконец приобрела очертания и ясность.       — Спасибо, Ньют, — Тина взглянула на него с благодарностью, наконец почувствовав себя чуть более расслабленно. Ньют скромно улыбнулся ей, так и не проронив ни слова, — ему оставалось только в бессилии смотреть на нее, силясь что-нибудь вычленить из того, что клубилось в его голове, но когда он ловил ее ответный взгляд, он тут же отрывался от Тины, опуская глаза на аккуратный шов рукава ее дымчатого платья, наблюдая за длинными тонкими пальцами, что пристроились на сгибе его локтя.       — Как себя чувствуешь? — обратился он к ним, когда они оба неспешно прошествовали за остальными на улицу.       — Как будто хлебнула лишнего, — нервно прыснула Тина, — хотя всего лишь выдала сестру замуж… Но все это так странно для меня. Мне еще трудно поверить в то, что, — она улыбнулась промелькнувшим в голове словам Куинни, — все теперь совершенно иначе.       Ньют снова посмотрел на Тину очень внимательно.       — Просто нужно время для того, чтобы привыкнуть.       — Да, — кивнула она. — Главное, что теперь у нас его для этого предостаточно.       И поэтому можно было спокойно вздохнуть и насладиться праздником счастья двоих людей, которые искрились подобно подожженным уголькам и неугомонно заражали гостей своей теплотой и лучезарностью улыбок.       Праздник, на котором звенели бокалы и слезы, и кружилась неистово музыка (Куинни познакомилась с одной невероятно талантливой певицей, которая не менее искусно аккомпанировала себе на заколдованной арфе), продолжался до глубокой ночи, позволяя всем в нем участвующим окончательно размягчиться, чтобы с легкостью впитать веселье и радость, позабыв о суете приевшихся коркой будней. Тина громко смеялась и не могла остановиться, когда отплясывала с Куинни что-то вроде задорного чарльстона под ритмы пенящегося джаза — Куинни удавалось двигаться куда более раскрепощенно и грациозно, чем ее сестре, которая просто не знала, куда деть свои длинные руки и ноги, словно они вмиг перевоплотились в рудименты, но обе повеселились на славу под всеобщее улюлюканье и одобрительные аплодисменты.       Ньют наблюдал за ней завороженно и, пожалуй, довольно раздирающе откровенно, хотя, быть может, в том было повинно бузинное вино, которое стачивало излишнюю сдержанность в манерах, так характерных для него. Однако пьян он вовсе не был и пригубил лишь тот первый бокал, который ему разлили еще в начале торжества; он был донельзя взбудоражен сам по себе, будто сама кровь его вдруг забродила, ударив градусом по вискам. Сердце отзывалось на это рваным битьем в грудь, отдаваясь эхом в ребрах, и Ньют снова суетливо приподнялся, чтобы сесть на стуле поудобнее.       Раскрасневшаяся Тина вернулась, вспорхнув к их столику, и стеклярус на ее платье, поблескивающий при свечах, еще взволнованно колыхался, когда она села, восстанавливая учащенное от танцев дыхание. Она рвано отпила пунша и потянулась за ломтиком пастилы, постепенно приходя в себя. Ньют вдруг с ужасом понял, что толком не знает, что ей нужно говорить, потому что они так и не перекинулись даже парой слов с тех пор, как покинули зал регистрации и оказались на украшенной живыми цветами веранде, центр которой был освобожден для танцев. Наверное, этот свободный островок и заставил его почувствовать себя куда скованнее, чем обычно; отдавая дань ответственной роли шафера, он сдержанно повел Куинни под непринужденную легкую мелодию, когда как Якоб неистово кружил Тину, которая тщетно пыталась угодить в его спешный ритм.       Однако, глядя на заполняющееся парами пространство уже за столиком, Ньют понял, что напряжение его так и не спало. Тина все так же сидела рядом с ним и лихорадочно поедала одну пастилу за другой, зачарованно наблюдая за парой Ковальски, прильнувших друг к другу в танце, и этот факт действовал на него еще более удручающе. Когда корзинка со сладостями начала чрезмерно быстро опустошаться, он снова привстал, подсобрал брюки и сел. Это бессмысленное ерзанье действовало ему на нервы, и Ньют опустил голову и поджал губы, нахмурив лоб.       Тина молчала, погрузившись в полузабытье, навеянное парами пунша и тающей сладостью на языке, и, казалось, совсем не замечала встревоженной суеты по правую руку от себя. Нащупав пустоту в корзинке, она оторвалась от Якоба и Куинни и обернулась к ней, рассчитывая на собственную ошибку. Ньют перехватил ее взгляд, одновременно развернувшись за бокалом вина, и застыл, наблюдая за ее лицом. Съеденная помада и бледность опавших щек — она выглядела несколько утомленной, но это удивительно шло ей, подчеркивая ее утонченную красоту. Это было не вычерченное лицо аврора, занимающегося искоренением зла; это было нежное лицо Тины — девушки в прелестном серебристом платье, оголяющем ее выпирающие ключицы, которая только осваивала перемены в жизни.       Пока что она справлялась с этим весьма недурно.       Но Тина не улыбалась. Она глядела на Ньюта серьезно и несколько озадаченно — скажем так, и ее не оставил равнодушным тот факт, что у обоих языки будто кто-то нарочно завязал в морские узлы. А у Ньюта, поди, в целых три.       — У тебя тут что-то… над губой, — он странно дернул рукой, потянувшись к Тининому лицу, и она резким движением прошлась тыльной стороной ладони по рту, убирая остатки помады и сахарной пудры. Тина почувствовала, что краснеет, потому что этот нелепый жест напомнил ей первый день их встречи на митинге Вторых Салемцев — день, когда она еще не знала о том, что он ей преподнесет.       Ньют неловко отвел взгляд, отхлебывая вина, и отставил бокал, который чуть сразу же не смахнул локтем со стола. Он чувствовал, как ворот рубашки, сдавленный галстуком-бабочкой, томительно душил его, — конечно, он помнил тот день не хуже Тины. Правда, тогда он указал ей на горчицу, о которой она даже не догадывалась, но все остальное, в общем-то, обстояло примерно также: ее геометрически высеченное лицо и как будто влажные грустные карие глаза, крепкая хватка и дрожащий подбородок — всегда, когда она волнуется или чем-то недовольна.       Пожалуй, сейчас Тина была недовольна особенно: ну отчего он держится с нею, как с незнакомкой?! Она уже думала было что-нибудь ему все-таки выдать в духе Тины-аврора, но не нашла подходящих выражений — как будто испарились, не оставив следов. Вместо этого она вздохнула и отвернулась, задумчиво разглядывая мягко покачивающихся, точно на волнах, людей под очаровательную песню некой Кассандры, любимицы Куинни, голос которой действительно пробирал до самых мурашек. Когда наступит ночь и станет вдруг темно, И только свет луны коснется наших глаз, Страшно мне не будет, коль буду подле вас. Страшно мне не будет, покуда вы со мной. О, друг мой милый, будь со мной! О, будь со мной, останься, Будь со мной, о, будь со мной!       Тина замерла. Кто-то заклинанием приглушил пламя свечей, и веранду окутал тесный полумрак, пропитанный пряным ароматом разросшейся дикой сирени и бузинным вином. Стало немного жарко и пьяно, но ночной прохладный ветерок приятно освежал взопревшие лбы и затуманенные головы. Куинни закружилась, держа руку мужа, и затем Якоб бережно повел ее за талию с блаженствующим видом. Тина прошлась повлажневшими ладонями по коленям, уколовшись вшитыми бусинами на подоле платья, и не могла понять свое вновь разбежавшееся дыхание и непослушное сердце, молотом отбивающее неуместные чарльстонские ритмы по грудной клетке.       Ньют вновь поднялся с места, застыв, но вместо того, чтобы снова поправить брюки и сесть обратно, он медленно обошел столик и приблизился к Тине с другой стороны. Она, почувствовав, как кто-то дышит ей прямо в затылок, обернулась и уставилась на его протянутую, чуть подрагивающую ладонь. Подняла голову, посмотрела на него — он молчал, но выражение его лица было удивительно красноречивым.       — Ньют? — Взывая к нему, Тина всегда немного успокаивалась. Его имя напоминало ей клекот какой-нибудь утренней птички, зацелованной ранним солнцем; ньют-ньют! — чирикает она, отгоняя взмахом своих крыльев дурные сны и предчувствия.       — Тина, — произнес он скомканным от волнения голосом. — Ты… — Ньют вздохнул и облизнул губы. — Ты потанцуешь со мной?       Губы Тины сами собой расплылись в улыбке. Она испытала такое облегчение, что едва не рассмеялась, но вовремя сдержала себя, ведь это было бы неуважительно по отношению к Ньюту, который бы понял причину ее смеха по-своему. Ньют тем временем почувствовал то же самое, улыбнувшись ей в ответ: томиться на этом дурацком стуле, чрезвычайно неудобном, к слову, было совершенно невозможно.       Но проблема, в общем-то, в стуле не заключалась, и оба это прекрасно понимали.       — Я бы с радостью, — с чувством проговорила Тина, неловко заломив руки в замке у груди, — но… — Она поморщилась — в самом деле, что с ней вечно не так на танцевальной площадке? От нее не укрылось, как Ньют танцевал с Куинни, и хотя он не мог похвастаться своей пластичностью в танце, как, например, Якоб (вот кто был действительно залихватским танцором во всей этой компании!), но, по крайней мере, его руки и ноги находили себе применение, и двигался он куда более слаженно, пусть и несколько скованно.       — Ты могла наблюдать, что я тоже не особенно хорош в этом, — произнес Ньют успокаивающе.       — Нет, Ньют, в отличие от меня ты танцуешь просто прекрасно.       Ньют едва сдержался, чтобы не закатить глаза.       — Не бойся, Тина. — Такой проникновенный взгляд впору запретить законом за насильственное вторжение в частное владение, но нет, Тина уже давно перестала владеть собой так же хорошо, как и раньше.       — Просто доверься мне.       Она перевела беспомощный взгляд на его ладонь.       — Пожалуйста… Пожалуйста, Тина. Потанцуй со мной.       Мягкий, как масло, тон и раздирающая кожу мольба в ясных глазах. Тина, чуть поколебавшись, сжала его теплую, чуть влажную, как и у нее, руку и поднялась на ноги.       Оба почувствовали себя донельзя странно, оказавшись в окружении танцующих пар, словно их сюда приволокло случайным сквозняком, но они старались вести себя так, будто ничего особенного не происходит. Когда они развернулись друг к другу, стоя до одурения близко, осознание вдруг вспышкой ослепило Тину, и она взволнованно закусила губу — каблуки ее новых изящных туфелек (которые Тина приобрела, поддавшись навязчивым уговорам Куинни) немного вытягивали ее рост, отчего она казалась чуть выше Ньюта. Это подействовало на нее угнетающе, но Ньюта, похоже, совершенно не побеспокоило. Пристально наблюдая за ней весь вечер, он просто не мог справиться со своей слабостью, которая сковывала его крепкой хваткой за язык и руки, что вечно зудились от желания коснуться ее, — не мог, потому что ее мерцающая красота, точно блик луны на воде, красота в ее пластике и изгибах, жемчужной коже и тонких лодыжках пронзительно щипала ему глаза — и ведь не спрятаться, не закрыться веками, потому что…       Потому что Ньют именно сегодня вдруг понял особенно отчетливо, что Тина красивая. И всегда была такой.       Конечно, платье ей было больше к лицу, нежели тяжелый кожаный плащ аврора, и все же Ньют с каждым днем, что связывал их ближе и плотнее, когда они бок о бок шли навстречу любой опасности, видел все больше в ней именно ту Тину Голдштейн, которая и запрятана была за этой тугой толстой кожей, что верно защищала ее от ударов извне.       Нежнейшая сладкая мякоть внутри защищенного оболочкой плода.       Они одновременно замерли, порабощенные некстати вспыхнувшей в них робостью, но Ньют недолго думая положил одну руку Тине на талию, а другой подхватил ее похолодевшую ладонь, крепко зажав ее пальцами. Тина, напряженно выпрямившись, обхватила его плечо и внимательно посмотрела ему в глаза.       «Доверься мне», — мягко говорили они, и она послушно расслабила тело, сделав глубокий вдох. Выждав пару секунд, Ньют медленно повел ее, точно давая ей возможность освоиться, почувствовать его самого и себя, свое тело, которое тоже может быть податливым под руками, что приручили стольких созданий. Тина едва сдержала улыбку — выделывая озорные па вместе с Куинни или неистово кружась с Якобом, который своей энергичностью перебивал такт мелодии, выстраивая какую-то свою, она чувствовала, что ее непослушное тело невольно противилось их усилиям подчинить его себе, точно сама она была подключена к неподходящим устройствам. Ошибка контакта могла разрешиться взрывом — ну или, скажем, простым выгоранием, которое Тина ощутила особенно явственно, без сил опустившись на стул.       Теперь же она чувствовала себя в той самой тарелке — предельно уместно и правильно… А она же, Порпентина Голдштейн, до одури любит соответствие правилам, сейчас, правда, вывернутым наизнанку, потому что рядом с ней не кто иной как Ньют, который ничего общего с этими правилами совсем не имеет. Он сам по себе — полная их противоположность, но Тине это, конечно, только нравится.       И то, как они танцуют, ей тоже нравится, потому что она вконец убеждается в том, что ее тело, как оказалось, выполнено не из дерева — потому что она чувствует, как оно отзывается на его тело, ведь он ведет, и она следует за ним, даже не отдавливая ему ноги. А потом он вытянет руку, чтобы она закружилась, и стеклярус на ее платье легонько зазвенит, ударяясь друг о друга, когда Тина развернется к нему с сияющими глазами, и Ньют снова с легкостью подхватит ее, вернув руки в прежнее положение.       В эти моменты оба ярко вспыхивают, точно свечки, и обоим не унять жар, что вьется внутри и снаружи, потом застилает лбы — а главное, не смотреть в глаза; но что сложней?..       Ньют растерянно улыбался подрагивающими уголками обветренных губ, что-то бормоча себе под нос, глядя куда-то в область ее плеча, а Тина, безуспешно пытаясь читать по губам, изучала его лицо, которое в эту минуту казалось ей самым правильным в своей неправильности — каким-то безудержно дорогим. Она с закрытыми глазами могла бы с точностью указать местоположение каждой отдельной веснушки на его лице, зная, что на краю века даже теснится одна, видимо, не найдя приюта среди многочисленных своих собратьев, что едва ли не выпрыгивают прочь от скученности друг с другом. И то, как забавно подкручены концы его ресниц, ей тоже беспредельно дорого, и то, как широкая линия рта изгибается в улыбке робкого мальчишки, как на впалых щеках играет легкий румянец, потому что Тина так близко и это сводит его с ума, ведь она такая теплая… Если вдруг небеса, что над нами висят, Сорвутся вниз и на землю падут, Или вдруг горы обрушатся в море, Я ни слезинки впредь не пролью! Нет, не заплачу, не вспыхну слезой, Плакать не буду, пока ты со мной. О, друг мой милый, будь со мной! О, будь со мной, останься, Будь со мной, о, будь со мной!       Она отнимет руку, и он поднимет глаза на нее, словно в попытке понять, но, кажется, он и так прекрасно все знает.       Потому что он сам тянется к ней и прерывисто выдыхает на словах «Будь со мной!», когда прижимает к себе Тину.       Не удержавшись, прильнуться так, чтоб щекой к щеке (предельно удобно при росте обоих!) — а у него она малость колется, и это заставляет ее улыбаться, — чтобы бережно обхватить спину и танцевать как единое целое, одним созданием на мерных волнах музыки, что сладостно стелет арфа — до чего же волшебно, право, до чего же волшебно…       От накала ли музыки или чувств, что колюще-режущим сквозили по сердцу, Тина задрожала и, оторвавшись от него, взглянула на Ньюта и нежно улыбнулась ему, ощущая торжествующий взгляд Куинни на себе. Ньют замер, сжимая ее руки, и улыбнулся ей в ответ — да так естественно, так лучезарно, что Тине на миг показалось, будто все вокруг враз прекратило свое существование; были только его улыбка и мягкие руки, что еще держали ее, как прежде.       Музыка резко оборвалась, и веранда залилась благословенными секундами тишины, которые далее были порушены жаркими аплодисментами и оглушительным свистом.       — Ты отлично справилась, Тина, — произнес Ньют в многоголосье, все также держа ее руки в своих. — Несмотря на собственные предубеждения.       — Просто у меня был хороший учитель, — заметила Тина, тем самым заставив Ньюта смутиться. — Ты учился танцевать?       — Мама иногда обязывала, — с улыбкой сказал он. — Она многому учила нас с братом, в том числе и танцам. Тесею это давалось куда лучше, чем мне, а я… ну, я просто никогда не находил в том надобности.       — Ваша мама хотела взрастить в своих сыновьях настоящих джентльменов, — нежно усмехнулась Тина. — И я вижу, что она прекрасно с этим справилась.       — Ей было бы приятно это услышать! Иной раз она бранила меня за то, что я не желаю танцевать на каком-нибудь семейном обеде.       — А чем же ты тогда занимался?       Ньют внимательно посмотрел на Тину. Она вздохнула.       — Ухаживал за гиппогрифами?       — Или ловил докси.       — И как я не догадалась…       — Да, в то время их было достаточно много, пока волшебники основательно не взялись за выделку их яда, и я боялся, что в конце концов от них ничего не останется.       — Действительно, ведь они наипрелестнейшие создания…       — Ты, — лицо его стало серьезным, хотя глаза все так же весело светились, глядя на Тину. — Ты смеешься надо мной?       Она громко рассмеялась, замотав головой так, что ее локоны затрепетали, мягко хлопая по щекам.       — Не осуди меня за это, пожалуйста, — воскликнула Тина, едва переведя дух. — Я просто рада, что никакие докси и гиппогрифы не помешали нам сейчас танцевать.       — Честно говоря, я тоже этому рад, — засмеялся Ньют, и их лица засветились от удовольствия, перемешанным со смятением. Он отвел взгляд, устремив его на сцену, и, нервно покусав щеки с внутренней стороны, тихо спросил: — Тина... Ты не сильно притомилась?       — Нет, совсем нет. Я бы… — Тина запнулась на полуслове, когда Ньют снова посмотрел на нее. Сердце закралось в горло, и он почувствовал, как горячая кровь снова отчего-то прилила к ушам.       — Тогда… может... ты потанцуешь со мной еще?