Почему не падает небо

      Их вели нехоженые тропы, что, видимо, никогда не внимали степенным шагам человека — со всех сторон лезли ветви и корешки, точно многопалые руки необъятного зеленого мохнатого зверя, который изучал чужаков касаниями по взмокшим от пота лицам. Сырая трава послушно подминалась под ногами, запоминая следы ботинок, а там, где попадалась взмыленная земля, замешавшаяся в грязь, чавкало и пружинило — дождь кончился более часа назад, а влага так и осталась запертой под плотным пологом леса, не успевая толком испариться. Клочки лазурного полуденного неба хрустально поблескивали среди крон, что смыкались друг с другом, будто пальцы влюбленных в замке́, а в самом лесу царили прозрачные сумерки, тенью оседая на листьях кустарников и призраками таясь в горловинах диковинных цветов наивных оттенков, что игриво скользили по коленям.       Оба молча условились обойтись без трансгрессии, оставляя деревню аборигенов позади, — Ньюту было важно показать неискушенной Тине настоящий мир, по подобию которого он воссоздавал свой шатер в чемодане, а ей самой казалось невероятным и куда более волшебным то, что ее нога ступает там, где о ногах человеческих и не думается ни одну минуту, потому что эта пьянящая дикость отовсюду и впрямь настойчиво лезет в глаза, и в уши, и в кожу, до дермы электрически поражая своей неправдоподобностью. Здесь ничто не напоминало о человеке — каждый листочек, каждая веточка хранили в себе первозданность, что никому не под силу было огранить, и даже сам воздух казался перебродившим — он так остро вонзался в легкие и щекотал носоглотку подобно едким пузырькам от свежего лимонада, что у Тины кружилась голова.       Ньют шел впереди, Тина — следом; он перелезал через стволы упавших когда-то в бурю деревьев и подавал ей руку, этакий джентльмен с гнездом на голове, в грязной от земли рубашке и с вещмешком на плечах, а она хваталась за нее, хотя в том, на самом деле, не было никакой необходимости, потому что к диким условиям Тина приловчилась быстро и теперь действовала по наитию, точно животное, твердо зная, что оно никогда не подводит. И оттого она ловко спрыгивала и шла дальше как ни в чем не бывало; а рука в руке — это тоже скорее по наитию, нежели по прихоти или обязанности манер — нет.       Рука в руке — это так же предельно просто, как и стебель в земле; просто и естественно, будто иначе быть и не может. Оба об этом не задумывались, и слава Мерлину — обоим и так жарко до ломоты в теле, которое изнывало от жажды, куда им еще эти градусы от тепла, что жжет их руки в замке́, как у крон над головой…       Ньют вдруг притормозил и с поразительно нежной улыбкой, от которой у Тины все внутренности сводило сладостной судорогой, повернулся к ней.       — Ты слышишь?       О чем шептались ветви, перекликаясь друг с другом, Тина понять не могла, зато ясно внимала стрекоту сверчков и далекому перезвону птиц, которые таились в глубине леса. Где-то совсем рядом раздавались тихие скользящие шорохи; Тина, напрягшись, обернулась и воззрилась в сплетенную сеть из ветвей и листьев папоротника.       — Геккон, — тихо произнес Ньют над ее головой, зачарованным взглядом вперившись в растянутое тельце сочно-зеленого цвета — под стать листу, на котором расположилось, дабы предстать незаметным какому-нибудь недоброжелателю. Тина непонимающе нахмурила лоб, не угадывая его очертаний, и Ньют, наклонившись к ней, осторожно прижался щекой к ее виску и плавно вытянул свою ладонь перед ее лицом, направляя ее взгляд по должному пути. Тина улыбнулась, наконец рассмотрев крайне симпатичную небольшую ящерицу.       — Как игрушечный, — шепнула она ласково.       — И потому беззащитный, — так же шепотом добавил Ньют. Геккон, словно почуяв неладное, тут же соскользнул к стволу и исчез восвояси. — Но, как видишь, окраска и шустрость его весьма выручают.       Тина повернулась лицом к Ньюту, который внимательно вглядывался в заросли папоротника с надеждой приметить юркнувшего зверька, но, почувствовав ее взгляд, тут же посмотрел на нее и замер. Она выглядела очаровательно в панаме и с ямочками на щеках, а ее глубокие темные глаза светились, словно были поддернуты влагой, но она улыбалась ему, чувствуя вспененный прилив какого-то детского восторга.       — Я слышу, — почти беззвучно прошелестела Тина, и Ньют, сам точно ребенок, расплылся в безудержной широкой улыбке.       — Мы почти пришли, — мягко сказал он, снова сцепляя свою руку с ее, и повел ее за собой, отодвигая заросли в сторону. Растительность понемногу редела, позволяя свету пробиться внутрь, и Тина сощурилась, когда озорной луч света, прошмыгнувший сквозь расщелины ветвей, резью скользнул по глазам. Воздух переменился, и пронзительно свежий порыв приятно скользнул по коже легкими поцелуями, когда Тина нагнулась, вторя Ньюту, чтобы пробраться под очередные ветки. На спуске листва, точно занавес, разошлась в стороны, отступая, и взору путешественников предстала бескрайняя синяя полоса океана. Тина ахнула, застыв на месте, и была готова рухнуть в бессилии на трясущиеся колени перед величественным владыкой, чьи бесконечные воды, тонкая рябь которых была искусно расшита светом, теперь громче взывали к себе, вылизывая песчаный берег.       — Э-это… — ее хриплый голос осел, и Тина беспомощно замолкла. Она хотела сказать «невероятно», но слово застряло в сухой обезвоженной глотке, хотя выражение ее лица было гораздо ясней и красноречивей его. Невероятно — нет, невозможно так легко поверить в эту простую синеву, что сатиновой лентой разворачивается на горизонте, невозможно, даже несмотря на то, что веришь в заклинания, превращения и мгновенную трансгрессию на колоссальные расстояния… Вся эта магия намертво въелась в кожу закостенелой привычкой, став рутиной, и теперь Тина не могла взять в толк, отчего так поразительна вода сама по себе, примкнувшая к небу, словно затем, чтобы потягаться с ним глубиной своего церулеума, что призывно режет глаза и манит, манит, зовет голосом соленого ветра, взметнувшего волосы и песок, голосом вечности, в которой растворяется вся былая магия на земле, потому что она, эта земля, сама по природе своей таинственна и необыкновенна.       Ньют оторвался от созерцания океана, чтобы насладиться реакцией Тины, за тем, как менялось ее лицо, находя в этом особую прелесть, которой океан, вообще-то, не обладал: тот равнодушно шнырял волны на берег, а каждая черточка ее подзагоревшего лица пламенела жизнью, податливо кривилась разным чувствам, что ютились в ее груди, и это зрелище казалось Ньюту, пожалуй, самым прекрасным из всех.       — Пойдем, — он легонько потянул ее за руку, пройдя немного вперед, — познакомишься с ним поближе.       Они приблизились к берегу, вслушиваясь в шум волн, что теперь заполонил собой все звуки, оставшиеся в джунглях. Тину пробила внутренняя дрожь — опьяняющее ощущение собственной незначительности захлестнуло ее, и ей показалось, что на самом деле она по величине не больше крупицы мягкого песка, что застывал на тяжелой подошве ее ботинок. Она тут же принялась их снимать, чтобы окунуть в него ноги, а вода все вызывающе стелилась рядом, точно приглашая; Тина, с трудом оторвав зачарованный взгляд от нее, повернулась к Ньюту, который, похоже, был не менее ее околдован видом — он стоял как вкопанный и пристально вглядывался вдаль.       — Ньют? — окликнула она его и тоже посмотрела на горизонт, который, как ей показалось, словно бы вдруг пошел ходуном. — Ньют, это… Неужели… — Тина, тихо ахнув от догадки, ухватила взглядом длинный хвост, вмиг ушедший в воду.       — Гиппокампы, — произнес Ньют, лихорадочно облизнув губы. Она понимающе кивнула.       — Страница пятьдесят два, — тихо отрапортовала она, рывком поднявшись на ноги. — Обитают в… — Тина осеклась и задумчиво поджала губы. — Там разве было что-то сказано про Тихий океан?       Ньют не сдержал робкой польщенной улыбки, обернувшись к ней.       — Этот подвид намного больше гиппокампов, которых я встречал в Средиземном море, — сказал он и вновь устремил взгляд на вздувшуюся воду, которая вдруг разверзлась, и лоснящиеся на солнце огромные хвосты снова показались на поверхности. — Сегодня как раз прилив, и они сами тянутся поближе к берегу, так как вода здесь потеплее… Они довольно редко заплывают так близко, — он пристально посмотрел на нее. — Ты должна их увидеть, Тина.       Точно загипнотизированная, Тина с трудом оторвала взгляд от воды и перевела на Ньюта. Его глаза горели огнем, а выражение лица было преисполнено решимости. Уголки ее губ дернулись в преддверии улыбки.       — Я… я не очень хорошо плаваю, Ньют, — неловко пробормотала она, вдруг заробев — скорее, то было предупреждением, нежели отказом (только подумайте!) от встречи с очередными удивительными созданиями. Нет, Тина не собиралась никому создавать неудобств, хоть и подогретое предвкушением желание окунуться в новое приключение зажигало в ней дух авантюризма, который вообще-то где-то глубоко внутри гнал ее броситься в воду без каких-либо промедлений.       Вообще-то было совершенно неважно то, как держится в воде Тина — достаточно было умений Ньюта на них двоих, потому что даже имя его словно указывало на далекое родство с древними человекоподобными существами из морей, чьи рыбьи хвосты отливали перламутровым блеском. Тина поняла, что сморозила глупость, ведь рядом был Ньют, который словно, если бы только пожелал, мог бы усмирить воды, и они верно послушались бы его; иной раз Тине казалось, что каждая крупица земли, каждый муравей на ней внимали его нежности, которой он питал к ним, потому что все живое вокруг он любил так, как никто другой и не мог, и в том была его сила — человеческая сила в безмерной любви ко всему сущему.       Они молча смотрели друг другу в глаза, словно позабыв о словах, что чесались на языках, пока Ньют, поддетый румянцем, не улыбнулся ей смущенной улыбкой.       — Это ведь совсем не то, что ты хотела сказать.       Тина улыбнулась ему в ответ — наученные опытом, они теперь с ходу могли определить мысли друг друга, без помощи легилименции, потому что словами нельзя оголить истину.       — Ты прав, — насмешливо призналась она и вздохнула. — Тогда… идем?       Щедро отогретая бесперебойно палящим солнцем вода сомкнулась над их головами, когда они, применив заклинания головного пузыря, вонзились в ее завивающиеся волнами покровы, подобно шпилькам в пышные локоны, и оказались в самом жерле бесконечности, простирающейся бирюзой, что была охвачена косяками серебристых рыбок. Ньют, ведя Тину за руку, уверенно плыл вперед, и они пугливо отстреливались в разные стороны, обеспокоенные чужаками. Тина старательно двигала конечностями — она была рада возможности снова погрузиться в водную стихию, чтобы лицезреть ее обитателей, и если совсем недавно Тина не могла даже помыслить о том, сейчас же она воспринимала это свое стремление как самую естественную потребность — а рука Ньюта, сжимавшая ее, была лишь тому подтверждением.       Некоторое время они непрерывно плыли вперед, отдаляясь от берега, пока Ньют не замер, чтобы позвать притаившихся гиппокампов — Тина знала, что они не любили чужаков и могли буквально раствориться в толще воды, став совершенно незаметными, несмотря на свои габариты. Для этого нужно было издать громкий звук, похожий на цоканье вперемешку с щебетанием, как у дельфинов. У Ньюта это получилось настолько мелодично и трогательно, что Тина не сдержала умиленной улыбки, наблюдая за ним. Затем они тут же почувствовали, как вода задрожала вокруг них — гиппокампы стремительно направлялись на зов.       Тина раскрыла рот от изумления, когда мимо них пронесся один из них — огромное статное туловище прекрасного благородного коня, замыкающееся длинным китовым хвостом. Тело его искрилось на свету, точно было засыпано серебряной крошкой, а тонкие плавники и перепонки своим искусным рисунком из прожилок напоминали росписи витражей в готических соборах. У него были умные, добрые глаза; он плавно кружил вокруг гостей вместе со своими собратьями, что держались поодаль, как бы показывая, что он был главным здесь, в своей стае.       Ньют аккуратно подтянул Тину ближе к себе и вытянул ее руки с безоружно раскрытыми навстречу морде ладонями. Она вздрогнула, когда гиппокамп осторожно ткнулся в одну своим гладким носом, обдав ее пузырьками, и улыбнулась, коснувшись его головы обеими, которую он позволил ей погладить — так состоялось знакомство с главарем. Остальные гиппокампы были несколько поменьше, но не менее очаровательны — Тина не могла удержаться от того, чтобы приласкать каждого. Те перестали суетиться, когда старший отплыл в сторону, точно давая добро, и приблизились к ним. Самый маленький из них был с размером с обычную рабочую лошадь, и Ньют подсказал Тине, что он, по меркам гиппокампов, еще совсем ребенок, хотя и выглядел уже достаточно массивно. Тина погладила и его, и тот игриво завихрился вокруг нее, довольный вниманием. Он извернулся так, словно приглашал сесть на спину, но Ньют тут же оттолкнул Тину и на уже знакомом ей дельфиньем диалекте что-то адресовал гиппокампышу.       — Что такое? Что ты ему сказал? — в недоумении затараторила Тина.       — Он хотел тебя покатать в знак благодарности, — повернувшись к ней, растерянно произнес Ньют. Тина просияла. — Я сказал, что это лишнее.       — Почему? — Она раздосадовано взглянула на крепкого детеныша.       — Потому что, если ты оседлаешь его, он тут же умчится далеко прочь со скоростью сниджета и даже не заметит, как ты соскользнешь с него, — объяснил Ньют, глядя на нее. — Гиппокампы привыкли, что русалки используют их в качестве средства передвижения… Они необычайно быстры и способны преодолевать огромные расстояния на безумной скорости. Младшие особи особенно игривы, а значит, гораздо более опасны своей опрометчивостью.       Тина понимающе кивнула. Вдвоем они покружили рядом с гиппокампами, внимательно рассмотрев каждого — все они были одной породы, серебристые с роскошными ультрамариновыми плавниками вместо грив и узорной сеткой чешуи на хвосте, — и Тина попыталась повторить за Ньютом звуки, с которыми он обращался к животным. Получалось нескладно, но спустя несколько попыток Тине удалось даже подозвать к себе одного небольшого гиппокампа, который мягко боднул ее в ладонь.       Прощаясь, Ньют скользнул рукой по животу проплывающего над ними старшего гиганта, что все это время кружил рядом, и он, взмахнув хвостом, отплыл к сородичам, которые разомкнули кольцо, позволяя им удалиться. Они выплыли на поверхность и медленно направились к берегу, уже порядком выбившись из сил. Встав на дно, Тина тут же запуталась онемевшими ногами в песке и смиренно растянулась на нем, потеряв равновесие. Она перевернулась на спину, и солнце немедленно засветило ей прямо в глаза, так что она закрыла лицо рукой, чувствуя, как каждая клеточка ее дрожащего тела с жадностью вбирает в себя блаженное тепло. Ньют примостился рядом справа от нее, тут же вооружившись блокнотом и карандашом — нужно было поскорее сделать заметки о тихоокеанской разновидности гиппокампов и, конечно, зарисовать одного, пока его образ в голове предельно свеж; оба молчали, ожидая, когда у каждого уймется учащенное громкое дыхание.       Тина убрала руку, поняв, что солнце больше не палит, лучами разрезая роговицу, потому что на нее падала тень от Ньюта, который сидел к ней сутуленной спиной и увлеченно чиркал в своем блокноте. Она посмотрела на него и почувствовала, как родимый рисунок на его белоснежной спине, исполосованной сетью рубцов, что соединяли череду веснушек грубыми штрихами в какие-то неразрешимые головоломки, заставляет ее сердце болезненно сжиматься, а жа́ру воспылать сильней; нет, ее не пугал вид затянувшихся ран.       Внутренности ее сжимаются, как в стальные кулаки, сжимаются сладостно ноющей болью, потому что Тина видит его голую спину и читает на ней силу тугих струн мышц и беззащитность в молочной коже, в рассыпанных веснушках, в нежно-розовых, подобно лепесткам олеандра, рубцах от когтей, и это ей вечно дорого, это ей прямо в вены тысячами игл, в которых не кровь, а магма пламенеет, но боль эта не горчит, а только крепче тянет узлы, что в животе и ниже вьются змеями.       Сложно вообразить себе жизнь, лишенную таких простых мелочей, а без них ведь нельзя… да и не надо впрямь. Но Тине совершенно не хочется думать об этом и что-то там воображать — она почти рефлекторно отправляет свои пальцы по отпечаткам следов пройтись, да по позвонкам, как по ступеням, взобраться повыше, а с хребта спуститься в долину под лопаткой и дальше к плечу-холму по дороге, выложенной нежным, розоватым от солнца бархатом…       Карандаш, стремительно порхавший над листом пергамента, выводя пучки линий, застыл в дрожащей руке, и Ньют повернул к ней голову с робкой улыбкой, заставив Тининым пальцам неловко остановиться. Она покраснела, скользнув по его шее взглядом, где были вздуты кривые русла синеватых вен, что под кожей стелятся точно проводами, — сбежала от его взгляда и синюшных от воды, вызывающе полных губ, как маленькая девчонка, но пальцы еще на перекрестке стоят, словно не зная, какой путь выбрать — вниз по руке или вперед и наверх, на шею, или обратно…       В конце концов Тина отняла руку, чтобы опереться на нее и сесть, и ненароком коснулась его плеча своим. Ньют судорожно вздохнул и опустил взгляд на ее тонкие пальцы, окунувшиеся в песок, что устроили прогулку по его спине.       — Гип… Гиппокампы чудные, — просипела Тина слабым голосом. Ньют взглянул на нее — она отвернулась от него, глядя на воду, — и не сразу кивнул.       — Да, они… Они довольно дружелюбны, — и голос его беспомощно оборвался, позволив обволакивающему молчанию тесно сплести свою сеть между ними — однако оба уже предельно осознанно отдают ярое предпочтение именно ему вместо бесполезных попыток вести незамысловатый диалог, которые они тотчас успешно провалили.       Они оба еще были неловки в чувствах друг к другу, которые во много раз были сильнее и раскованнее их самих, оба еще толком не умели с ними обращаться, боясь показаться глупыми невежественными дикарями, потому что оба были нежны и хрупки, как бутоны, что только раздаются цветом, готовые распуститься под ласковые лучи. И как разорваться, как, когда внутри бьют горячим потоком гейзеры, а выдается это лишь легким румянцем на щеках?       Они не привыкли бездумно терять головы, но наконец наступил переломный момент, когда они стали казаться безмерно тяжелыми и бесполезными — по крайней мере, в том, что касается чувствований.       Негодный отросток на шее, от которого пора было избавиться. Избавиться от тяжелого наливного бутона, чтобы он с треском разошелся лепестками в разные стороны, отдаваясь навстречу ласкам жаркого солнца.       Ньют посмотрел на Тину, зажимавшую губы с такой сосредоточенностью, словно от этого зависела жизнь… Или, по крайней мере, ее спокойствие, оставленное где-то далеко позади, у другой Порпентины Голдштейн, которая не имела никакого отношения к нынешней.       Ее профиль был мягко подсвечен золотом, а на лицо спадали короткие влажные пряди, которые она беспрестанно заправляла назад и за уши, но тщетно; пряча глаза от въедливого солнца, Тина изучала взглядом свои сцепленные на коленях руки. Капля воды медленно стекала с волос по виску, чтобы продолжить свой путь по шее, прокладывая блестящую тесьму на ткани ее обласканной загаром кожи. Душивший Ньюта соблазн прижаться к ней губами, чтобы словить эту злосчастную каплю, заставил его дернуться к ней, но он неловко застыл, когда Тина резко повернулась к нему и посмотрела ему прямо в глаза — выстрелом, чтобы он забыл свое имя.       — Ньют, — напомнила ему Тина, и он слегка тряхнул головой, чуть насупив брови. — Что там у тебя?       — А? — выдохнул он — на большее он был пока не способен.       — Ты нарисовал гиппокампа? — Она попыталась заглянуть в блокнот, но Ньют, вдруг опомнившись, тут же захлопнул его, едва высмотрев жуткого на вид чудовища, очерченного кривыми линиями, точно Ньют рисовал его в беспамятстве… Хотя, видимо, так оно и было.       — Мерлиновы кальсоны…       — Эй.       — Я… — он страшно смутился и резким движением отложил блокнот подальше от глаз загоревшейся любопытством Тины. — Кхм, я его еще не закончил.       — Тогда покажи то, что получается, — мягко настаивала она. — Пожалуйста, Ньют.       Тина обожала его простенькие, быть может, даже наивные, но выразительные и точные эскизы встречавшихся ему животных, на которые она всегда смотрела с умилением — на крышке его чемодана свободного места не оставалось из-за развешанных повсюду рисунков. Поэтому она не могла лишить себя очередного удовольствия полюбоваться на гиппокампа, который в исполнении Ньюта предстал бы даже симпатичнее, чем в жизни — она это знала заочно.       Однако Ньют, неожиданно смущенный до самых кончиков ушей, упорно противился этой затее, и непонимающую того Тину это только сильнее подзадоривало.       — Нет-нет-нет, — он не удержался от улыбки, когда она, пыхтя, проворно подлезла через него к вожделенной вещице, и тут же сжал блокнот в руках, пряча его за спиной. Тина деланно насупилась, но, увидев, что Ньют улыбается ей, едва сдерживая смех, она поняла, что игра только началась и, кажется, им даже одобрена. Ну как тут удержаться-то?       Тина, усиленно пряча щекотавшую губы улыбку, начала угрожающе наступать, пытаясь пробраться к блокноту, но Ньют ловко перехватил ее и повалил на песок, перевернув на спину. Тина расхохоталась, когда он вдруг принялся ее щекотать, сам уже не сдерживая смех.       — Так… не… честно! — выпалила она в промежутках между смехом. Тина пыталась сопротивляться, но бесполезно; она соскользнула из его рук, когда начала задыхаться от смеха и слез, и, воспользовавшись заминкой, когда Ньют решил, что переусердствовал со своим отмщением, схватила оставленный им блокнот и тут же отскочила в сторону, оказавшись на ногах. С торжествующим видом она продемонстрировала его Ньюту, но в ту же секунду, ахнув, бросилась прочь, потому что его владелец рванул за ней следом.       Их душили новые приступы смеха, что порывисто соскальзывали с уст, перемежаясь с рваным дыханием; их больше не волновала книжица в потрепанном переплете, что породила эту нелепую борьбу за нее, — они чувствовали себя дикими зверями, сорвавшихся с цепей на свободу, и бежали во всю свою прыть, наконец-то предав все осторожности забвению.       Песок вздымался на дыбы под их ногами, а воздух соленым потоком хлестал в лицо, закалывая уши; Тина, пугливо оборачиваясь, неслась вдоль берега, выбиваясь из сил, но хриплое дыхание позади, становившееся все громче, подсказывало ей, что Ньют бегает все же лучше ее и совсем скоро нагонит, точно хищник добычу.       А внутри все били гейзеры, горячие, как парное молоко, кипели, обращая легкую белую пену во взбитые сливки, вздували землю, разрывая ее в клочья, — сердце, казалось, выдержать коллапса такого масштаба не могло, отбивая бесперебойную тяжелую дробь на груди обоих, словно с убежденным намерением оставить там синяки. Но им от этого было смешно, и стонали они не от ужаса, не от боли, а от невероятного облегчения.       Фигурка Тины неумолимо приближалась — еще чуть-чуть, и Ньют мог бы коснуться ее, только вытянув руку, а Тина, окончательно выдохшись, невольно сбавляла темп, тем самым позволяя расстоянию между ними сократиться до минимума. Наконец, Ньют, нагнав, обхватил ее на лету, и Тина вскрикнула, почувствовав, что отрывается от земли. Блокнот, сорвавшийся с ее ослабших пальцев, полетел на песок, но никто не обратил на него внимания: Тина с неуклюжими попытками вырывалась из его цепких рук, взвизгивая совсем не по-тиновски, а Ньют со смехом держал ее, уткнувшись носом в ее гладкое плечо. Оба, поддавшись бессилию, потеряли равновесие и повалились с ног наземь; они разорвали цепь объятий, перекатившись на спины и безостановочно смеясь, — все было так просто…       Понемногу успокоившись, они замолчали, и Тина, чувствуя вдруг накатившую сладостную сонливость, повернула к Ньюту голову. Он улыбнулся ей и, приподнявшись на локте, подполз к ней поближе, чтобы легонько коснуться губами прохладного кончика ее носа. Она крепко зажмурилась.       — Тина, — шепотом; он привстал, и Тина, ухватившись за его протянутые руки, села. Ньют молчал, пристально вглядываясь в ее лицо.       — Что? — Она смущенно улыбнулась, все еще пребывая в дымке эйфории.       — Ты… Нам… — Ньют сглотнул. — Кажется, нам пора возвращаться.       На цепи? На землю?.. Тина отчаянно мотнула головой, постепенно приходя в себя, — время-то шло к вечеру, а там обещали шторм, о котором возвещал усилившийся рев волн и стоны ветра. Они встали, Ньют поспешил за вещами, а Тина остановилась, чтобы захватить его записную книжку подле ног, прижавшуюся к песку раскрывшимся, точно крылья, страницами. Она подняла ее, просунув большой палец под обложку, и замерла, с изумлением уставившись на собственное отражение.       Это была колдография, аккуратно вырванная из старой нью-йоркской газеты — того самого выпуска, в котором напечатали статью о первой поимке Гриндевальда, упомянув имена тех, кто в этом участвовал, а также возврат Тины на прежнюю должность аврора в Конгрессе. Она была просунута в кармашек на обложке, куда обычно складывают письма; Тина подтянула колдографию за краешек, доставая, чтобы удостовериться, все еще не веря своим глазам.       Именно так — это была Тина, выдержанно серьезная и с несколько укоризненным взглядом; она шевелилась, слегка изменяя положение головы, и поджимала губы, будто ей было неловко находиться под прицелом объектива. Это была Тина, с того самого дня, когда они прощались в порту, она, Тина, все это время была рядом с ним, под самым сердцем — эту книжицу Ньют всегда носил во внутреннем кармане своего пальто.       С самого начала она без малейшего знания о том приобрела особое место в его жизни, вписавшись в его мир как талисман, как пристанище, к которому он всегда обращался в любую минуту, — Ньют никогда не расставался с этим блокнотом, постоянно дополняя его записями об изученных зверях или сверяясь с прошлыми, внося правки или ища то, что в его и без того переполненной информацией голове не умещалось, — и всякий раз эта колдография вставала у него перед глазами, предшествуя странице с содержанием. Он замирал, встречаясь с ее глазами, задумчиво водил ребром большого пальца по ее волосам, которых касался этим же пальцем еще тогда, в порту, когда она плакала, провожая его, и ждал, когда она улыбнется ему прямо с колдографии — а ведь у нее удивительно нежная, теплая улыбка, что хранит его чуткая память, ту самую, что сквозь слезы ее пробилась ярким лучом, — а затем, сосредоточенно облизывая губы, спешно перелистывал страницы в поисках нужной и брался за карандаш чуть дрожащими пальцами, на которых был едва заметен черный след от печатной краски — след ее волос… И когда он опять замечал его на том же самом месте, он вспоминал шелк волос и кожи, что как бы случайно прицепилась к его пальцам, когда он заправлял ей мягкую прядь за ухо.       Чернильный след смоется, растворится в мыльной воде, но только не она — ни с пальцев его, ни из головы, ни из кармана рядом с сердцем и ни из самого сердца, в камерах которого она бережно хранится, какая есть, какую он узнал — Порпентина Голдштейн в футляре сильного аврора, но с очаровательной, поистине девчачьей искренней улыбкой на лице. И, быть может, она улыбнулась бы ему с колдографии, когда он снова бы взглянул на нее, улыбнулась бы, если бы только знала…       Тина приблизилась к Ньюту, который как раз натягивал на себя рубашку. Она тронула его за еще голое плечо, и он, как ошпаренный, обернулся к ней.       — Твой блокнот, — она вручила ему книжку, всматриваясь в его лицо. Ньют, оторвавшись от пуговиц, неуверенно сжал ее в руках.       — Значит… ты все-таки посмотрела? — стыдливо произнес он, покраснев.       — Нет… — Тина замялась на долю секунды, отведя взгляд. — Нет. Так уж и быть, покажешь, когда закончишь.       Ньют облегченно вздохнул.       — Ты знаешь, у этих гиппокампов…       Он не договорил, потому что Тина порывисто прижалась к его губам своими, так и не устояв перед их дурманящей близостью. Оторвавшись от них, она застыла на пару секунд и, густо покраснев, взглянула на совершенно оглушенного Ньюта.       — Прости, — тихо проговорила она. — Я тебя перебила. Ты что-то говорил про гиппокампов…       Ньют, ошалело улыбнувшись, мотнул головой.       — Нет, это… это совсем не то, что я хотел сказать, — он нежно коснулся ее волос, чтобы стряхнуть песчинки, и Тина расплылась в той самой улыбке, от которой у Ньюта трещали искры в каждой клетке его тела.       Они молчали, улыбаясь друг другу, и говорили так много, что не принимало гласности, не дробилось словами вслух, оставаясь серебрящейся влагой в глазах, тенью в уголках сладких губ, высеченным именем в камерах сердец, что бились как единое.