***
Очнувшись, Ксюша какое-то время не могла вспомнить, что с ней случилось, но постепенно болезненно яркими вспышками к ней вернулась память о каждой минуте произошедшего. За этим последовала и физическая боль, но приглушённая и лёгкая, не затуманивающая сознание. Девушка приподнялась на постели, окинув взором окружающее её пространство, она поняла, что лежит на кровати всё в той же 66-ой комнате с той лишь разницей, что оконную раму теперь обвивала железная решётка. А за окном сияло полное солнечного света и птичьего пения утро. В комнате пахло какими-то травами, на столике рядом с кроватью лежали бинты и стояли склянки с разноцветными жидкостями. Плечо Ушаковой было перевязано, многочисленные царапины и ссадины промыты и смазаны каким-то душистым раствором. Сама она была одета в свободную лёгкую сорочку. Девушка попыталась встать с постели, но поняла, что ещё слишком слаба для этого. – Что Вы, что Вы! – услышала она в тот же миг, – Вам ещё рано вставать, – на пороге комнаты стояла Катя. – Что происходит? – не скрывая встревоженного недоумения, спросила Ксюша, когда девочка вошла и села рядом с ней на краю кровати. – Несколько дней Вы были без сознания, – ответила служанка, – думаю, теперь, когда Вы пришли в себя, Вы пойдёте на поправку гораздо быстрее, – в лице девочки читалась неясная тревога, но её улыбка была искренней. – Я должна сообщить, что Вы пришли в себя, – произнесла она, вставая. – Подожди! – остановила её Ксения, – Сообщить кому? – Доктору, занимающемуся Вашим лечением, и Его Величеству, конечно. – Что? – пробормотала мало понимающая происходящее Ксюша, – Нет-нет, подожди! Какому доктору, каким лечением… Я же… Он же должен был… – но служанка уже покинула комнату. Через несколько минут к Ксении вошёл седой бородатый мужчина в длинных светлых одеждах, он с улыбкой взглянул на девушку и протянул ей склянку с голубоватой жидкостью – средством, усиливающим заживление ран и помогающим в восстановлении сил, как он пояснил, затем принялся за осмотр её плеча. Лекарь был молчалив, но по выражению его лица девушка поняла, что с её раной всё в порядке. – Как Ваше имя? – разрушила тишину Ксения. – Григорий, – отозвался тот. – Почему Вы это делаете, Григорий, – произнесла девушка после недолгой паузы, – почему ухаживаете за мной? – А почему Вас это удивляет? – ответил мужчина, – Ведь это моя работа. – Но Вы ведь поняли, что я имела в виду, – перейдя почти на шёпот, проговорила Ксюша. – Мой отец, – внезапно начал доктор, – был мастером столярного дела: выпиливал ножки стульев, покрывал столешницы лаком… Он перенял это у своего отца, а тот у своего, и, как Вы можете догадаться, когда я появился на свет, никто не сомневался в том, чем я буду заниматься в будущем. Но я вовремя понял, что нет ничего хуже заранее предопределённого за тебя пути. Мне нравилось столярное дело, но идти этой дорогой я не хотел и занялся тем, что было мне по-настоящему интересно. – Но зачем Вы мне это рассказываете? – недоумённо произнесла Ксюша. – Наверное, затем, что мой жизненный путь был совсем не прост, но всё же я не жалею, что избрал его, поскольку точно знаю, что именно в этом моё призвание. Но эта уверенность далеко не всегда была столь твёрдой. Я допускал ошибки, страшные ошибки, заставлявшие меня думать о неправильности того, что я делаю. И я боялся, я очень боялся… Боялся и понимал, что не испытывал бы страха, идя проторенной тропой… – лекарь остановился, поняв, что излишне разоткровенничался, – Я лишь хочу сказать… – продолжил он, – Пусть Вас пугает то, что с Вами происходит, но, возможно, это и есть уникальная дорога Вашей жизни. – Нет ничего уникального в жизни пленницы, – тихо проговорила девушка. – Вы правы, – отозвался Григорий, – но, как знать, может быть, вас ждёт иная судьба.***
Прошло чуть больше недели со времени этого разговора. «…Может быть, вас ждёт иная судьба…» – добродушный лекарь, вне сомнения, лишь хотел подбодрить Ушакову, дабы, ускорить её выздоровление, ведь это, и правда, было его работой. Но его слова разъедали девушке душу. Ведь за прошедшие дни она поняла, что происходит на самом деле. Лечение, хорошая еда, мягкие подушки… и лишь решётка на окне в качестве напоминания о том, что она является здесь узницей, а не гостьей. Дело было в том, что в тот ужасный день, когда солдаты королевского гарнизона вернули её во дворец, она находилась уже на волосок от смерти. И ей было дано время на восстановление сил, чтобы она смогла в полной мере испытать на себе все муки подземелья. Комфорт её нынешнего положения призван был лишь контрастно подчеркнуть ужасы тюремного существования. Конечно, никто прямым текстом не говорил Ксюше всего этого, но иного объяснения она не находила, а подобный вариант был абсолютно в духе того изощрённого мучителя, который носил имя Дмитрий. Сейчас Ксюша понимала, что главной ошибкой ополченцев в те дни, когда она с Колей была в их числе, являлось то, что они недооценивали короля, считая его человеком, мыслящим довольно прямолинейно. Они полагали, что тот, кто с рождения наделён королевской и магической властью, столь самовлюблён, что не задумывается о возможных вариантах и последствиях того или иного события, решения или действия, исходя из единственной точки зрения – своей собственной. Именно эгоизм, ведущий за собой недальновидность, по мнению ополченцев, и составлял королевскую слабость. Однако теперь Ушакова понимала, что признаком себялюбия являлась как раз их мысль о том, что противник может уступать им в предусмотрительности. Уступать им вообще в чём-либо. И лишь теперь она могла сказать, что начинает понимать, как в действительности мыслит Ларин, изощренный и непредсказуемый в каждом движении, изящный даже в жестокости… Нынешние члены повстанческих отрядов во главе с такими, как Амиран, несомненно, уже куда лучше осознавали, с кем имеют дело. И, если в душе они всё так же отчаянно рвались в бой, то на деле стали куда рассудительнее, осторожнее и… беспощаднее. И это не оправдывало того, как они поступили с ней, но свидетельствовало, что война развивает худшие качества в человеке. И сейчас Ксения уже не ощущала себя одной из них, одной из тех, кто стал подобен диким животным… И, странное дело, вместе с этим осознанием к ней пришло ощущение некого приятия того, что её ожидает. Нет, никуда не исчезли ни холодный страх, сковывающий сердце, ни жгучая то ли боль, то ли ненависть, отчаяньем бьющая в виски, но… было во всём этом что-то такое… что-то жестоко правильное. Не потому, чтобы она вдруг пожелала участь мученицы, и не потому, чтобы осознала себя окончательно сломленной, но оттого, что нашла смелость принять горькую истину: какими бы ни были конкретные обстоятельства, у короля действительно имелись основания, дабы подвергнуть её наказанию. Основания, обусловленные сухой буквой закона, опуская иные, пусть и нестерпимо важные, подробности и даже сам тот факт, что всё изначально было совершенно иначе, нежели она могла предположить. Вот она, «уникальность» её жизненной дороги… Что ж, может быть, принимаемый ею эликсир был слишком хорош, но она как будто чувствовала в себе силы идти этой дорогой. Впрочем, она ведь и прежде с какой-то удивительной лёгкостью могла представить свою голову на плахе, считая подобную смерть достойной и даже в мыслях не стремясь убежать от возможной кары. И да, тюремное заключение – смерть куда более долгая и мучительная, но скольким вообще людям было дано выбирать, как именно они уйдут из жизни? Да, у короля имелись законные права распорядиться её жизнью… У нынешних же повстанцев самих законов не было вовсе. В конечном счёте, всё упиралось именно в это. В тот факт, что оппозиционная сторона оказалась для Ксюши едва ли не более неприемлемой, чем сторона Его Величества. Но, если же к первой она ещё совсем недавно относила себя, то и о взгляде в направлении второй не шло речи. И всё, что Ксюша могла – это принять то, что её ожидает. Не смириться, не покориться, а именно принять. В её положении между двумя полюсами это стало её способом осознать себя. И, если Григорий прав, и смысл жизни состоит в том, чтобы найти свой собственный путь, обойдя стороной проторенные тропы, то всё, что ей нужно – это глубоко вдохнуть и сквозь страх смотреть вперёд. А стало быть, она, и правда, именно там, где должна, вот только… за минувшие дни Ксюша поняла, что отчаянно хочет жить. Это понимание явилось откровением для неё самой. Казалось, немыслимо цепляться за жизнь, когда днём острые плети оставляют на коже рваные раны, а ночью крысы глодают пальцы ног; когда сами день и ночь сливаются воедино, превращаясь в нескончаемую череду страданий… А других перспектив у Ксении не было. Ведь не умолять же ей Дмитрия о том, чтобы тот вернулся к своему первоначальному предложению… При том невыразимом, болезненном отвращении, что она испытывала к нему, мысль эта была невообразимо дикой. Ведь именно то, что он сделал с ней, изменило всё, именно это явилось главной причиной, по которой в отряде повстанцев ей не поверили. Ушакова полагала, будто ей удалось не пустить королевскую жестокость через тело в душу, но, когда предводитель отряда повстанцев назвал её королевской шлюхой, она поняла, что на самом деле уже была отчасти сломлена и, сказав, что у мужчины есть особый способ подчинить себе женщину, Ларин оказался прав. Это было глубже телесных ран, крепче кандалов на запястьях… это оставило шрам на всей её жизни. Сумей Ксюша убежать и благополучно возвратиться в родную деревню, ей потребовались бы годы, чтобы прийти в себя, и всё это время каждая её беззаботная улыбка была бы ложью. А скажи она правду… всё отношение к ней, даже самое искреннее, самое сочувствующее, стало бы особым, словно с отзвуком насмешки… А Николай… если он жив… Правда привела бы его в ярость, а ярость могла сделать подобным тем ополченцам, которых Ксюша встретила в лесу... А, кроме того, осталось ли бы его чувство к ней прежним, или случившееся отравило бы и ту нежность, что была между ними?.. Из транса гнетущих мыслей девушку вывел звук открывающейся двери. – Ваша вечерняя доза эликсира, – улыбнулся с порога Григорий, – сегодня последний раз, когда я Вас беспокою, – добавил он, проходя в комнату. – Это значит?.. – дрогнувшим голосом произнесла девушка – …что Вы здоровы, – закончил за неё доктор. Но Ксюша понимала, что это значило на самом деле. Последний раз её голова будет касаться мягкой подушки, последний раз грядущим утром ласковые солнечные лучи постучат в её окно… Последний раз – и всё поменяется с болезненной резкостью. Вот уже несколько минут Ксюша неподвижно сидела на кровати, обхватив руками колени. Она даже не заметила, как Григорий ушёл, хотя, казалось, могла бы попытаться попросить у него хотя бы ещё один день, пусть и, заведомо зная, что лекарь едва ли пойдёт на обман ради неё. Последние несколько дней она заново училась жить, а теперь жизнь ускользала от неё песком сквозь пальцы, и не было ни единой возможности хоть на мгновение замедлить этот процесс… Резко встав, девушка подошла к окну. Она не знала, что думать, не знала, что чувствовать… Воздух за оконной решёткой тяжелел от сгущающихся сумерек, призрачными огоньками белели бутоны роз… Где-то там, в родной деревушке, они с отцом сейчас бы пили чай, сидя у потрескивающего огня камина… сквозь оконные щёлки в дом просачивалась бы пряная свежесть закатных часов… и сердце было бы окутано светлым уютом… Так неужели никогда? Ни этого вечернего очарования, ни живительной прохлады утренней росы, ни терпкого запаха шиповника… Ничего из привычно-прекрасного, что составляет чудо жизни?..