***
В ночь перед днём, в который должна была решиться её судьба, Ксения меньше всего хотела думать о сне, но эликсир, что накануне приняла она в последний раз, помимо всего прочего обладал снотворным действием и против воли увлёк сознание девушки в мир иллюзий. До того самого момента, когда лучи нежного утреннего солнца коснулись её ресниц… Ксюша открыла глаза, и осознание реальности наступления нового дня резко обожгло её. Непередаваемо желая вновь укрыться спасительным покрывалом сна, девушка сомкнула веки… – Каково это – быть раненой своими же ребятами? – внезапный голос огненной дрожью пробежал по её телу. Повернув голову, она увидела стоящего у окна Диму. Его взор был обращён в сад, и от этого было немного легче – ведь его взгляда Ксюша боялась сейчас больше всего. Не зная, что ей говорить или делать, она вжалась в перину и, почти забыв дышать, в отчаянно томительном ожидании смотрела на короля… – Должно быть, неприятно? – продолжил тот, повернувшись к ней. Ушакова молчала. – Отвечай! – резко перешёл он с размеренного тона на раздражённый крик. – Да… – еле слышным голосом проговорила Ксюша. В ней внезапно не оказалось ни тени тех душевных сил, что ощущала она в себе ещё вчера. Тех сил, осколки которых с таким трудом собирала и склеивала последние несколько дней… Впрочем, пожалуй, было не так уж сложно рассуждать о жизни и своём месте в ней, будучи наедине сама с собой. Или, вернее, было так легко обмануться… Ведь она понимала, ведь знала, чем для неё всё должно будет закончиться, но её надежде не позволили умереть вместе с ней ещё тогда, две недели назад, когда почти бездыханную её вволокли в тронный зал… И, о, жестокая шутка: очнувшись вместе с ней в стенах этой комнаты, надежда поселила в её разуме и сердце столь нестерпимую жажду жизни… Но, казалось, она справилась и с этим безумным откровением души – сумела не впасть в отчаяние, а решиться смело смотреть вперёд и жить. Просто жить. Пусть и за гранью того, что можно было бы назвать жизнью. Да, было так обманчиво легко размышлять обо всём этом, находясь наедине сама с собой. Но о чём она могла думать, что могла решать теперь… Теперь, когда Ларин был в метре от неё и от осознания одного этого факта ощущалось, как кровь отчаянно приливает к голове. Ксения всё глубже вжималась в шелка простыней… Ещё вчера она полагала, что, продираясь сквозь тернии болезненных мыслей, приходит к бесстрашному в своём спокойствии приятию реальности. А оказалось, напротив – она убегала. От этих мыслей, от этой боли… от понимания, что ждёт её впереди… Убегала, царапая в кровь уязвимую плоть души… «Да…», тихое «Да…» отвечала она теперь королю на едкой победной усмешкой прозвучавший вопрос… даже не вопрос – констатацию очевидного. Ни сил, ни желания быть невозмутимо стойкой у неё сейчас не было, и она давала королю то, чего он хотел – покорное признание своего поражения. И его правоты. И, похоже, она ненавидела его ещё сильнее именно за то, что он оказался… прав. Ненависть. Каким же разным могло быть чувство… Чувство, которое, казалось бы, должно взывать к человеческой ярости, пробуждать желание бороться, противостоять объекту, на который оно направлено. Но Ксюша не ощущала в себе всего этого. И всё же – ненавидела. Если только это дрожащее, сотканное из боли, отчаянья и страха, ядом сочащееся по её венам чувство не называется как-то иначе. – И что теперь? – задал Дима вопрос, ответ на который девушка ожидала услышать из его уст. – Ничего… – тихо отозвалась Ксюша и, выдохнув это слово из глубины испуганной души, вдруг ощутила, что страх её стал несколько тише. Дмитрий едва заметно улыбнулся. - Помнится, на момент нашей первой встречи ты была куда более конкретна в определении своих желаний, – произнёс он, – тогда ты мечтала познакомиться с орудием палача, – он вновь перевёл взгляд за окно и продолжил, – ты хотела геройской жизни и лёгкой смерти. Вот только в твоём случае и то, и другое противоречит закону. Да, зачинщики подобных восстаний караются смертной казнью, однако данная мера наказания не применяется к женщинам. За крайне редким исключением. И, как бы тебе не хотелось думать иначе, ты – не исключение, – на этих словах Ксюша снова испытала на себе тяжесть королевского взгляда, – Попыткой убежать ты лишь сделала свою участь неизбежней, – в голосе Дмитрия послышалось раздражение, но в следующий же миг он вернул своему тону отстранённую холодность, – Беглецам уготовано пожизненное заключение, – проговорил он, – что и ожидает тебя теперь. Исключая какие-либо телесные наказания, ведь ты уже получила их от тех, за чьи интересы сражалась. Казалось, Ушакова была готова и к куда более жестокому вердикту, и в то же самое время она вдруг в истинной мере поняла ужасающую суть того, что только что было ею услышано. И это было подобным тому, как если бы её заставили умыться раскалёнными углями. Комнату залило холодящее сердце молчание. Мало кто из обрекаемых на бессрочные муки тюремного подземелья слышал свой приговор из уст самого короля. И ни с кем из них этого не происходило при подобных обстоятельствах. Но эта оглушающая тишина была знакома каждому. Тишина, приходящая вслед за страшным осознанием того, что никогда уже в жизни не будет ни ярких красок, ни светлых эмоций, ни радостных моментов… Где-то в потаённых уголках сознания осуждённого ещё могла теплиться отчаянная мысль о возможном помиловании, поскольку, согласно установленному законом порядку, узнику ставили соответствующее клеймо только на третий день заключения, будто давая тем самым призрачный шанс на чудо, способное изменить ситуацию в его пользу. Но Ксюша понимала, что на деле эти дни заполнялись всё той же тишиной, во льдах которой догорали огоньки надежды… По крайней мере, у неё не оставалось сомнений, что так будет с ней. Дима приблизился к кровати и протянул девушке руку. Вложив свою дрожащую ладонь в его, Ксюша поднялась с постели и заметила, что кремовая шёлковая сорочка на ней сменилась платьем из грубой серой ткани. Все её ощущения вдруг обострились, а мысли закружили в хаотичном вихре… Это было мгновение, когда Ларин снова был так невыразимо близко, мгновение, когда он снова касался её… и, несмотря на то, что её приговор уже был оглашён, в этот самый момент страх в её глазах пылал сильнее прежнего. Оглушающее безмолвие било в виски, но вместе с тем внутри пульсировало странное чувство недосказанности… Всё было произнесено, всё было услышано, а это ощущение, тем не менее, было сейчас реальнее и осязаемее всего остального… Словно в замедленном времени девушка смотрела в глаза короля и понимала, что в следующую секунду за ней в комнату войдут стражники… Понимала, но не могла этого почувствовать. Словно всё было сном, словно всё происходило не с ней, а с кем-то другим. В следующую секунду девушка почувствовала, что теряет связь с реальностью и… лишившись сознания, Ксюша рухнула Ларину на руки. Положив девушку на кровать, король провёл рукой по её лбу. Текущая по его венам магическая сила давала ему невероятные возможности, но не была способна исцелять, и лёгким прикосновением вывести человека из обморочного состояния являлось тем немногим, что было подвластно Дмитрию. Дрожащие ресницы Ксении поднялись вверх, и от осознания случившегося сердце её забилось сильнее возможного. – Я… – попыталась начать девушка, но она не представляла, что сказать. – …Ведёшь себя чересчур дерзко даже для той, кому хватило находчивости совершить побег из охраняемого магией дворца, – мягко усмехнувшись, закончил за неё Дима, и невозможно было не заметить, что из его голоса внезапно исчезла строгая чеканная сухость. В его взгляде было что-то странное, что-то смутно знакомое, подобное тому взгляду, каким много ночей назад он касался её впервые, и одновременно похожее на тот взгляд, что ощутила она на себе, когда, еле стоя на коленях в тронном зале, отдала последние силы на то, чтобы поднять голову… И вот он смотрел на неё теперь, и воспоминания о прошлых событиях обретали такую болезненную яркость… Он смотрел на неё, и возникало ощущение, будто и в нём сейчас пылало чувство недосказанности… Его дыхание было слишком близко. И эта глубокая, абсолютная синева его глаз… С каждой секундой взгляд его становился всё нестерпимее… и, наконец, оборвался. Ведь, чтобы существовать, взгляду необходимо хотя бы небольшое расстояние, а в следующее мгновение между Ксюшей и Димой не осталось и миллиметра. Здесь. Сейчас. Так. Он целовал её. С насильственной нежностью и ненасытностью жаждущего напиться впиваясь в мягкие губы… Разрушая стены, которыми она пыталась огородить израненную душу, и в то же время возводя трепещущее ощущение внутри неё на тот непостижимый уровень, когда сквозь боль, сквозь отчаяние и страх просачивается немыслимое, не укладывающееся в сознании наслаждение… Несколько долгих чувственных секунд, и, резко отстранившись, Ларин щёлкнул пальцами, впуская в комнату стражу.***
В полусознательной дымке, разрезаемой болью от царапающих запястья кандалов, перед Ксюшей пронеслись коридоры и лестницы, пока, наконец, сырость земляного пола тюремной камеры не привела её в чувства. Девушка огляделась. Её окружали стены из неотшлифованного, острыми углами выступавшего то тут, то там камня. В паре метрах от пола виднелась небольшая щель, сквозь которую в помещение проникали рассеянные солнечные лучи и свежий воздух. К одной из боковых стен была намертво прикреплёна узкая деревянная скамья, а рядом с ней располагался врытый глубоко в землю небольшой деревянный стол. На противоположной стене тускло поблёскивали кольца кандалов. С четвёртой же стороны камеру ограждали частые металлические прутья, в которые была врезана снабжённая увесистым замком и окошком для подачи пищи дверь. Все соседние камеры были пусты. Кругом царила гробовая, сумрачная тишина, изредка разгоняемая отзвуками чьих-то хриплых голосов… Ксюша села на плаксиво скрипнувшую под ней скамью. Как-то инстинктивно, не заметно для неё самой пальцы девушки потянулись к припухшим губам… Губам, против воли впитавшим вкус поцелуя, в котором было нечто противоречивое, осеннее… Поцелуя, в котором сосуществовали обжигающий холод и бархатная тёплая мягкость… И это прикосновение осени горело на губах Ушаковой открытой, пульсирующей раной… В определённом смысле это значило для неё даже больше и ранило глубже, чем случившееся той страшной ночью, когда после первого, резкого, продлившегося чуть дольше пары секунд поцелуя, Дима более ни разу не дотронулся до её губ. Та самая ночь… До неё Ксюша никогда не была с мужчиной. Её тело не знало смелых прикосновений и толчков высвобождающегося желания, будь они бережно нежными или же беспощадно грубыми. Но её губы – им был известен вкус поцелуев… Более того, сама сущность взаимной теплоты, ласки и нежной близости заключалась для Кэлен именно в прикосновениях губ. Теперь же он отнял у неё и это. Лишил её всего, проник в самые сокровенные уголки её внутреннего мира, заставил в испуганном смятении трепетать её тело и душу. Но, быть может, ещё больше пугало Ксюшу то необъяснимое колкое и тёплое ощущение, что всё ещё таяло у неё внутри… Впрочем, там, где она теперь находилась, было так легко очнуться от любых дурманящих разум ощущений. Стоило лишь оглядеться и понять, что эти холодные стены, эти тусклые отголоски солнечного света и эта глухая, тяжеловесная тишина – отныне её спутники до смерти. Утешением было лишь одно: она вновь осталась наедине сама с собой – единственным человеком, чьё общество для неё сейчас было желанно.