твоя боль по всем моим венам

      Чужая планета кажется внезапно обычной. Брюс будто оказывается в одном из научно-фантастических фильмов девяностых годов, где над гримом инопланетных существ работали больше половины дня и, кажется, что можно провести по красной щеке одного из жителей Сакаара, и жирный след краски останется на пальце. Брюс, конечно, ничего из этого не делает, но мысль преследует его до тех пор, пока не удаётся скрыться в узком переулке. Тор рядом с ним; сидит совсем рядом и без конца повторяет слова колыбельной, которая уже не просто раздражает, она будто колючими иглами забирается под кожу, подпитывая паническую атаку ещё больше.       Это всё кажется странным: Тор, что похлопывает по его плечам ладонями и улыбку натягивает на лицо внезапно искреннюю и успокаивающую; все эти странные шумные компании, проходящие пёстрыми караванами мимо; он сам, будто силой задвинутый далеко в сознание Халка, вырвавшийся только сейчас. Всё это кажется странным. И дышать вдруг становится будто легче, хоть и сдавливает горло паника от происходящего. Брюсу хочется верить, что бешеный стук сердца сейчас успокоится, что дыхание придёт в норму, но вместо этого ком застревает в горле и дрожь в пальцах собирается, когда Тор касается в успокаивающем жесте его колена.       Разве так должно быть? Разве эта реакция нормальна? Разве должен он чувствовать подобное? Брюс не знает: он полностью запутан и растерян, полностью уверен, что виной этому состоянию – шок, который испытывает, а не что-то иное, не что-то, что по венам нитью натянутой струится. И это чувство не походит ни на что, оно словно на ступень выше всего, что приходилось ощущать, оно словно не из этого мира. И Брюс с чистой совестью готов признаться, что эти новые ощущения его пугают почти так же, как и тот факт, что он сейчас на чужой планете, где жители – не загримированные люди, а самые настоящие инопланетные существа, и где Бог Грома сидит почти вплотную к нему и будто специально привязывает к себе этим ощущением пожара в венах.       Сейчас Брюс ничего не чувствует; он лихорадочно оглядывается по сторонам на пёстрые одежды жителей Сакаара, на их яркие и разнообразные цвета кожи, на всю эту энергетику жизни на тесных улицах, и чувствует, как руки Тора ложатся на его плечи. Движение простое, чтобы не потерять в толпе, но Брюса будто током пробивает от него, и ком в горле встаёт. Его словно легонько на месте подкидывает и заставляет остановиться на мгновение, пока увлеченный дорогой Одинсон не врезается в него, едва не сбивая с ног окончательно. И будто голова от этого кругом идёт, будто тот зелёный порошок, что в лицо бросили, не был просто пылью, но чем-то ядовитым, чем-то крышесносным.       Его словно магнитом тянет обратно к Тору, когда тот отходит на полшага. Будто привязывает прочно, и остаётся лишь пальцы сжимать лихорадочно, которые так и чешутся так и рвутся коснуться чужих плеч, почувствовать связки мышц под кожей. Кажется, что ощущения эти душат, смешиваясь с паникой, с диким страхом вновь остаться Халком, вновь потерять эту тонкую соломинку, что удерживает в теле человека, и Брюс полностью теряется в мыслях и в толпе, растерянный абсолютно тем, что делает с ним близость Бога Грома.       Брюсу совсем это не нравится; не нравится чужая планета, не нравятся снующие люди, не нравится, что контроль ускользает сквозь пальцы. Он с трудом собирает все по крупицам в голове, соединяет кусочки мозаики и будто гаснет внутри, когда Тор отворачивается, когда убирает руки с плеч, когда отступает на пару шагов. Они в самом центре веселящейся толпы, разбрасывающей зеленую пыль, и Брюс задыхается от нехватки Тора рядом. Это что-то новое, что-то непреодолимо желанное и удивительное, но дотянуться до него внезапно кажется таким странным. И в венах будто бурлит и сигналит, бьет лихорадочно алый огонёк, что вот оно, совсем рядом.       Брюс вскользь бросает взгляд на своё запястье, чуть приподнимает рукав пиджака Тони, и чувствует, как ком застревает в горле. Этого ведь не может быть, это ведь просто ошибка какая-то, сомнений нет. Он не может быть таким недалеким – семь научных степеней! – должен же был догадаться, что его массивные ТО на запястье не принадлежат никому иному, как Тору Одинсону. Вот только почему это понимание не пришло раньше? Почему не кипело все так внутри когда сражались с Альтроном или даже раньше, когда искали Тессеракт? Почему именно сейчас, после этих беспорядочных прикосновений и долгих взглядов, будто жадно впитывающих образ человека, которого два года уже не видел.       Соулмейт. Так глупо и так нереально. И так хочется взглянуть на метку на руке Тора, чтобы убедиться.       Брюс не решается, оставаясь позади и следуя за девушкой, которую встретили на площади.       Беннеру трудно объяснить, но он уверен, что у Халка нет метки и она только его, Брюса. Ему трудно объяснить откуда он знает, но уверен, что чужой боли Другой Парень не чувствует, что она тоже только Брюса. Вот только, что самое странное, этой самой боли почти и не бывает.       Возможно, всему виной его генетический код, а возможно причина в том, что Тор – бог, Брюс не знает точно. Он, конечно, может начать в этом разбираться, и, конечно, найдёт ответ, но не видит в этом никакой особой пользы. Брюс уверен, что его связь с Тором в какой-то мере сломана, потому что боль он ощущает, но приглушенно, словно она замылена чем-то, заправлена тонной одеял, которые заглушают и не дают пробиться чужим ощущениям. Брюс хочет думать, что это из-за Халка, что гамма-излучение как-то повлияло на их с Одинсоном связь, и теперь она деформированная, искалеченная, будто ободранная. Возможно, так и есть. Возможно, в этом причина, что чужую боль он слышит и чувствует с таким трудом, будто сам его соулмейт выработал иммунитет к ушибам и ранениям.       В какой-то мере это может быть правдой, ведь Тор – могущественный скандинавский бог, он может особо и не ощущать боли в той степени в какой её ощущают люди, но и это лишь одна из теорий Беннера. Сам он только и может, что глядеть Тору вслед, не решаясь пока поднять этот вопрос – у них сейчас достаточно проблем и без этого.       Горько, горько на языке от осознания, что на этом всё. Тор – его родственная душа, но что теперь с этим делать Брюс не знает. Он вспоминает, как говорил Тони о том, что хотел бы знать, почувствовать каково это – встретить своего соулмейта. Без сомнений, это чувство неописуемое – коснуться, задержать руку дольше положенного, почувствовать эту связь через ладони, через кожу и почти задохнуться от переизбытка чувств. Вот только оно и отравляет. Смотреть на Одинсона внезапно слепит, оторвать рук от него почти болью по венам бьет и вновь мысли о том, что всё неправильно – связь их будто припорошена снегом, укутана в слои песка, засыпана чём-то, через что не пробраться. Боль будто и не чувствуется, когда Тор выпрыгивает с корабля и преследователей разносит, выдирая металлические панели и выбрасывая их в озеро, что под ними. И Брюс уверен, что и Бог Грома тоже не чувствует всей той боли, что по телу разносится волнами от болезненного удара. Зато чувствуется, как сдавливает все внутри, когда Одинсон заявляет о том, что отвлечет внимание своей кровожадной сестры на себя. И Брюс хочет возразить, сказать, что это верная смерть, добавить, что терять только найденное не хочет, но слова здесь уже не важны, а желание, подойти и в объятиях сжать, и вовсе неуместное сейчас. Потому кивает, потому смиряется.       Отсиживаться не получается – слабым отголоском проносятся по телу острые всполохи боли, принадлежащей Тору, который в одиночку бьется с собственной сестрой. И сколько бы Брюс не говорил себе, что совершает ошибку, сколько бы ни боялся ступить туда, откуда возврата может и не быть, он знает, что должен, что ради Тора должен сделать хоть что-то.       А потом до дикого болит левый глаз, почти сносит болью огненной, почти колени подгибает, и Брюсу кажется, что он в ушах слышит крик Одинсона, что чувствует каждую сжигающую крупицу гнева и боли. С трудом удерживается на ногах, чувствуя, как наэлектризованными, искрящимися молниями по венам течёт кровь, по их связи такой исковерканной и изломанной несется ураган чужих эмоций и своего гнева, зеленого, обращающего в Халка.       А потом все в тумане, в диком наполненном жаром и вплоть до того, пока не приходит в себя на космическом корабле, где выжившие асгардцы, где Тор сидит перед ним, выглядя непреодолимо счастливо и опечалено одновременно. Победили, но ценой потери Асгарда.       Тор выставляет перед ним руки, несёт успокаивающий бред, даже вновь заводит повторять колыбельную, а Брюс только и может, что на запястья его смотреть, где видит отчётливо собственные инициалы. И хочется спросить знал ли Одинсон о том, что эта нить связывает их, чувствует ли он ее в полной мере, или она и впрямь какая-то покореженная. Вот только Брюс ничего не спрашивает, только руками задерживается дольше на плечах Тора, потому что внезапно и не оторвать их, не получается даже сдвинуть слегка. И сколько бы Брюс себя не убеждал, что это, возможно, ошибка, что подобных совпадений не бывает, он понимает, что уже не сможет смотреть на Тора иначе. Смотреть не с этим лёгким пониманием, с этим безотчетным чувством преданности, с этим желанием ступить на шаг ближе и прижаться лбом к плечу, почувствовать, как ладонь похлопывает по спине, а эта широкая, ярче солнца улыбка согревает все ледяные осколки в груди, отогревает пальцы и запускает вновь сердце.       Но Брюс сдерживает эти порывы, как сдерживает Халка, и потому только выдохнуть успевает:       – Так вот почему так больно было, – рука сама тянется вперёд и касается левой щеки Одинсона, прямо под пустой уже глазницей. – Наверное, самая яркая боль за все время, что…       – Прости, Беннер, – голос Тора мешает в себе довольство от победы и лёгкую толику вины, – я…       И Брюс правда хочет узнать что же именно собирался сказать Тор, но Валькирия сообщает о входящем сигнале с другого корабля, и возможность эта исчезает, испаряется так, будто её и не было, потому что потом становится совсем не до вопросов о метках соулмейтов.