У него внутри бушует ураган. Все его естество то судорожно сжимается, то раскрывается настолько, насколько это возможно, чтобы впустить побольше воздуха в легкие. Его взгляд прикован к стоящему возле окна молодому мужчине, и стоит только моргнуть, как, он уверен, по щеке покатится самая горячая и жгучая слеза, которая когда-либо только могла катиться по его бледным щекам.
Вздох.
— Я должен был сказать это раньше, прости, что не сделал этого.
Голос мужчины у окна тихий, в нем минимум эмоций. У него тоже внутри все бушует так же, как и у мальчишки позади него. Его маленький мирок тоже рушится от нескольких разрушающих все сил природы: от ветра, который с корнем выдирает молодые деревья, безжалостно обрывая ярко-зеленые листья; от воды, которая волнами сносит маленькие домики, которые являлись глупыми мечтами и надеждами; от жгучего огня, который сжигает до тла все, что смеет встретиться ему на пути. Этот огонь сжигает чувства, эмоции, слова, которые могут попробовать остудить разгоряченный и полыхающий ярким пламенем разум. И справляться с этим буйством ни у одного, ни у другого нет сил.
— Все… Нормально, — выдавливает из себя парень, сжимая гребаные листы с олимпиадными заданиями, которые он принес на проверку. Ему больно. Эту боль ему не заменить ничем, разве что физической, но Сенсей запретил калечить себя таким образом.
— У тебя дрожит голос, малыш, — как-то слишком тепло, почти что по-отечески произносит учитель, разворачиваясь. Его уста искривлены в легкую улыбку. Так он улыбался, когда у
его мальчишки сдавали нервы. — Иди сюда.
Он стремительно подходит к пятящемуся парню, который пятится не потому что ему страшно, а потому что не хочет, чтобы тот опять видел его бегущие по щекам слезы. А они побегут от одного лишь касания пальцев.
— Я надоел вам?.. — тихо-тихо бормочет подросток, утыкаясь носом в шею и вдыхая ставший родным за несколько недель запах. Он обнимает крепко, слишком крепко, будто бы пытается вдавить преподавателя в самого себя или же вдавиться в него сам. Его не хочется отпускать. Очень-очень-очень и очень сильно. А потому объятия немного душат.
— Я непостоянный, ты знал об этом еще после первого раза. Но продолжал снова и снова нежно обнимать меня, сидя на моих коленях. Ты неизменно смотрел на меня чистыми, влюбленными глазами, едва ли не махая хвостом, которого у тебя нет. Малыш, — зовет его, ткнув носом в макушку и втянув приятный запах шампуня.- Ты был самым лучшим из тех, кто когда-либо у меня был.
— Я надоел вам, — в этой фразе уже нет той вопросительной интонации. Нет надежды на ответ, который бы чуть ослабил взбунтовавшийся внутренний мир. Если только серая безысходность, которая будет тянуться, как прилипшая к ботинку жвачка: медленно, тягуче и очень противно.
— Даже твои прекрасные стоны однажды надоели бы мне. Но мне и правда надо уехать, — он обнимает его в ответ, одной рукой мягко и нежно поглаживая по спине, а другой зарываясь в волосы. Он позволяет плакать ему сейчас в свое плечо, пытаясь подарить ту любовь и ласку, которые дарил ему очень, нет, безумно мало. А теперь они нужны настолько сильно, что их надо чуть ли не выжимать, чтобы подарить все. — Ты знал, что я не люблю тебя.
— Я… Не надо. Не уезжайте. Позвольте мне если не быть вашей игрушкой, то хотя бы просто учеником… Пожалуйста! — просит умоляющим голосом, шумно всхлипывая. Больно. Настолько больно, что вся прошлая боль есть лишь маленькая ранка от иголки. Эта боль сравнима с Марианской впадиной, такая же глубокая и огромная, что не хватит сил и воображения, чтобы представить, пока ты сам ее не почувствуешь. Эта боль делает очень, чудовищно больно. Хочется разорвать себя, свою грудь на части, вытащить сердце, которое взрывается, осыпая искрами, безмерно искалывающими своими острыми зубьями нежное и уже давно тяжело умирающее естество.
— Весь этот месяц я поражался тому, как сильно ты любишь… Я тоже когда-то мог так любить, — мягким голосом говорится над ухом. Этот голос хотелось слушать всегда: такой приятный и успокаивающий в кровати, такой горячий и возбуждающий во время секса, и такой приятный, как мурлыканье кошки хриплый ранними утрами. Но сейчас хочется оглохнуть.
— Почему вы уезжаете?
— Так надо. Я не смогу дать тебе того, что тебе нужно. Я не люблю тебя, я эгоистичен и не волнуюсь о том, что чувствуют окружающие. Мне было плевать на тебя до момента, в который ты меня поцеловал, — говорит, хмурясь, но продолжает успокаивающе поглаживать. — Мне надо собрать вещи дома, вечером меня тут уже не будет.
— А можно будет придти к вам? — былая надежда вновь возвращается. Он знает, прекрасно знает, насколько глупо сейчас выглядит, насколько абсурдны его чувства, которые то окрыляют до небывалой легкости и счастья, то опускают в такое море отчаяния и разочарования в мире, что хочется вскрыться.
— Нет, извини, — его отпускают, смотрят в глаза так, как еще не смотрели до этого. Легко касаются кончика носа носом, бодают и отходят в сторону. — Держи, откроешь его после восьми часов, — протянутый конверт цвета кофе с молоком. В углу красивыми английскими буквами выведено:
It'll get easier with time.
Forgive.*
— Вы думаете, что станет? — бормочет парень, вертя в руках конверт и желая его прочесть сразу же по приходу домой, заперевшись в комнате.
— Обязательно. А теперь прощай, Дазай-Кун, — голос учителя с самыми мягкими и прекрасными волосами, которые только есть, как казалось Дазаю, на свете, дрогнул.
— Прощайте, Накахара-Сан.
***
« Я никогда не сказал бы тебе об этом лично, Дазай-Кун. Я правда влюбился в тебя. Но я никогда бы не смог любить тебя так, чтобы ты был счастлив. А любить так сильно и быть несчастным нельзя, не хочу этого для тебя. Поэтому будет лучше, если ты забудешь меня быстро, а не будешь жалеть, что потратил на меня свое юношество.
Учитель английского языка, Накахара-Чуя. »
Осаму сжимает в руках письмо, смотря на мужчину, преподавателя в токийском университете. Внутри все горит и трепещет от волнения. Он не знает, что будет сейчас. Не знает, насколько переменился Накахара за эти долгие, ужасающе долгие четыре года.
— Накахара-Сенсей, — зовет он, когда в аудитории становится пусто, а сам Чуя утыкается носом в какие-то бумажки.
— Да-да? — ему совершенно не интересно, что хочет от него этот робкий студент, который, наверное, еще и слепой, раз не видит, что рыжему совершенно не до каких-то там вопросов сейчас. Однако когда на стол кладется знакомый галстук-боло, он поднимает голову на стоявшего рядом студента, округляя глаза.
— Я не забывал вас ни на минуту, Накахара-Сан.
