Ветер в голове

      Он ни живой, ни мертвый, что-то среднее, просто существующее. Плывущее по течению, выбирающее лишь направление и поток, но не пытающееся из него вырваться. У него нет на это ни сил, ни желания.       Каждый рабочий день сливается в один большой и длинный, во время которого просто периодически выключается Солнце, а он спит часов пять, иногда на полчаса больше или меньше. Каждое его пробуждение мучительно, звон будильника невыносим, и даже спящее тело Дазая рядом не дарит легкого счастья.       Чуя приходит домой уставший настолько, что не хочет даже есть. Лишь заваливается в душ на две минуты, утыкаясь лбом в стену, пока на него льется теплая вода, а в воздухе витает приятный запах геля для душа. В эти две минуты он чувствует себя живым человеком, который не спускает свою молодость на работу, а живет полноценной жизнью.       Когда он приходит домой, то Осаму тих. Он не шутит, не подкалывает и даже не дерзит, хотя очень хочется. Он ждет выходных, когда Чуя не будет выглядеть, как труп на ножках. Потому что бесить уставшее подобие человека или звать его трахаться, видя то, сколько желания окунуться в пучину долгого сна в голубых глазах, не хочется от слова «совсем».       Однако, не все так плохо. Уставший, но злой пришедший с работы Чуя любит трахнуть его там, где найдет, чтобы расслабиться. Вбиваться в это тело приятно, гладить мягкую кожу на талии, считать ребра своими пальцами, слушать тяжелые вздохи и стоны, которые издает Осаму, — одно наслаждение.       Иногда Чуя грубее, чем Дазаю нравится: кусает его плечи в кровь, сжимает части тела и шлепает его задницу до синяков, но, Господь, как же Накахара в этот момент рычит. Рычит, как дикий зверь, впивается короткими ногтями в тело, исчерчивает царапины на животе, ребрах, давит горячими подушечками пальцев на них, пересчитывает и снова впивается в них ногтями.       Боже.       Дазай иногда думает, как было бы хорошо, если бы Чуя приходил злым почаще, чтобы вот так вот грубо и бесцеремонно прижимать его к углу стены или к двери туалета, заставляя цепляться пальцами за стены, обои, тумбочку, чтобы не свалиться. Прогибаться под его сильными руками, стараясь не выронить стакан или не пролить на себя горячий кофе.       «Давай, скажи, как ты ждал своего папочку с работы, сучка», — шепчет в такие дни Накахара, когда его рука в очередной раз заносится для звонкого, оставляющего яркий след на ягодице, шлепка. Чуя любит грязные разговорчики, он тот еще извращенец, хотя в начале их снова начавшейся постельной жизни фукал на предложения Осаму разнообразить их секс игрушками, но сейчас речь не об этом.       Хриплый, уставший голос, удушающий запах дорогих сигарет, запах кожи, которой выстлан салон накахарского автомобиля — все это погружало Дазая в прошлое, в котором у Чуи на него было больше времени, они колесили на его еще не шибко крутой тачке, в которой в перерывах между делами трахались.       После такого секса Чуя затаскивает Осаму с собой в душ, где они стоят минут пятнадцать под обжигающе горячими струями воды. Мафиози прислоняется лбом или щеками к холодной стене, а сзади его обнимает Дазай, своими тонкими пальчиками мягко поглаживая живот или плечи, обводя бугорки мышц, лениво, но ласково выцеловывая его шею с лопатками.       Осаму так делает, потому что знает, что так Чуя чувствует себя в полном спокойствии. Умиротворение, тишина, льющаяся вода, приятная тяжесть во всем теле и нежные поцелуи сзади. Осаму знает, что Чуя боготворит эти пятнадцать минут.       Сон для Чуи подарок с небес и наказание одновременно. Сон сладок, но так короток. Часы пролетают за минуту, иногда он вообще чувствует, будто бы не спал, или спал, но очень и очень плохо.       В такие дни, в такие утра хочется лишь одного: не существовать.       Накахара никогда не жалуется и не будет этого делать. Он сильный, самодостаточный, знает, на что и для кого пашет, как проклятый, знает, на кой черт подвергает свою жизнь опасности, сигая под пули, но не сразу активируя гравитацию. Он знает, что однажды свалится от усталости посреди работы или получит от невнимательности и чертовской боли, раскалывающей голову на сотни частей, ранение или пулю в лоб.       Накахара Чуя никогда не признается вслух кому-то о том, что однажды будет погубленным от того, что сам себя загонял. Даже Осаму, сладко сопящий ему на ухо после пятнадцати минут рая в душе, никогда не услышит от него три слова, которые наверняка в теории будут звучать крайне убитым, полным разочарования голосом: «Я так заебался».       Время на часах пять тридцать. Будильник снова играет своей мерзкой мелодией на всю квартиру. Спящий Осаму морщится, отворачивается от стороны, откуда доносятся эти треклятые звуки, и прячет голову под одеяло — так этот звук звучит тише.       Чуя разлепляет тяжелые, такое чувство, что сделанные из блядского осмия*, веки. Смотрит на белые стены и тяжело вздыхает.       Новый день начался.