bittersweet

* Тэхен бездумно крутит в руках пестрый значок и качает ногами, сидя на слишком высоком для него стуле. Вертикальная складка меж нахмуренных бровей делает его лицо скорее комичным, нежели суровым. Он взглядом прослеживает неспешно протащившего мимо по зыбкому летнему воздуху свою тушку комара и наконец смотрит на Чонгука. Тот стоит подле, вымытый в третий раз дочиста и запакованный в новую дорогую одежду. Не глядит на Тэхена в ответ, а сканирует глазами широкий двор, вид на который открывается с этой веранды. Огромный двор. Зеленый, пышный, богатый на разные деревья и цветастые кусты — душистый и прохладный, в отличие от всего остального города этим душным вечером в преддверии заката. Тэхен поджимает губы и осторожно говорит: — Папа сказал, как только выйдем из дома, ты от меня сбежишь. У его отца столько денег, что можно напихать ими чемоданы, поджечь в открытом виде и греться холодной зимой. Весомую их часть он недавно отвалил за Чонгука и теперь явно не хочет, чтобы тот оказался пустым вложением. Или не оправдавшей себя игрушкой для любимого сына, которая вместо удовлетворения грозит принести разочарование. Небольшая яма между кованным забором и землей там, где калитка стыкуется с бетонной стеной, всегда открытое для проветривания окно в кухне для слуг с москитной сеткой, которую можно проредить единственным движением когтистой руки. Им правда кажется, что он способен сбежать, только покинув пределы дома с его маленьким хозяином? Маленький хозяин с полными восхитительной детской наивности глазами таращится на Чонгука так, что становится не по себе. — И ты ему поверил? — фыркает он, сморщив смешной приплюснутый нос. По смуглому лицу напротив неуемно расползается широкая искристая улыбка, и теперь выдерживать взгляд Тэхена отчего-то становится сложней. — Твое сердце забилось быстрее, — добавляет Чонгук неловко, ведь его собеседник, пока ускоренно вращаются в его голове шестеренки, продуцируя мысль, не перестает молчать, — Ты дышишь вообще? Тэхен медленно моргает. — Ага, — просто роняет он и жмурится, — Норм. И спрыгивает со стула, поправляя одежду. — Я не буду сбегать, — произносит в довесок Чонгук, чтобы прервать молчание, и Тэхен, уже повернувшийся было к спуску с веранды, вновь обращает взгляд к нему. — Ага, — повторяет он, — Я так и понял. И за руку хватает на удивление крепко. * Если слегка прищуриться, то можно уловить, как в потоках солнечного света плавно перекатываются частички пыли. Особенно заметно рядом с окном, где, если ткнуть пальцем в шторы, появится доказательство необходимости их уже постирать. Всего в доме четыре спальни, в каждой по окну от потолка до пола, полупрозрачный тюль с вышивкой серебряными нитями по нижнему краю и две тяжелые портьеры в трех спальнях из четырех. С окон Тэхена их сняли, когда он в третий раз разрешил Чонгуку повисеть на них, зацепившись когтями прямо под карнизом. Чтобы постирать все это богатство, уйдет больше дня, если работать будет только одна гувернантка, пожиная плоды отравления второй «особым рецептом» настойки красоты. Не то чтобы они с Чонгуком подслушивали — все должны быть в курсе, какой у гибридов острый слух и это совсем не то, за что к ним можно придраться. — Тэхен, — раздается усталое со стороны, и тот отворачивается от окна, вскользь глянув на стоящего неподалеку отца. Быстро потеряв к его хмурому лицу интерес, он со всей нарочитой ленивостью, на которую только способен, принимается рассматривать тиснение на браслете, что болтается на руке. Той, что не закована в гипс. — Ты слушал меня? — строго уточняет Минхек. — Конечно, — врет он без зазрения совести, подкрепив ответ уверенным кивком. Отец мгновенно прослеживает ложь в его словах и вздыхает. — Ну как так можно-то, — произносит он, — Вот я впервые подрался… — На первом курсе, когда защищал маму от хулиганов, — прерывает его Тэхен, — Да-да, пап, я слышал эту историю в миллион раз. Минхек несколько мгновений пристально изучает взглядом его лицо, выискивая что-то, что ему одному ведомо, и отводит глаза. Тэхена, которому до поступления на первый курс еще больше пяти лет, ненадолго накрывает облегчением. — Судя по всему, ты явно не с меня пример брал, когда бросался на одноклассников с кулаками, — констатирует он наконец, и рука Тэхена в гипсовой обертке тут же начинает зудеть в разы сильнее, — Ты зачем его побил? — А ты зачем тех людей на первом курсе? — отзывается тот, приподняв выразительно бровь. — Так, послушай, это другое: они могли причинить вред маме, так что… — А тот придурок мог причинить вред Чонгуку, — отрезает Тэхен, и на долгое мгновение в комнате повисает тяжелая вязкая тишина. — Заметь, и пальцем он его не тронул. — Сегодня. Зато успешно попрактиковался в словесных издевательствах. — Думаешь, это давало тебе право его бить? — Думаешь, кто-то давал ему право называть Чонгука зверушкой? Минхек замолкает вновь, не найдясь с ответом. Он проговаривает про себя в тысячный раз, что твердолобость сына спровоцирована переходным возрастом, гормонами — всей той дичью, о которых Ханыль постоянно читает на форумах для матерей трудных подростков — и думает, что их подросток — самый трудный. Потому что у этого подростка есть еще один — свой собственный. И его главная трудность заключается в трех вещах: когти клыки и бесконечное желание откусить лицо любому, кто смотрит с единой толикой неприязни на его человека. Отец вздыхает, покачав головой. И отправляет его с глаз долой, растеряв все желание бесплодно биться о стену его упрямства в надежде достучаться до разума. — Ну что? — роняет Чонгук, плюхнувшись на кровать подле лежащего на спине поперек нее Тэхена. Тот фыркает. — Выложил пост о том, что ему наложили кучу швов на щеку. Удерживая телефон здоровой рукой, он с ухмылкой пролистывает ленту в соцсетях. — Здорово ты его, — хихикает через минуту, откладывая мобильный и поворачивая лицо в сторону Чонгука. — Нечего было трогать твою руку, — отзывается тот, отзеркалив его движение. — И обзываться. — И обзываться. В накрывшей, словно пуховым одеялом, тишине Тэхен издает короткий смешок и лениво прослеживает взглядом за протянувшейся по щеке Чонгука тенью от его ресниц. Тот медленно, совершенно по-кошачьи моргает и дергает одним ухом. Тэхен невольно сравнивает это умиротворенное выражение лица с тем, что он мог наблюдать, когда Чонгук с окроплёнными чужой кровью клыками и бешеным блеском в глазах бережно поддерживал его сломанную только что руку, не обращая внимания на визги одноклассника позади, у которого на щеке теперь красовался глубокий округлый след зубов. Вот это конечно Минхек тогда накричался — до сих пор при воспоминании в дрожь бросает. Кричал, когда Тэхена в срочном порядке буксировали в больницу, кричал, когда Чонгук отказался выходить из больницы без Тэхена, кричал, когда родители одноклассника предъявили ему требования в денежной компенсации в обмен на то, чтобы не подавать на них заявление. Не кричал, но выговаривал максимально жестко, когда Тэхен в ультимативной форме заявил, что если Чонгуку за этот укус что-то сделают или более того — заберут, то он «сбежит из дома нахер и специально сдохнет на улице». Наверно, только поэтому и не забрали. Тэхен понимает, конечно, что они, может, самую малость погорячились и им бы раскаиваться — но не может отделаться от ощущения, что страшно гордится произошедшим. Столько выгоды: постоянный обидчик отмщен, лезть к ним с обзывательствами и тычками теперь явно будет опасно, да и учителя наверняка примут к сведению произошедшее и перестанут пытаться проводить с Тэхеном воспитательные беседы по поводу того, что не стоит все-таки таскать на уроки гибрида. Особенно с учетом того, что равным себе его воспринимает только сам Тэхен. При мысли об этом он вздыхает и приказывает себе отвлечься. Получается практически сразу, стоит только Чонгуку широко зевнуть, обнажив короткие острые клыки. Вчера тот всю ночь провел без сна, запертый в комнате отдельно от Тэхена в качестве наказания, так как трогать его было себе дороже. — Замри, — стремительно выпаливает Тэхен, приподнимая голову, и удивленный Чонгук застывает, так и не успев до конца сомкнуть челюсти, — Ну-ка. Гибрид отвечает на его слова растерянным взглядом, который тут же сменяется на насмешливый, когда он разгадывает, что именно интересует Тэхена в тот момент. Тот кряхтит, поднимая здоровую руку на уровень их лиц, и укладывает ладонь на румяную бархатную щеку, а наблюдающий за его сосредоточенным лицом Чонгук размеренно моргает два раза. Глаза вот, кошачьи, в наличии имеются у него, а взглядом гипнотизировать мастерски умеет именно Тэхен. — Открой, — бормочет тот, хихикнув, и тычет большим пальцем Чонгуку в уголок рта. Тот недовольно дергает нижней губой, но послушно выполняет просьбу. Подушечка пальца тут же находит клык и пару раз на пробу тычется в острое. — Аыы, — тянет Тэхен в своей привычной манере, не контролируя расползающуюся по лицу улыбку, пока замерший в комичной позе Чонгук покорно терпит порывы его любопытства, — Прико-ольно. Тыкнув еще разок для закрепления результата, он поднимает взгляд, столкнувшись с глазами Чонгука — и тут же отстраняется, снова улегшись на спину. Чонгуку видно, как проступают на его скулах неровные пятна багряного румянца, но он молчит. У него на щеках идентичные. * Тик-так. В комнате Тэхена на темно-синем комоде стоят старые-старые, горячо любимые хозяином ярко-красные часы. Сам Тэхен, босой и с подрагивающими руками, сидит, подмяв под себя ноги, на пушистом белом ковре. Он новый и с коротким ворсом, но сидеть на нем все равно удобно. Тэхен уже может мысленно не приказывать себе не качаться из стороны в сторону в напряжении и сидеть спокойно, но он все еще кусает щеку изнутри, а пальцы мнут полу пестрой футболки. Ему уже семнадцать, и он давно умеет себя контролировать. Ему уже семнадцать, и больше, чем любопытства, в его крови примешано только негодования. — Ты мне соврал, — вываливает он, поджав губы, — Я видел тебя в «Сегменте». Напротив него нервно дергаются лоснящиеся черные кошачьи уши и морщится приплюснутый кнопочка-нос. Молчание длится точно больше минуты, оно тяжелое, глухое и натянутое. Тик-так. Пять спокойных вдохов и один опасливый взгляд прямо в янтарные глаза с вертикальным зрачком. — Что ты там делал? Тэхен хмурится, дергает плечом раздраженно, а в голове ярким росчерком по сознанию один-единственный вопрос: «папа был прав?». И много-много вопросительных знаков. И очень мало не окрашенных раздражением слов. Он отводит взгляд и мысленно прогоняет в голове события того вечера: знакомый, который рассказал про клуб, где тайком выставляют на показ любопытной публики полулюдей; праведный гнев, возникший в силу всю жизнь давившей несправедливости окружавших их людей. И — Чонгук. Чонгук, который «я хочу сходить в ту библиотеку еще раз, оттуда не разрешают выносить книги». Чонгук, ради которого за последнюю неделю клуб посетило вдвое больше обычного жадных до зрелищ людей. Чонгук, который глядит виновато, обреченно, отчаянно. Тэхену нипочем взгляды, пока в голове эхом звучит веселый голос администратора, поведавшего, сколько на его Чонгуке успевают заработать за вечер. — Я бы тебе задал этот вопрос, — отзывается он наконец. — Лучше не стоит, — произносит Чонгук, и Тэхену реветь хочется от того, какой огромной кажется обида, распирающая клетку его ребер изнутри. Он никогда не учился доверять Чонгуку, потому что это казалось чем-то таким же естественным, как отливы с приливами, движение планет и фазы лунного цикла. Потому что никогда не возникало ни единой мысли о том, что обманывать можно не только людей, что вокруг, но и того, кто подле. Того, кто ближе всего. Он очень потерян. У него есть семья и дом, есть просторная комната и образование в лучшей школе города. Еще — куча людей ежедневно с молчаливым укором при взглядах на Чонгука. Взглядах, от которых он умеет отстраняться, растеряв смысл в том, чтобы с бешеными глазами каждый раз что-то и кому-то доказывать. Напротив него сидит гибрид. Собранный, угрюмый, с растрепанной черной челкой и горящими глазами. Секунда — и в них появится страх, если Тэхен начнет на него кричать. О, он может. Он даже — хочет. Вместо этого он кусает губы и наконец выпаливает то, что больнее всего жжется в груди: — Ты туда денег заработать пошел, — глубокий вдох, чтобы не сорвался голос, — Чтобы было, с чем от меня сбегать? Чонгук дергается, его глаза расширяются в изумлении. Тик-так. Тэхен терпеливо (нет) ждет ответа, сжимая губы в тонкую полоску, и все еще кусает щеку изнутри. — Нет! — восклицает гибрид, и ладонью проходится по волосам, задевая ухо, — Я не хочу от тебя сбегать. А Тэхен не хочет больше ему верить. — Я хочу быть тебе равным, — добавляет Чонгук подавленно, и взгляда своего не отводит, пригвождая к месту, — Хочу перестать зависеть от твоих денег и быть тебе обузой. Кто-нибудь, прострелите мое бедное сердце, думает Тэхен отстраненно. Оно ему верит. Тик-так. Рваный вдох и прямой взгляд в затуманенные янтарные глаза с вертикальным зрачком. — Придурок, — выдыхает Тэхен наконец, — Идиот, ты что несешь вообще? — и голос коварно срывается на позорные высокие ноты, — Какая ты мне обуза? Тот неопределенно дергает плечом. — Все годы только и делаю, что живу за счет твоей семьи, как зверушка. Тэхен задыхается. — Да потому что ты блять часть моей семьи! — вскрикивает он, — Потому что ты такой же как я, не хуже, не лучше. Только полный придурок! Тик-так. Голова Чонгука пару раз мотается из стороны в сторону, когда Тэхен, быстрым движением подлетев к нему, резко встряхивает его за грудки. — Слышишь? — цедит он, взглядом способный просверлить в Чонгуке настоящую дыру, — Если я узнаю, что ты занимаешься этой отвратительной херней, клянусь, я оторву твои чертовы уши! Чонгук сглатывает, его пальцы мертвой хваткой цепляются Тэхену за запястья, не давая и дальше трясти его, как тряпичную куклу. — Оторву, чтобы ты уже навсегда забыл, что без них ты — это все еще ты, а не блядский экспонат на выставке, и я Он замирает на вдохе, проглотив слова, давая опешившему Чонгуку мгновение на то, чтобы собрать наконец мысли в кучу. — Твое сердце забилось быстрее, — осторожно роняет он. — Я, — отзывается Тэхен. — Ты? — Люблю тебя, имей ты уши, хвост или даже ебаные павлиньи перья, — произносит он скороговоркой. Лицо Чонгука становится каменным, только дернувшееся ухо и опешивший взгляд выдают, как шустро вертятся шестерёнки в механизме запущенного судорожно мыслительного процесса. Он невольно разжимает пальцы и оседает задом на пятки, потерянно уставившись Тэхену куда-то в район ключиц. Тому приходится опустить руки. Тик-так. Движению секундной стрелки точно соответствует скорость, с которой внутри у Тэхена крошится и рушится под напором молчания что-то доселе живое, трепещущее, теплое. И растет уверенность в том, что — не вовремя, глупо, неправильно. Что держать рот на замке — вернее всего, когда ни в чем нет прочной уверенности. Он вздыхает. — Ладно, — рука вновь взмывает в воздух и, задержавшись на мгновение над чужой макушкой, опускается и вяло ерошит черные мягкие волосы, — Я понял. Когда рука безжизненно соскальзывает вниз, ее уже в воздухе успевают перехватить чужие горячие пальцы. — Стой, — Чонгук поднимает на него глаза, — Стой. Тэхен никуда не бежит, не торопится — замирает, затаив дыхание. У Чонгука напротив — растрепанный, честный взгляд, такой же, каким он награждал Тэхена каждый раз, когда терялся окончательно. Также как теряется кто угодно, попав в непонятную ему ситуацию. Как любой в его, Тэхена, окружении. Такой же как все, просто чуть более шерстистый и растерянный. Такой, каким Тэхен его знает, принимает и хочет видеть с собой. Чонгук смотрит прямо и делает глубокий вдох. Когда-нибудь он объяснит Тэхену, что никогда и никто для него больше не станет настоящим человеком, ради которого он и в огонь, и в воду, и против самой огромной разъяренной толпы. Признается, наконец, в том, что у него к своему человеку что-то настолько теплое, сокрушительное и необъятное, что впору беспокоиться за сохранность грудной клетки, в которой это чувство гнездится уже очень-очень много лет. Тэхен наверняка возразит, скажет, что люди не так ужасны, и другим также можно научиться доверять. Скажет, что любовь — это то, в чем стоило признаться прежде всего, что теперь все, может, наладится? В первую очередь, правда, придется заново учиться доверять друг другу, и что еще Чонгук сможет, кроме как согласиться и преданно подставиться под ласковые знакомые пальцы, что мягко треплют уши. Но это случится не скоро — через минуту, две, через бесконечно длинные мгновения тишины и один напряженный выжидающий взгляд карамельных глаз. А пока Чонгук пальцами бережно гладит чужой загривок, приблизив свое лицо так, что они почти сталкиваются носами, и осторожно подается вперед.