bittersweet

Плоский темный экран на дальней стене помещения ненавязчиво напоминает алыми пиксельными цифрами, что время уже вечернее. Подтверждением тому служат мягкие полосы света, что персиковым потоком заливают разложенные на столе тетради и не дают нормально вглядеться в экран планшета даже при максимальной яркости. Чонгук ленивым взглядом обводит просторное помещение кафетерия, где кроме них уже не остается ни единого ученика, и вновь поворачивает голову к окну. Они удачно выбрали место: окно огромное, открывает вид на асфальтированную площадку парковки и белые мощеные дорожки от входа в здание. Чонгук дует губы и ладонью подпирает подбородок, а все внимание мгновенно занимают стремительно разливающиеся в небе всполохи розового, багряного, лилового. Облака пористыми рваными краями путаются в них, пропускают через себя алые, золотые, медные переливы и потихоньку прячут за собой закатное солнце. Оно размытым пятном неспешно катится по небосводу вниз, цепляясь за верхушки деревьев и подсвечивая кроны изнутри, и на самом-самом верху уже постепенно напитывается сине-фиолетовым оттенком бескрайнее полотно. Одиноким росчерком пересекает небо крохотный самолет-беспилотник и скрывается за горизонтом. Помещение залито ярким светом. Кожа Чонгука в этом свете золотится, и пушистые ресницы отбрасывают тени на щеки, пока он сам продолжает зачарованно следить за тем, как мешаются за окном и расцветают краски закатного зарева. — Хватит залипать, — раздается приглушенное со стороны, и, не поворачивая головы, Чонгук обращает свой рассеянный взгляд к упорно считывающему с планшета текст Юнги, — Работа сама себя не сделает, — ворчит тот, и приходится, негромко вздохнув, силой заставить себя вновь взять в руки ручку. Какая тема у их доклада?.. Чонгук кидает последний мимолетный взгляд на вид, простирающийся за окном, и краем глаза замечает, как зажигаются над их головами лампы, когда солнце скатывается так низко к земле, что лиловой теменью топит всю улицу. — Так красиво, хен, — бормочет он, бездумно пролистывая вниз текст статьи, с которой должен работать. Юнги хмыкает про себя, даже не удосужившись поднять голову. — Я почти готов впихнуть в тебя заглушку, — произносит негромко и делает очередную пометку в тетради. Столько сотен лет прошло, думает. А люди все закатами любуются. — Я похож на идиота, который позволит влить в себя заглушку эмоций? — отзывается Чонгук насмешливо, и это заставляет тень улыбки скользнуть по губам Юнги, когда тот, сам того не замечая, вместо пометки в тетради принимается неосознанно вести грифелем по листу кривую линию. Линия ломается, круглит, понемногу отдаленно начинает напоминать силуэт человеческого лица. Вот дурной, — в мыслях сумбурно. — Ты только что назвал большую часть современного общества идиотами, — отзывается он. — А кто они, если не идиоты? — Чонгук вновь откладывает ручку и, сдавшись, устраивает голову на сложенных перед собой руках, лицом — к окну, за которым уже тоже зажглись фонари, рассекая плотную завесу вечерних сумерек желтоватым светом, — Кто в здравом уме решается на то, чтобы добровольно лишить себя каких-то эмоций? Юнги только закатывает глаза. Опять он за свое. Из раза в раз. — Решаются на это те, кому испытывать что-то доставляет неудобства, — рассуждает он монотонно, — Раньше, например, людям ебала мозг безответная любовь, а сегодня захотел — сделал глоток из волшебной баночки — и послал чувства нахуй. Чонгук рассеянно моргает и упирается подбородком в сложенные друг на друге ладони, чтобы можно было глазами с легкостью найти упершегося взглядом в тетрадь Юнги. Чонгук осматривает его придирчиво: лохматые волосы, с которых постепенно вымывается фиолетовая краска, оставляя сероватые проплешины на прядях; бледное лицо, на котором едва ли есть место румянцу и широкой улыбке; крепкие пальцы, что привычно сжимают карандаш и отстраненно выводят на бумаге одному их хозяину известные силуэты. Если Чонгук потянется посмотреть, что он там рисует, огребет планшетом по голове. Если Чонгук потянется сделать что угодно в принципе, получит в награду выразительный взгляд и низкое «блять, мелкий», которое еще немного — и станет его вторым именем. Не то чтобы Чонгук был против: так к нему обращался на всем белом свете один лишь Юнги, и, ну, слава богам, обращался к нему вообще. Пусть как хочет говорит, думает Чонгук отстраненно. Пусть ворчит, что он несмышленый и глупый и понимание мира у него однобокое. Пусть стреляет взглядами так, что бабочки в его животе падают замертво, и только трепыхаются порой щекотливо. Главное, что они есть — бабочки эти. Безответная любовь Чонгука совсем не ебет ему мозг. Он глядит на Юнги — отстраненный, серьезный, задумчивый — и считает, что уж точно не хотел бы чувства свои ни на какой нахуй слать. Его влюбленность — трепетом за клеткой ребер, сонмом мечтательных взглядов, заревом румянца на щеках в ответ на любое касание — такая красивая. Теплая, осторожная — он за нее скорее держится, нежели хоть какой-то чувствует дискомфорт. Быть влюбленным в Юнги — успокаивает. Тот надежный, как многовековые крепкие скалы, умный и рассудительный. У Юнги лучший показатель успеваемости в их группе, а коэффициент предрасположенности к творчеству занебесный. Юнги ни разу не пил заглушку волнения перед экзаменами и ни единым жестом не выказал, что хочет снести голову судьям на соревнованиях по легкой атлетике, в которых он проиграл. На Юнги хочется равняться. Шепотом Чонгук может добавить, что молиться на Юнги хочется тоже, хотя самому Юнги об этом знать, конечно, не обязательно. — Люди всегда найдут, чем ебать себе мозг, хен, — роняет он наконец, — И, поверь мне, пусть лучше любовью.

***

Ловить закаты вместе понемногу входит в привычку. Чонгук силой давит в себе улыбку, упорно глядя вверх, где неспешные хороводы ведут позолоченные солнцем облака. Пока корпели над докладом, по улице прошелся скоротечный ливень, оставив после себя на ровной поверхности асфальта огромные блестящие лужи. Дождь не накрапывает больше, а в воздухе висит едва уловимый человеческим ухом пронзительный звон и холодящая кожу свежесть. Чонгук глубоко дышит и жмурится, на периферии улавливая бурчание, с которым Юнги в своих уже вымокших кедах упорно пытается огибать лужи. Какой там. Вся парковая дорожка — сплошная водная гладь. Небо все сплошь усеяно розовыми и золотыми кляксами облаков: они отражаются в лужах, и все вокруг словно утопает в их курчавой вате. Сделай шаг — и ощути, как плывешь по небу, рассекая плотный сырой воздух. Чонгук делает шаг за шагом, и в голове мыслей — огромный скоп, и каждую хочется озвучить. Но далеко не каждую озвучить можно, не получив от хена подзатыльник. Хотя, с другой стороны — от его хена каких-либо взаимодействий хрен дождешься, а подзатыльник — тоже контакт. — Мне все-таки кажется, — бодро начинает Чонгук, заставив бредущего немного поодаль Юнги вздрогнуть и затормозить, — Что заглушки эмоций по-настоящему помочь могут только — ну. Киллерам. Юнги окидывает его взглядом настолько красноречивым, что невольно зардеются щеки. А потом выдыхает привычное «блять, мелкий» и кедами хлюпает прямо по лужам — прямо к замершему с дурацкой улыбкой Чонгуку, чтобы подойти вплотную и с высоты своего карликового роста снизу-вверх заглянуть в глаза. Костлявая рука с навешанной на запястье кучей веревочек-браслетов взлетает вверх, на уровень чонгукова лица, чтобы замереть, прохладой сухой ладони опустившись на горячую щеку. Чонгук медленно моргает, разом растеряв свой боевой настрой. — Чонгук, — выдыхает Юнги наконец, и с такого расстояния сразу в глаза бросаются лиловые синяки прямо под разрезами прищуренных лисьих глаз. Чонгуку только и остается, что приоткрыть губы в нетерпении, а взгляд прикипает намертво к отблескам последних солнечных лучей, что даже мертвяческого оттенка кожу хена окрашивают в теплый карамельный цвет. Мгновение, замри. — Киллерам, — произносит Юнги своим низким чарующим голосом, постепенно вгоняя Чонгука в транс все больше, — По-е-бать. И отшатывается назад с громким смешком. И Чонгук за свою недолгую жизнь доселе ни разу не думал об убийстве всерьез. Но сейчас, кажется, мог бы. Юнги вновь поворачивается к нему спиной и продолжает движение в сторону парковых ворот, шлепая мокрыми кедами по лужам уже без какой-либо задней мысли. Чонгук остается на месте. — А тебе? — кричит он ни с того ни с сего, заставив Юнги притормозить. Его прямая спина, обтянутая лиловой рубашкой в клетку, мозолит Чонгуку глаза. Юнги стоит с пару мгновений, задумчиво силясь утопить носок кеды в ближайшей луже, и только потом поворачивает голову. — А я разве киллер? Ты просто придурок, хочет крикнуть Чонгук беззлобно, но искристой радостью его топит так неожиданно сильно, что даже не выходит ничего сказать. Он стоит посреди парковой дорожки, промочив кроссовки в пестрящих розовым золотом облаках, подставляет улыбающееся лицо последним закатным лучам и — чувствует.

***

Лето заканчивается, и с каждым днем темнеет все раньше. Казалось бы, время — восьмой час, а класс уже топит золотом лениво спускающегося по небосклону светила. Тень от мольберта полосит паркет подле усевшегося прямо на пол перед ним Юнги, и руки его — костлявые, холодные, сильные — перепачканы в краске. И пахнет вокруг растворителем. И горечь в горле оседает, конечно же, из-за него. — Ну так что, хен? — нетерпеливо бормочет Чонгук из динамиков его комма на запястье, — Сколько мест тебе предложили после экзамена? Юнги только открывает рот, чтобы ответить, но — Я так горжусь тобой! — Чонгук продолжает восторженно щебетать, периодически делая паузы на то, чтобы глотнуть воды — только выбежал из спортивного зала и сразу бросился отвечать на вызов, — Третье место по баллам во всей школе, ты просто герой. Юнги беззлобно фыркает и, подперев щеку одной рукой, пальцами второй задумчиво перегоняет у своих ног разложенные кисти, карандаши и ножик для бумаги. — Система определила три направления в колледже, — отзывается он ровно. — Уже определился, куда пойдешь? Прокрутив в пальцах вымазанную в краске кисть, Юнги передергивает плечами. Он выбрал. Меньшее из всех зол, — твердит про себя. — Буду инспектором в Бюро общественной безопасности. На короткое мгновение в классе повисает тишина, нарушаемая только размеренным дыханием единственного находящегося в нем человека. Юнги бездумным взглядом обводит догорающий за окном закат. Алый, золотой, лиловый — сплошная эстетика. Чонгук наблюдает за ним сегодня? — Хен, — раздается поникшее, — Но ведь инспекторы… — Сидят на заглушках и используют эмоции только десять часов за всю рабочую неделю, — обрывает он, — Я в курсе. Эта работа, если что, не терпит субъективности. — А я не терплю, что ты так по-свински обращаешься с самим собой! — восклицает ожидаемо Чонгук, — Какое Бюро, хен? Какое. Нахрен. Бюро? Почему ты не выбрал учиться на художественном? Ты чем думаешь? — Блять, мелкий! — шикает Юнги в ответ, отбросив кисть, — Завались, пока не огреб. Я знаю, что делаю, — цедит он, раздраженным взглядом силясь прожечь в экране комма дыру. И очень. Очень безбожно лжет. — Да что ты там зна… С тихим писком звонок обрывается, и Юнги в яростном порыве срывает браслет с коммом с руки и вырубает систему нахуй. Чтобы не названивал. Чтобы не приведи всевышний не запросил видео связь. Чтобы не видел, с какой злостью Юнги отпихивает от себя кисти и хватает в руки мозоливший все время глаза ножик для бумаги. — Почему ты, сука, не выбрал художественное, — передразнивает он желчно, скривившись, и поднимается на ноги, — Потому что, блять. До устроившегося подле окна мольберта — два широких шага. До устроившегося на мольберте пестреющего свежей краской холста — один взмах руки. Юнги преодолевает их с несвойственной самому себе скоростью и отрывистым движением кисти заносит ножик. Полотно расходится с отвратительным треском, поддавшись напору, и подсыхающие краски марают его руки. — Ебаная, — выдыхает Юнги между ударами, — Потому что, — два подряд на моменте, когда особенно сильно сжимает горло, — Система. Руками обессиленно опершись о деревянный каркас мольберта, он опускает голову и цепляется взглядом за жалкие обрывки холста, бывшие когда-то цельной картиной. Через секунду картинка перед глазами уже размывается: Юнги скалится, плотно сжав зубы, зажмуривает веки, и на понуро висящие лоскуты с краской приземляются первые капли соленого. — Потому что блять, мелкий, — хрипит Юнги задушенно и щерится, обнажая зубы в отдаленном подобии улыбки, — Система не считает меня пригодным для художественного. Проходит не меньше десяти минут, прежде чем он, наконец сумев отдышаться, разгибается и осознанным взглядом окидывает случившийся перед ним бардак. Ножик в руке холодит вспотевшую ладонь, и он отбрасывает его с таким отвращением, словно тот по меньшей мере — сама Система с их одному богу известному принципу распределения возможностей. Повернув голову в сторону окна, когда особо яркий солнечный луч падает ему на глаза, Юнги молча наблюдает за тем, как мешаются и сливаются друг с другом лиловый, оранжевый, алый. Как с самых высоких небесных слоев понемногу спускается к ним, чтобы влиться в общий водоворот, глубокий серый и темно-синий. Как разглаживается постепенно небо, окончательно утратив весь сегодняшний запас золота, что забрало с собой спрятавшееся за домами солнце. Свет в помещении автоматически вспыхнет через три, две, одну… Юнги бросает рассеянный взгляд на отключенный комм, на который наверняка поступает уже десятый — если не сотый — вызов от. Что сказал бы Чонгук про сегодняшний закат? На мольберте у стены закреплен чистый холст. И Юнги, может, даже способен сегодня замарать его краской в самый последний раз.

***

Чонгук приходит, когда минует пять дней с момента, как Юнги перестает отвечать на вызовы. Сканер считывает его ладонь, исправно раздвигает перед ним двери, и мгновенно в нос бьет тяжелый запах красок, растворителя и пыли. Едва ли Юнги имеет привычку проветривать. Маленький робот-пылесос задорно приветствует его непрерывно мигающим красным датчиком, и ясно становится, что команду приступить к работе ему не задавали уже хуеву тучу времени. Чонгук вздыхает и мимоходом отправляет маленький аппарат кружить по коридору, вбирая в себя грязь. После приходится отправиться на поиски хозяина квартиры. Или того, что теперь чахнет вместо его ворчливой тушки. Но Юнги, к счастью, находится, сидящим в комнате на полу, привалившись спиной к дивану, и выглядит… вполне сносно. Более того, Чонгук ожидал от своего хена много худшего, и теперь приятно удивлен виду всеобщей потрепанности относительно чистого и функционирующего Юнги. Тот как ни в чем не бывало салютует ему банкой газировки и вновь обращает взгляд к большому окну, в которое пялился до этого, похоже, долгое время. — Привет, — кивает Чонгук, отмечая про себя следы въевшейся в кожу краски на пальцах Юнги, и неспешно подходит ближе. На столике подле дивана он замечает маленький бутылек из черного стекла и вздрагивает. Вздох облегчения вырывается через несколько мгновений, когда удается разглядеть, что заглушка — непочатая. Пристроившись рядом с Юнги прямо на полу, он прослеживает его взгляд, упирающийся в верхушки домов напротив, и усаживается в идентичной позе, вытянув перед собой ноги. — Сегодня пришли результаты моих экзаменов, — выдыхает он, вкладывая в голос как можно больше беспечности. Юнги скашивает на него глаза. — Ну? — Средне, но предрасположенности определили ко многому, — пожимает тот плечами, — Из нас двоих все-таки за интеллект отвечаешь ты, — добавляет он смущенно. — Кто бы сомневался, — фыркает Юнги в ответ и наконец поворачивает к нему лицо. Секунду они смотрят друг на друга в тишине, а после одновременно издают негромкий смешок. И тогда Чонгук понимает: все в порядке. Все. Хорошо. — И кем ты решил стать? — Юнги снова отворачивается, деланно равнодушно отпивает из банки и продолжает бездумно пялиться на плавящийся под палящим солнцем город. Чонгук набирает в грудь побольше воздуха, перед тем как ответить. — Инспектором в Бюро, хен. Видят боги, Юнги всегда был против насилия. Но в тот самый момент хорошенько врезать Чонгуку по лицу ему хочется неимоверно. Вместо этого он, как разумный и уравновешенный хен, смеривает его тяжелым взглядом, за которым херово прячется вездесущее «блять, мелкий». — Ты этим нихуя не интересуешься, — бросает он негромко, и Чонгуку кажется, что он буквально может ощутить, как в геометрической прогрессии растет уровень его злости. Но внешне Юнги остается спокоен. С виду всегда — спокойный, отстраненный, холодный. А внутри адово пламя сокрыто. Такой он, Юнги. Термос ебаный. — Кое-что все же есть, — отвечает Чонгук, стараясь на него не смотреть. — Всю жизнь себе испоганить из-за «кое-чего» вздумал? И, черт — да. Вот тот момент, ради которого Чонгук заявился к нему на порог. То, что он просто обязан своему хену сказать, даже если тот не поймет или — того хуже — поймет правильно. Он разворачивается к Юнги всем корпусом, слегка наклонившись вперед, и глаза — горящие, теплые, яркие — поблескивают волнительно, и Юнги даже заинтересованно кренится в его сторону. — Он того стоит, — чеканит Чонгук и в улыбке расплывается настолько широкой, что еще немного — и начнет слепить глаза. Юнги сверлит его взглядом несколько долгих мгновений и разрывается между желанием выкинуть мальчишку за порог и острой необходимостью оставить здесь — себе. Юнги ведь не тупой — третье место в школе по баллам — еще бы Юнги не просек, чем каждое сказанное Чонгуком слово спровоцировано. Он закатывает глаза, по-доброму хмыкнув, и упорно глядит в окно, в то время как узкая сухая ладонь ненавязчиво треплет Чонгука по волосам, пройдясь ото лба к затылку. — Пошли, мелкий, — произносит Юнги со вздохом и поднимается на ноги, — Что-то тебе покажу. Тот послушно подрывается следом, идет, ведомый хваткой на своем запястье, готовится мысленно к чему-то настолько особенному, что щемит где-то за ребрами — там, куда не доберется ни одна заглушка, даже влей ее кто насильно. Его влюбленность все еще яркая, теплая, карминно-лиловых цветов. Отливает золотом, отливает алым и медью, соразмерна цветам заката и — самое драгоценное, что у него на этом свете есть. После, разве что… — Нихуя я больше не буду рисовать, — роняет Юнги как бы невзначай перед тем, как раздвигаются перед ним двери, ведущие в мастерскую, — Но наклепал тебе напоследок. На, — добавляет, неопределенным взмахом руки обводя помещение, — Любуйся. И Чонгук, он, правда, едва ли теперь уверен, что способен заново научиться дышать, когда замирает, выцепив взглядом гордо возвышающийся посреди комнаты мольберт. Комнату топит солнце, запах краски и пыли, Чонгука топит восторгом, благоговением, любовью — он во все глаза рассматривает пестреющие на холсте сочные краски самого удивительного заката, который ему довелось встречать. Задумавшись, он может в воображении проследить траекторию, с которой рушится жаркое солнце в бушующую гладь темно-фиолетовой, в разводах желтого, алого, рыжего, бескрайней воды. Огромное кучевое облако тянется через все небо, вбирает в себя лучи, позволяя изнутри окрасить теплой палитрой оттенков. Чонгук вбирает в себя это вид, и сам в этот момент окрашивается теплом. Так нестерпимо, знакомо и яростно печет в груди. — Хен, — выдыхает он, с трудом переводя взгляд на замершего у стены Юнги, — Вот это да, хен, — лопочет он, — Так красиво. Юнги усмехается, но видно, что от распирающей гордости едва только ножкой не шаркает. — Ну да, нихуево, конечно, получилось, — хмыкает. — Ты ее реально мне нарисовал? — Блять, мелкий, кому еще? — Нет, погоди, я просто… просто… — Чонгук переводит взгляд обратно на пестреющий на картине закат, потом — обратно к Юнги и снова, и снова, и снова, и потом слова вырываются из него сами: — Я так сильно влюблен в тебя, что сейчас могу упасть в обморок. Юнги издает сдавленный смешок, распахнув удивлённо глаза. — Ну, — бормочет он, — Хоть пол мне протрешь. — Блять, ты серьезно? — Блять, я волнуюсь! — восклицает Юнги, отвернувшись, — Часто мне, что ли, в любви признаются? И Чонгук смеется, отпуская себя, и смех его звонкий, искристый, теплый. Юнги прислушивается, ощущая, как иррационально расползается улыбка по лицу. Я тебе еще миллион раз признаться могу, думает Чонгук. Сотни миллионов раз, только продолжай улыбаться мне так. Вот дурной, думает Юнги. Столько сотен лет минуло, а люди все еще такие глупые, когда дело чувств касается. Он поднимает голову, взглядом напарываясь на фигуру Чонгука, что стоит посреди его мастерской расслабленный, свой, с душой раззявленной — влезай не хочу. Юнги хочет. Он вполне способен себе признаться, что много чего в отношении Чонгука хочет. Оторвавшись от стены, что доселе так заботливо подпирала его спину, Юнги в два больших шага умудряется сократить между ними всякое расстояние — и это при его-то габаритах. При его-то габаритах — хватает в кулаки ткань футболки у Чонгука на груди, смотрит снизу-вверх серьезными глазами и чеканит: — Второй раз повторять не буду, так что слушай внимательно, — и взгляда не отводит, хотя — черт возьми — Чонгук смотрит так пристально, что срочно возникает потребность спрятаться от него в крохотном темном помещении и никогда не высовывать носа оттуда . Наряду с этой потребностью возникает еще одна — чтобы он всегда — всю оставшуюся жизнь — смотрел именно так, — Я чувствую, что влюблен в тебя. И пока его костлявые руки сжимают ткань футболки, пока искренность в глазах граничит с сумасшествием, пока слова, которые он произносит, музыкой оседают в плотном воздухе мастерской, — Чонгук готов поклясться, что чувство, распирающее его грудную клетку — то самое, от которого его не заставит отказаться ни одна заглушка на свете.