Diorama — Odyssey Into The Vacuum
Пустыня — иной мир. Существование здесь подчиняется своим законам. Здесь иллюзия — грань реальности. Здесь царит нелогичность, из-за которой Анго ненавистны сновидения. Здесь мало что зависит от человека, кроме собственной жизни, и даже над ней он частенько теряет контроль. Пустыня вызывала у Анго тревогу — неизбежную, как пекло, и естественную, как дыхание. Его захватило беспокойство животного, понимавшего, что ему негде спрятаться. В том числе от себя самого. Вздымаясь обманчиво неподвижными волнами, в белёсой дали таяли барханы. Над головой пылало солнце. Под ногами пылал песок. От нестерпимого света зеленело в глазах. Воздух низко гудел от ровного сильного ветра. Анго не мог отделаться от мысли, будто за соседним холмом дышало исполинское существо. Подобно шакалу, оно терпеливо выжидало момента, чтобы урвать свой кусок. Кормилось оно плотью путешественников, погубленных скорпионами и миражами. Временами дыхание зверя замирало до звенящего штиля. Тогда Анго начинал следить за горизонтом. Влекомые внезапными шквалами бури надвигались величаво, как рок. Грозовые тучи расползались по небу чернильным пятном. Буря внушала Анго суеверные страхи распасться на песчинки и потерять себя в буром валу. Не всегда удавалось переждать её наравне с другим злом — убийственно пламенным полуднем. Бывало, караван едва успевал спрятаться между скал или, на худой конец, под сенью пологого склона дюны. Анго украдкой вглядывался в красноватую мглу сквозь щели в повязках, спасавших воспалённые глаза от пыли. Непонятная настороженность сковывала его: может, придётся обороняться, хоть и непонятно было, от кого именно. Анго потерял счёт дням и ночам. Однообразность дюн вырождалась в зловещие иллюзии: казалось, что караван на самом деле никуда не двигался, сколько бы ни шёл, и должен был топтаться на одном месте до тех пор, пока люди не выбьются из сил и не обретут покой в желудках падальщиков. Оазисы, редкие осколки жизни среди омертвелых просторов, Анго принимал за галлюцинацию. Он в них не верил. Он ждал знамения о верности своих подозрений. Когда глинобитные хижины деревень растают и караван окажется в какой-нибудь западне? Когда шелест листвы перетечёт в шелест песочной позёмки? Когда ячменные поля превратятся в потрескавшуюся землю солончака? Когда умолкнет оживление возле колодцев? Но ничего не происходило. Исчезала разве что скудная роса, выпадавшая за ночь на припылённую зелень. «Ожидание не сделает страхи правдой, — сказал Андре, точно бросил утопающему спасательный канат. — Не жди: рассудок помутнеет. Не гневайся: потеряешь силы. Не верь всем мыслям подряд. Ты не того боишься». Жара зыбко дрожала между небом и землёй. В её вихрившихся потоках, словно в зеркале, отражался синий плащ Андре. Анго чудилось, будто полы плаща в такт шагам отмыкают и замыкают провалы в небо другого мира. Андре отрезвил. Помог бороться с мороком. Научил жизни не человека, но умного животного: остерегаться собственных чувств, сохранять силы, доверяться стае-каравану, быть её частью и от неё обособляться. Это получалось как-то между делом, с равнодушным автоматизмом, будто Анго был очередным из вереницы учеников. Анго так и не понял до конца, кем же был Андре: тот и охранял караван от разбойников, как наёмник, и вёл его звёздами и тропами, как проводник, и отдавал приказы, как хозяин. Вдобавок к неизвестным пока ролям Анго добавил ещё одну от себя — роль «единственного спасителя». Анго не доверял Андре, однако в отчаянной надежде сохранить здравомыслие любой ценой вверил себя в его руки. Другого выхода не было. Анго не спрашивал, куда идёт караван, не помнил, как встретил Андре и почему пустился с ним в путь. Ржавая дымка, в какой далёкие дюны мерещились сглаженными древностью горами, скрывала от него расплывчатые воспоминания. Анго не думал сбежать или вернуться назад по караванному пути. С Андре было безопаснее, чем без него. Скитания по пустыне сопровождались состоянием, похожим на тоскливый бред лихорадки. Голова будто наливалась свинцом. От жажды горели спёкшиеся губы и царапало в горле. Ныло одеревеневшее от неподвижности тело. Внимание точно рассеивалось вокруг Анго облаком мельчайшей пыли — и одновременно сосредотачивалось в корне языка. Прежде чем отправиться в путь, Андре заставлял его выпить немного хины; навязчивая горечь мешала Анго погрузиться в размышления. Анго дрейфовал между туманностью и ясностью ума, вцепившись в седло. Ему не хватало нормального отдыха. Сонливое оцепенение в душной тени навеса — признак привала — облегчения не приносило. Время мучило тягучей вечностью вместо положенного течения часов. Отупевший от монотонности во всём — в движении, в пейзаже, в жаре, — Анго молчал. Короткое оживление снисходило на него после захода солнца. Он наслаждался прохладой сумерек, столь же драгоценной, как и тёплая вода из бурдюков. В такие моменты на него находила капризная жалость: почему невозможно замкнуться в таком настоящем, подобно насекомому в янтаре? В безжалостности арабская ночь не уступала арабскому дню. Накалённую пустыню выстужал космический мрак — беспредельный, непроглядный, ледяной. Костёр, трепетавший звездой, был не в силах его побороть. В новолуние темнота вокруг костра чудилась осязаемой стеной. Кутаясь в одеяло, Анго вновь чувствовал себя «песочным человеком»: холод пронизывал его насквозь, словно тело было сухой крошащейся глиной, не способной ни сотворять тепло, ни отдавать его. Первобытный страх, теперь уже перед небесным куполом, душил Анго мощью, накопленной за тысячелетия человеческого язычества. В тяжёлом забытьи Анго видел один и тот же образ: некая вязкая, совершенно безразличная к чужой судьбе субстанция высасывала из него кровь. Отдохнуть от видений Анго доводилось лишь в кольце рук, согревавших его. Прокалённого на многие годы вперёд Андре нелегко было охладить даже ночной стуже. Жёсткими ладонями он выгонял напряжение из тела и призрак мрачного безумия из разума. Его прикосновения слабо жглись. От этого жжения таял давивший на грудь священный ужас, и Анго становилось легче дышать. Солнце обжигало сквозь одежду, будто её и не было вовсе. Желтовато-оливковая кожа Анго вызолотилась в оттенок благородной меди. Поры впитали двойственность пустыни, пыльный ветер и багряные отсветы заката. Андре говорил, что эту метку неизбежно получают все путешественники, будь они морскими или сухопутными. Он тоже был опалён до бронзовой смуглости; его серые глаза и выгоревшие волосы казались белыми. Оазисы Анго видел редко. Между ними лежали долгие переходы от колодца к колодцу. Недолгий приют каравану давали то безымянные развалины, то ущелья, но чаще всего лагерь разбивали под открытым небом, как только время достигало полуночи. Не понимая ни слова, Анго слушал караванщиков. Натягивая тенты и устраиваясь вокруг костра, они вели меж собой беседы на клекочущем языке. Андре переводил их слова по мере надобности. Только он разговаривал с Анго. Его рассказы о персах и османах, о Пути Благовоний, о Сабее и Пальмире звучали сказкой для сладких снов. Порой ватную тишину вспарывали резкие окрики: шакалы пытались украсть припасы, а караульные прогоняли их шумом и градом камней. Анго уже не просыпался от этого, только прислушивался на грани сна. В случае настоящей беды Андре не оставил бы его на погибель. Андре всегда пребывал в спокойной уверенности. В нечётком от марева краю он был постоянством наравне с жаждой и сушью. Константа, помогавшая Анго не сойти с ума от расшатанного чувства реальности. Было в натуре Андре нечто, напоминавшее клинок в ножнах: степенный и осторожный, он таил под кожей страстную горячку и неумолимую жадность. Он был себе на уме, хотя мотивы его зачастую были просты. Его коричневые руки с тёмной бирюзой прожилок-вен обвивали спирали ритуальных шрамов. На блестящей от испарины спине белёсые точки и линии раскрывались замысловатой мандалой. Когда прихоть тени, света или напряжения мышц едва уловимо изменяла узоры, они казались живыми — совсем как пустыня под властью ветров. Ощущая под пальцами рельеф шрамов, Анго испытывал восторг вперемешку с лёгким отвращением, как если бы трогал скорпиона за жало. Если сквозь оцепенелую сонливость начинало язвить раздражение, Анго находил взглядом кобальтовое пятно среди воспалённой красноты, смотрел на него и думал об Андре. Его несгибаемая фигура стала оберегом; по его воле мифическая мантикора — раздувающий бури зверь, грозный дух пустыни — была загнана на задворки сознания, где не могла больше вредить Анго.***
Под утро малярийный бред оставлял Анго обессиленным до немоты. Анго дрожал в бесплодных попытках заставить себя шевельнуть хоть пальцем. Застоявшаяся за ночь кровь как будто скопилась в затылке и спине, приковав к постели липкое от испарины тело. Шум в ушах и сердцебиение слились в сплошной вибрирующий гул, настолько громкий, что в нём тонули прочие звуки. Сквозь цветные круги, плававшие перед глазами, просвечивал полог палатки. Анго ощутил подкативший к горлу тугой комок дурноты: из-за движения теней, обозначенных тусклым светом муссонного солнца, полог как бы шёл мелкой рябью. Мученический стон тоже был скорее прочувствован им, чем услышан. Во рту стоял горький привкус хины. Хотелось пить. Очки лежали где-то в стороне. Вместо человека, закрывшего собой теневую зыбь, Анго увидел лишь размытый силуэт. За изнурительным пробуждением Анго не заметил Андре. Тот обозначил своё присутствие, приподняв Анго и напоив его водой. Каким бы патовым ни был недостаток рук в лагере (Анго был не единственным заболевшим), утром Андре старался приходить к нему. Вслушаться в усталый голос Андре получилось не сразу — соображал Анго заторможенно, как из-за бессонницы. — … был громким. Прекращал стонать, только если я с тобой разговаривал. Что же тебе снилось такое? Временная нужда взвалила на плечи Андре довесок в виде обязанностей медбрата. Он притерпелся на удивление быстро и безропотно, но Анго вспоминал беспомощное, почти паническое непонимание — отклик Андре на первый приступ — всякий раз, когда видел или слушал его. Теперь та сцена чудилась одним из множества миражей. Анго закрыл глаза. Он не отдыхал — старался выцепить из памяти хотя бы смазанный фрагмент горячечных видений. Но сны выветривались мгновенно, словно эфир, и лишь эхо однообразных эмоций — страха, тоски, глухой злобы — оседало в разуме неприятным налётом. — Не помню, — наконец прошептал Анго. Андре положил ему на лоб мокрую тряпицу. На контрасте с прохладной тканью руки, державшие её, показались Анго обжигающими. Слабый отголосок узнавания насторожил его — и, подразнившись, окончательно ускользнул в забвение. У Анго не хватало сил, чтобы его задержать. — Это скоро закончится, — утешения Андре перекликались с его личным безумием. — Скоро всё закончится.