Me and the Devil

Nick Cave & The Bad Seeds — Spell

      Самое жесточайшее похмелье не приносило столько унижений. Самое дрянное отравление не ощущалось настолько паршиво. Самая сильная буря чувств выглядела лёгким облаком, на секунду перекрывшим солнечный свет. Всё меркло перед тем, что испытывал Жид в преддверии новой — и последней — встречи с Анго. Всё меркло, оставалась только маленькая белая точка впереди. Точка его кипения. Точка, боль в которой его отрезвила. Сквозь неё как никогда отчётливо виднелась цель Имитаторов — очиститься.       Скомканная бумага с пометками о передвижениях Анго, встретившись с зажжённой спичкой, чернела и рассыпалась пеплом. Жид с радостью поступил бы так со своей памятью. Подавил бы мысли о кощунстве и безжалостно вычистил из неё вспышки-кадры: мягкие отсветы в зеленовато-карих глазах; подрагивающие от неведомого давления плечи; бермудский треугольник напряжённых ключиц и шеи; много, много слов, впаянных в душу «искренностью» и тщательно скрываемым волнением в голосе. Жиду давным-давно требовалось избавиться от этого багажа.       «Ты — моя Пандора. Кто послал тебя ко мне, наделив красотой и ядом?»       Жиду было, в сущности, всё равно, кто его подослал. Богачи, мафия, правительство — весь мир противостоял Имитаторам, тайком пользуясь их руками для свершения грязных дел. Едва Сакагучи Анго — или как вообще его стоило называть? — появился на горизонте, Жид сразу смекнул: опять используют. Ждать чего-то иного от любителей посотрудничать с военным преступником не приходилось. Война — разгул чудовищного лицемерия. Благодаря войне Жид поневоле начал разбираться в сортах дерьма. Он был готов к обману. Он был готов к слежке.       Жизнь научила Жида поверхностно относиться к случкам ради развлечения и не погружаться в них с головой. Тем более, Анго должен был покинуть его рано или поздно. Жид надменно полагал, что сможет удержать свою заинтересованность на коротком поводке. Он всё учёл, и всё равно оказался не готов. Воистину, любовь лишает воли и ума!       И без способности было очевидно: Анго многое недоговаривает. И ведь понравился со всеми своими недомолвками, со всеми восточными странностями, с нервозной чувственностью. И вроде как была взаимность. Но живой и, в целом, понятный человек в одночасье превратился в бред, в иллюзию… в туман. В густой пелене, маскируясь под свободное облачное поднебесье, прятались смертельно опасные скалы. Об них-то и разбилось последнее человеческое чувство Жида.       Анго с самого начала был не нужен Имитаторам. Жиду стоило проявить твёрдость: чужак не нужен ни как посредник, ни как товарищ, ни как дар.       Бойтесь данайцев, дары приносящих…       Анго едва не перекроил предельно ясный, хоть и тернистый путь Жида, едва не создал из него губительные топи. От его вмешательства не спасли ни осторожность, ни мудрость, ни предвидение. Он едва не убедил Жида перестать искать смерти. Он едва не пробудил от тоскливого кошмара.       Но жизнь всё переиграла по-своему.       Умом Жид понял, что за «взаимность» Анго отвечали притворство и страх, а вот сердцем — не понял. Какое-то время он жил по инерции, не осмысливая боли в полной мере — как солдат, к которому ещё не пришло осознание оторванной конечности.       По утрам в руках Жида теплился призрак чужого присутствия. Мерещилось, что всё произошедшее после отъезда Анго и сам его отъезд — кошмарный сон, на самом деле не происходивший наяву. «Он рядом, просто ненадолго отошёл», убеждали ощущения. Но стоило Жиду собраться позвать Анго — и созданный им самим фантом плавился в горечи, растекался ядовитым облаком, проникал в мельчайшие трещины брони.       По ночам в потоки мутных сновидений нет-нет да вклинивалась яркая картина, наложенная на сюжет старинной русской пьесы. Анго исчезал, не позволяя к себе прикоснуться, а когда появлялся вновь, то спешил убраться прочь. Жид без конца гнался за ним, «мечты манящей воплощеньем», и просыпался совершенно не отдохнувшим. Даже светлый день не рассеивал грёзы.       Порой Жида одолевали непрошеные мысли, схожие со случайным уколом об колючки. Чувствовал ли Анго то же самое, что чувствовал он? Может, Анго всё же был честен, пусть этого и не признавал? Может… И прервать, и развивать эту цепочку Жиду было тягостно. Побег от неё приводил его к сражениям более остервенелым и яростным, чем нужно.       Жид никак не мог выбросить из головы проведённое с ним время. Не мог сосредоточиться на своей цели. Не мог трезво мыслить. Фокусы сознания, не желавшего мириться с утратой чего-то привычного, Жид вскоре возненавидел.       Он пытался возненавидеть и Анго, разжечь один пожар, чтобы потушить другой — и с треском провалился. Не в характере Жида было перекладывать вину на другого. Ненавидеть себя привычнее. Жид был виноват: обманулся, не сдержался, чуть не подвёл товарищей.       И без того печальное существование ухудшилось до полной невыносимости. Жид словно попал под действие проклятия, и снять его могло только жертвоприношение. Анго стал слабостью Жида, а слабости следовало искоренять. Неважно, что ради этого придётся отправиться на другой конец света — километры, мили и сяку серьёзных проблем больше не представляли. Возглавив Имитаторов, Жид получил время свыкнуться со странствиями. Для бешеной собаки семь вёрст не крюк. Жид его найдёт. Найдёт и…       «Ты — моя Далида. Кто посулил тебе серебро в обмен на мои слабости?»       Долгожданная встреча вышла смазанной. С врагами и с предателями разговор всегда короток. Жид устроил всё так, чтобы не дать и шанса объясниться ни себе, ни ему. Сделал вид, словно между ними ничего и не происходило, словно ни разу они не были любовниками — только противниками.       Проник в машину и скрылся между сиденьями. Подождал, пока Анго отъедет от бара, примется путать следы и остановится на безлюдном перекрёстке. Только тогда, мелькнув тенью в зеркале заднего вида, Жид крепко сдавил его шею. Когда-то похожее прикосновение обещало скорый поцелуй, теперь же ничего, кроме потери сознания, Жид не предлагал. И на поцелуй, и на удушье Анго отзывался одинаково: бешеным биением сердца и закатившимися глазами.       Жиду показалось, будто пульсирующая под ладонями кровь пытается оттолкнуть их. Красноречивее знака тому, что Жид отвергнут и душой, и телом, трудно было придумать. Отчаянное сопротивление Анго не шло с ним ни в какое сравнение.       Чтобы не прислушиваться к опасным порывам что-то изменить, по пути к лагерю Жид говорил сам с собой.       — Ангелы снизошли на Содом в поисках праведников, ради которых Господь не стал бы разрушать город, и остановились у Лота. Ночью к Лоту пришли жители Содома. Они потребовали выдать гостей. Вместо ангелов Лот предложил толпе своих дочерей. Так и вас предложили мне на откуп. Вы были нужны только для того, чтобы меня приманить.       Он говорил и едва не пролетал на красный сигнал светофора. Гулко билось сердце, дышалось трудно, как если бы присутствие Анго напитывало воздух неизвестным ядом. Жид торопился добраться до базы раньше, чем танталовы муки побудили бы его сотворить что-нибудь непоправимое.       «Ты — моя Юдифь; вместо головы ты забрал мой рассудок».       Щемящее чувство давило на тонкие стенки самообладания — всё равно что море пыталось уместиться в бутылке величиной с гильзу. Жиду с трудом удавалось сохранить бесстрастность. В помещение старой метеостанции, служившее одновременно камерой смертника и пыточной, он шёл как на Голгофу.       Измождённое, заострившееся лицо застыло посмертной маской. Глаза были безжизненными — дымчатое стекло, а не глаза. Смотрел Жид не на связанного и оцепеневшего Анго, а сквозь него, но едва ли это осталось замеченным. Пленник сидел, опустив голову. Его больше занимала борьба с паникой, которую Жид когда-то наивно считал проявлением азиатской стыдливости.       — Сакагучи Анго, вы понимаете, во что ввязались?       Монотонный голос Жида отражался от ободранных стен, множился лёгким эхом и звучал торжественно, как в церкви.       — Кажется, французы зовут это «adultère», — выдавил из себя Анго.       — Шутить изволите. Что ж, тогда и я пошучу. С огоньком.       Жид так и не узнал, сожалел ли Анго о чём-нибудь. Поручив лейтенанту выбить из пленника всю возможную информацию, он ушёл: сперва в патруль, потом — к складам Портовой Мафии, с группой солдат и добытым на допросе кодом доступа.       — Если вы знаете какую-нибудь молитву, — сказал на прощание Жид, — произнесите её, ибо вы осуждены и умрёте.       Анго было невдомёк, что бесстрашный командир избегал, как огня, любой возможности остаться с ним наедине. Опасался ради него отступиться от исполнения цели. Страшился простить ему то, чего нельзя было простить, и предать самого себя. И всё это — из-за мелочного, эгоистичного чувства.       Намеренно и нечаянно разрушавший себя, не раз низвергнутый и возрождённый из осколков, Жид с бессильной яростью осознал: вот его предел. Убьёт Анго собственными руками — развалит себя окончательно, и освобождение уже не будет иметь для него никакого значения. Допустить этого Жид не мог. Командир не смеет подводить своих людей.       Жид желал Анго смерти, однако наблюдать за этой смертью было выше его сил. Бомба показалась ему самым гуманным убийством — быстро и безболезненно… для обоих.       Он действовал и сражался механически, пребывал в том состоянии, что заменяло ему норму.       Сердце его будто бы обратилось в камень: фантомная тяжесть давила на грудь, мешала дышать, заставляла Жида неосознанно сгибаться, точно он шёл против ветра. Если бы не озлобленное упрямство, он сломался бы окончательно.       Порой Жид путался: слепит ли его вспышка выстрела или глухая пульсация душевной боли? Что-то в нём медленно и мучительно умирало. Оно сопротивлялось, однако слишком ослабло, чтобы прервать пытки над собой. Должно быть, это агонизировали последние крохи человечности — той, что привязывала Жида к жизни в отличие от чести, благородства и верности клятвам.