Me and the Devil

Yasuharu Takanashi — Fire Trees

      — … и Сакагучи-кун здесь! Давно не виделись.       От неожиданности Анго распушил хвост. Мори как из-под земли вырос, будто бы нарочно выгадывал момент, когда к прибывавшим на пир ёкаям перестанут присматриваться. В своём удивлении Анго был не одинок: ни Ода, ни Дазай не заметили приближения Мори раньше, чем тот поздоровался с ними. Старый оками знал толк в эффектных появлениях.       Анго поспешил пригладить вздыбленную шерсть. Замешательство спряталось за маской обыденного благодушия. В глубине души полыхнула искра досады: похоже, Мори сильнее всех застал его врасплох. Словно… он в чём-то виноват.       — Добрый вечер, Мори-доно, — Анго поклонился с почтительной улыбкой. — Простите, что не заглядывал к вам. Мне приходилось охотиться за двоих, не успевал оглянуться — солнце уже зашло.       — И пациент ему попался упрямый. Никак не желал оставаться в постели, — как бы невзначай добавил Дазай; он хотел сказать что-то ещё, но притих под взглядом Оды.       Многозначительный кивок Мори только добавил масла в огонь: то ли он принял извинения, то ли молчаливо отозвался на слова Дазая, то ли вообще соглашался с какими-то своими мыслями. Анго раздражённо дёрнул хвостом — и тут же себя пристыдил. Негоже свою нервозность срывать на других.       В голосе Мори явственно послышалось снисхождение бывалого лекаря:       — Понимаю. Как здоровье твоего гостя, Сакагучи-кун?       — Он совсем поправился. И крылья зажили как надо. Спасибо вам и вашим лекарствам, Мори-доно. Он хотел отблагодарить вас лично…       Мори медленно обвёл глазами цукими дай — склон холма, выбранный ёкаями для любования луной. Воспользовавшись паузой, Анго тоже огляделся.       Ода старался уместить на маленьком столике чашки, плошки с угощениями и вазу с колосьями мисканта. Дазай отвлекал его болтовнёй. Солнце едва село, однако фонари уже горели. Вокруг готовились к пиру местные, хорошо знакомые духи. Изредка в разговоры вклинивались одиночные удары по цудзуми — то музыканты проверяли инструменты.       — Где же он?       — Задерживается на охоте, — объяснил Анго и который раз за вечер украдкой поднял глаза в темнеющее небо.       Подслеповато щурясь, он искал птичий силуэт — живой серебристый полумесяц. Переводя взгляд на сплошную стену деревьев у подножия холма, надеялся заметить быструю птицу — смазанный бледный росчерк.       Условный сигнал Анго запомнил хорошо. И всё же пронзительный крик, отдалённо схожий с кошачьим мяуканьем — тот, из-за которого канюка зовут канюком, — пробудил в груди внезапную короткую дрожь.       «Вернулся», — вздохнул Анго, чувствуя, как от нервозного ожидания перестаёт сводить лопатки.       Ему стало спокойнее.       Прежде чем удивлённый гомон потонул в шуме от хлопанья крыльев, Анго услышал тихие слова Мори:       — Уже летает? Какое упорство.       Канюк снизился, бросил добычу на утоптанную траву и опустился следом. Его облик изменился стремительно и неуловимо — и вот уже на месте диковинной, белой с коричневым, птицы стоял рослый мужчина. Черты лица, светлые волосы, серые глаза выдавали в нём чужеземца, однако он не выглядел скованно в юкате и хаори, расшитом по подолу узором из перьев.       Глядя на него, Анго с трудом узнавал окровавленную и потрёпанную бурей птицу, которую принёс к себе в дом прошлой осенью. Вместо дармового ужина Анго заполучил иностранца-северянина. На первый взгляд чужак показался колючим и жёстким, точно снежная крупа. Он требовал от Анго убить его. Но Анго поступил наперекор звучавшей как приказ просьбе, и время показало, что поступок этот был верным — жить незнакомцу хотелось больше, чем умирать.       Преисполненные достоинства поклоны, адресованные Дазаю и Оде, вызывали у Анго гордость. Он видел их не раз, не раз слышал отрывистые фразы на вполне сносном японском, но сейчас будто бы впервые узрел итог своих уроков. Да, всё-таки он изменился…       Мужчина поднял с земли рябчика и шагнул к Мори.       — Рад знакомству, Мори-доно, — голос мужчины звучал сдержанно, глухо и слегка устало; он смотрел прямо в глаза оками. — Меня зовут Андре. Примите мою благодарность за помощь.       — Ара-ара… — протянул Мори, но тут же заговорил с Андре в обычной своей манере, будто растерянного восклицания и не было вовсе.       С вершины холма донёсся отзвук гонга, возвестивший о восходе луны.       Праздник начался.       Анго оставил Андре со своими друзьями, а сам под благовидным предлогом вызвался проводить Мори. Ему было любопытно, что скажет о чужеземце один из уважаемых ёкаев.       — Для варвара из северных земель он довольно учтив, — произнёс Мори с одобрительным кивком.       — Японский даётся Андре с трудом, но он старается.       — Значит, он хочет остаться с тобой?       Анго повёл плечами от пробежавшего по спине холодка.       — Простите?..       — Ты ещё не спросил его? Тебе стоит поторопиться, Сакагучи-кун. Осень всё-таки.       Вернувшись обратно, Анго подсел к столику и что-то рассеянно ответил кому-то. Несмотря на тёплую ночь, затылок у него ломило от холода.       Сам того не желая (или желая?), Мори столкнул Анго с мыслями, давно его тяготившими. С каждым днём они крепли и становились всё навязчивее, избегать их становилось всё сложнее.       Поспешив принять его как очередную данность жизни, Анго позабыл кое-что важное: Андре — не украденная у людей безделица и не дар из лесного святилища. Он не принадлежал никому, кроме себя самого. Он имел собственные чаяния и стремления. Анго не посчитал нужным спрашивать у Андре, что тот будет делать после выздоровления. Прикрываясь хлопотливой жизнью, Анго думал, что ему некогда много размышлять — даже о таких простых вещах. Да и зачем? Разве Андре куда-нибудь денется? Оказалось, что денется.       Осенью некоторые птицы улетают в другие края.       Озарение — эфемерный отклик души на мысль — причиняло Анго настоящую боль; в груди словно раскрылся шипастый цветок. Было страшно, тошно, стыдно, и всё это — так невовремя… Ведь Анго обещал веселье, по разгулу не уступающее пирам в честь ханами.       «Ну-ну, Хэйго, покиснуть можно и потом, — уговаривал сам себя Анго. — Тебе просто нужно немного потерпеть и повеселиться. Это ведь нетрудно».       Он старался не думать о том, что обманываться самому куда проще, чем обманывать других. И что Андре как будто бы умел читать мысли, сколько их ни скрывай. И что больше он не осматривался с интересом, а глядел на Анго, по-птичьи склонив голову набок.       — Что за постная мина? Этот сварливый волчара наговорил тебе чего-нибудь? — поинтересовался Дазай, передавая Анго чашку с саке.       — Вовсе нет. Просто узнал от него кое-что важное. Но это подождёт, а данго ждать не будут!       Анго сделал всё, чтобы забыться в празднестве. Он угощал Андре то цукими-данго, то жареными каштанами и сатоимо, то ботамоти, то припасёнными после Обона фруктами. Когда захмелевшие каппы пустились в пляс под задорную мелодию барабанов и флейт, он вовлёк Андре и Оду в пространную беседу. Говорили про бон-одори и кагуру, про кабуки и такиги-но. С Дазаем он больше пил — до мягкой пустоты без тревожных мыслей и ложной прозрачности сознания.       Луна отражалась в саке; Анго чудилось, будто он пьёт её матовый свет. Луна помогала ему, как помогла Кагуе-химэ, спрятав в подлунном мире от войны.       Анго понадобилось затуманить разум, чтобы заметить за Андре угрюмую робость и скованность. Он говорил вежливо, но коротко и сухо. На корню обрубал диалог, если Дазай пытался его разговорить, словно остерегаясь чего-то. До Анго медленно дошло: может, зачастившие взрывы пьяного смеха и глуповатые танцы быстро утомили Андре, но он не решался в этом признаться? Они и раньше выбирались за пределы енотового логова, но прогулки по лесу трудно было сравнивать с пирушкой ёкаев.       — Не хотелось бы тебя опозорить, — отозвался Андре, когда Анго озвучил вслух свои догадки. — Я ошибся. Нужно было спросить про обычаи цукими.       С рассеянной улыбкой — даже саке оказалось не под силу побороть японскую вежливость — Анго ободряюще похлопал его по плечу:       — О каких ошибках ты говоришь? Все веселятся под луной — вот и весь обычай. На ханами мы так надираемся, что потом самих себя не вспомним. Сегодня тоже будет так. Отдыхай, это же праздник!       Во хмелю Анго был многословен и по-енотьи сварлив. Чужие тайны не выдавал; вместо этого из любого замеченного случая, из любых услышанных слов вытекал монолог — до того длинный, что Анго сам забывал, с чего же именно начинал свою речь. Друзья привыкли к подобным тирадам и только поддакивали.       Сперва Андре следовал их примеру.       — Вон тот усатый дебошир, — высказывался Анго, обращаясь к нему; больше не к кому было, так как Дазай утащил Оду танцевать, — это Фукучи Оочи, вожак тэнгу. Его любовь к выпивке каждый пир превращает в балаган. И другие тэнгу только рады за ним повторять! Ну скажи, какое может быть любование, если эти буяны без конца спорят и того гляди сцепятся с кем-нибудь ещё? А зазеваешься — так получишь чашкой по лбу.       Внезапно Андре прервал его:       — Унести тебя отсюда?       Анго замер, не донеся до рта чашку. Он и думать не думал, что его поймут вот так. Видимо, Андре истолковал его брюзжание по-своему и решил сбежать с праздника, раз он пришёлся не по душе им обоим.       Слова Мори, желание не дать свершиться неминуемому, болезненная неловкость и чувство вины — всё смешалось в матовом мерцании лунного напитка. И наделило Анго отчаянной решимостью.       Мысленно извинившись перед друзьями, Анго впервые за вечер посмотрел Андре в глаза. В их глубине поблёскивали беглые искры и завораживающие всполохи — вроде тех, что загораются на снежном покрове в погожий зимний день. Совсем недавно — что есть год для духа, живущего тысячи лет? — Анго настораживали льдисто-стальные отблески, но теперь…       Теперь глаза Андре не казались серым зеркалом — они тоже ожили. В них угадывалось затаённое ожидание.       Пришлось одёрнуть себя — некрасиво столько тянуть с ответом — и отвести взгляд. Наконец Анго произнёс:       — Летим, пока я не передумал.       «Уж лучше ты со мной сбежишь, чем без меня».       Он принял облик тануки и, забравшись на руки к Андре, спрятался под хаори.       Ёкаи даже не заметили, что их ряды поредели.       Тануки больше напоминали медвежат, чем собак: округлые, коротколапые, пушистые. Птичьи когти путались в густой шерсти, держали крепко, но причинить тануки вред не могли.       Они уединились в ветвях высокой криптомерии, стоявшей на краю шелестевшей мискантом пустоши. Отсюда лес напоминал расстеленную ткань с прихотливым узором. Зарева от фонарей, освещавших цукими-дай, видно не было. Осматриваясь, Анго понял, ради чего Андре улетел так далеко: вид на луну открывался сказочный.       — Красиво… Здесь ты охотишься? — аккуратно придвигаясь ближе к стволу дерева, спросил он.       — Нет, отдыхаю, — ответил Андре и с добродушной усмешкой ущипнул Анго за бока. — А ты потяжелел. Перебрал с каштанами?       — Это… не только каштаны.       От чужого негромкого смеха и собственного возмущения Анго покраснел. Стоило им покинуть общество — и Андре точно сбросил ледяной панцирь отчуждённости. Эти перемены беспокоили Анго и в то же время льстили — завоевать доверие, чтобы увидеть Андре таким, было непросто.       — Пожалуйста, не делай так больше. Испортишь моё любимое хаори. Лучше подставь руки. Думаешь, никто не видел, что ты толком ничего не поел?       Украдкой запуская руку в набедренную прорезь хакама, Анго набрал щедрую горсть ботамоти и разделил её с Андре.       — Как ты всё это принёс? У вас же нет карманов.       — Не всё ли равно? — с напускной небрежностью отмахнулся Анго. — Давай лучше на луну посмотрим. Одно время люди в эту ночь на лодках катались, чтобы видеть её и в небе, и в воде…       На высоте ветер был резок и холоден, но Анго не мёрз: саке всё ещё разогревало кровь. Только в руках сохранялось неприятное стылое ощущение, в руках — и на границе сознания, где прятались до поры назойливые слова.       Крики уток, поднятых кем-то на крыло, на мгновение заглушили стрёкот цикад. В лунном свете удалявшаяся стая выглядела рябью на море. Провожая уток взглядом, Анго неизбежно вспомнил о разговоре с Мори.       «Значит, он хочет остаться с тобой?»       Внезапно накатившая тоска силком стиснула горло. Анго был жадным. Он не хотел расставаться с тем, что когда-то посчитал своим.       — Андре, скажи… Ты улетишь? — спросил Анго каким-то чужим, скрипучим голосом.       Смотреть в лицо Андре было боязно. Слишком живо представлялось его угрюмое выражение: нахмуренные брови, напряжённые скулы, глаза хоть и прикрыты, но ясно выражают молчаливое согласие. До того живо, что Анго был уверен: именно это он и увидит.       Андре не заставлял поднять голову, не просил на себя посмотреть. Он накрыл своей ладонью нервно вздрогнувшие пальцы Анго и легонько их сжал.       — Буря забрала всё, что я знал и любил. Ты подарил мне новый мир взамен потерянного. Принять твой мир непросто, но я буду стараться. Потому что… я… Я хотел бы остаться под этой луной. Вместе с тобой, Хэйго.       Необычная мягкость, с которой Андре заговорил после томительной паузы, совсем не вязалась с надуманной «правдой». Анго не услышал скорбного, глухого «улечу». Он услышал то, на что запрещал себе надеяться и на что вопреки запрету робко надеялся. От смятения закружило голову, опьянение словно вернулось к нему вдвойне. В странном воодушевлении, захватившем его, мир на мгновение почудился сном. Он правда радуется? Чему? Он же просто сохранил своё…       — Теперь ты говоришь совсем по-японски, — спрятав улыбку за рукавом, сказал Анго. — Ты прав. Луна сегодня очень красивая.