Me and the Devil

Raymond Enoksen — True North

      Ясное ночное небо рябило от северного сияния. В отсветах мутно-зеленоватых всполохов глаза незнакомца, разбудившего Андре, мерцали, как у рыси. Такой же хищнической была его напряжённая тяжесть, мешавшая выпростать руки из спального мешка и отвести от горла нож.       — Что дальше? — глухо спросил Андре, кое-как сфокусировавшись и глядя на незнакомца в упор.       Рука с ножом подрагивала. Незнакомец ещё не оправился после истощения, но его решительность была сильнее слабости. Бледный, с осунувшимся скуластым лицом, полубезумными глазами и залëгшими под ними глубокими тенями, он выглядел злобным духом зимы, пришедшим выстудить из человека огонь жизни. Но духом он не был. Он — всего лишь человек, который очнулся в неизвестном доме после неизвестных невзгод.       Идущий на поводу у инстинкта самосохранения слабый и напуганный человек.       В таких руках нож не давал преимущества: Андре попросту стряхнул незнакомца с себя и, быстро высвободившись из спальника, перехватил костлявые запястья. Хватка у Андре была сильной, но осторожной и служила скорее предупреждением, нежели угрозой. Пугать незнакомца не хотелось, иначе он ни за что не доверится и не позволит себе помочь.       Ответа так и не прозвучало. Лишь тяжесть чужого тела, придавившего колени Андре, развеивала жутковатое ощущение пробуждения от кошмара.       — Я разогрею чай. — Андре поднялся на ноги, включил настольную лампу и посадил незнакомца обратно на кровать. — Не пытайся напасть на меня: будет больно. Бежать тоже не советую. Волки сейчас особенно голодные.       Часть объяснений не могла ждать до утра, и, к счастью, Андре был достаточно проницателен, чтобы это уловить. Слишком уж красноречивым был тяжёлый и пристальный взгляд, сопровождавший каждое его движение, — так смотрят мелкие хищники перед тем, как попытаться напугать противника внезапной яростной атакой.       Вложив в напряжённые руки незнакомца кружку с крепким сладким чаем, Андре сел на табурет возле кровати и заговорил голосом неторопливым и твёрдым, фразами скупыми, вескими и рублеными — так, как не раз говорил сам с собой. Слова были небольшими, как ампулы с жизненно важным лекарством — здравым смыслом. Лекарство это спасало Андре от временами накатывавшей тревоги, от безумия отчуждённости, от приходивших в долгие северные ночи призраков прошлого.       Теперь Андре делился им с таким же потерянным человеком.       — Думаешь, я заодно с твоими обидчиками? Это не так. Ты мне безразличен. Мозг тебя пугает. Борись.       — Почему я не в больнице? — разлепив пересохшие губы, сипло и тихо спросил незнакомец и сделал жадный глоток из кружки.       — Ты упрашивал не везти тебя туда. Сказал, что иначе тебя найдут. Говорил что-то про Исдален.       — Упрашивал? — Он сощурил глаза, напрягая память. — Ничего не помню…       — Это шок. Ты был избит и замерзал, когда я нашёл тебя. Мой друг тебе помог, он военный врач. Своё имя помнишь?       — Да.       — Вот и хорошо. Об остальном поговорим завтра. Пей, а потом нам обоим лучше поспать.       Утром Андре хладнокровно брился тем самым ножом под бодрую песенку из радиоприёмника. Он даже в глухой чащобе старался сохранять долю элегантности и цивилизованности. Незнакомец внимательно следил за ним, высунув взъерошенную голову из-под одеяла. Глаза его больше не наводили на суеверные мысли о духах и оборотнях, как ночью. Совершенно обыкновенные, по-азиатски узкие, тёмные с зелёным проблеском, хорошо заметным при ярком свете. Незнакомец то подслеповато щурился, то часто моргал, заново привыкая к очкам в круглой оправе; Андре нашёл их в снегу и на всякий случай сохранил. Не зря, как оказалось.       Для него Андре распаковал обычный одноразовый станок: во-первых, средства личной гигиены не зря названы личными; во-вторых, станок выглядел не так угрожающе. Но когда незнакомец потянулся к нему, Андре возразил:       — Твои руки дрожат. Можешь пораниться. Не рискуй. Доверься мне.       — Это так необходимо? – мельком посмотрев на свои подрагивающие пальцы, уточнил незнакомец.       Вместо ответа Андре подал ему настольное зеркало, предлагая полюбоваться на заросшее щетиной лицо. Внешность она нисколько не маскировала, только придавала без того плачевному виду большей запущенности. Незнакомец несколько минут разглядывал своё отражение и наконец, досадливо цыкнув, уступил разумному предложению.       Они почти закончили, когда в окно вдруг постучали. Вытерев руки от остатков мыльной пены, Андре открыл форточку и предупредил:       — Это Мэг.       Со свежим воздухом в комнату, треща и хлопая крыльями, ворвалась сорока. Незнакомец произнёс что-то на японском — выругался, похоже, — и машинально вжался в подушку, когда птица села у него в ногах. Сорока вертела головой, поглядывала на напрягшегося человека то одним, то другим блестящим глазом и издавала тихие жалобные трели. Незнакомца озадачивал её писк голодного птенца.       — Чего это она?       — Попрошайничает, не обращай внимания. — Андре принёс откуда-то пакет с орехами. — Надо бы и нам подкрепиться.       После завтрака пришло время вернуться к начатой ночью беседе. Тогда было не до важных мелочей — не те обстоятельства и не то состояние. В первую очередь Андре узнал, как же обращаться к неожиданному гостю.       — Анго, — немного подумав, представился тот.       — А я Андре. Послушай, Анго, появляться в городе опасно: здесь глушь, азиат среди северян привлечёт ненужное внимание. Оставайся здесь до весны. Кто бы ни сделал это с тобой, за это время он о тебе позабудет.       — Уверены? У вас могут быть проблемы из-за меня.       — Скорее, у твоих недругов будут проблемы из-за меня.       Так нехитрые будни лесничего, зацикленные на противостоянии браконьерам, присмотре за кемпингами и подновлении деревянного настила туристических троп пополнились новыми хлопотами.       Своего малословного спасителя — будто вышедшего из легенд о Рюбецале, пропахшего дымом, потом, чем-то горьковатым и древесным, — Анго опасался, но из вежливости маскировал это. Он знал толк в притворстве. Андре обманулся бы, если б уединение не обострило его чуткость. Налаживать отношения с Анго он решил с еды, рассудив, что нет особой разницы между пугливым, нуждающимся в помощи зверем и таким же человеком. Вооружённый стереотипами, помноженными на собственные наблюдения, Андре готовил нечто похожее на мисо-супы и азиатскую лапшу и ради разнообразия добавлял в рисовую кашу консервированные фрукты, которые сам ел от случая к случаю.       На время завтраков и обедов Мэг, пристававшая к Анго с щипками и неразборчивой руганью, выдворялась на улицу. Для полудикой птицы было обычным делом то пастись рядом со сторожкой, то залетать внутрь за порцией тепла и орехов. Лишь к вечеру Мэг успокаивалась и хитро блестела глазами с вершины кухонного шкафчика, вместе со всеми слушая вечерние новости по радио.       С Мэг Андре обращался с усталой терпеливостью родителя, приноровившегося воспитывать гиперактивное дитя. Он поднимал или перехватывал в воздухе уроненные вещицы; предлагал птице угощение, отвлекая от выдёргивания сухого мха из щелей; аккуратно смахивал её в сторону, если своими проказами она мешала что-то делать. Когда она особенно шалила, Андре укладывал на спину и смотрел так пристально, что кому угодно стало бы совестно. Всё это он проделывал молча, точно разуверился в помощи слов, а сорока лишь смеялась его же искажённым, глухим, но хорошо узнаваемым смехом.       В сторожке пахло деревом, дешёвым кофе и чем-то таким, что пропитывает воздух архивов или библиотек. Мебели было немного, только самое необходимое, при этом обстановка скудной не казалась. Кое-где по бревенчатым стенам были развешаны репродукции «Тягостей войны» Гойи. Светлые пятна разбавляли сумрачность сторожки — до тех пор, пока взгляд не начинал разбирать детали. Мэг прятала за ними свои сокровища. Когда она шумно вспархивала, оттолкнувшись от стены, Анго резко оборачивался и долго глядел, как потревоженные картины мерно покачивались, словно маятник гипнолога.       По большей части Анго слушал, наблюдал и равнодушно молчал, неохотно выходя за рамки ответов на вопросы о самочувствии или предложения перекусить. Даже на северное солнце — жёлтую подпалину на тонком пологе облаков — он взирал с нервозной подозрительностью.       Андре его не тревожил — зверю спокойнее, когда на него не обращаешь внимания. Занимался своими делами, словно ничего не изменилось, словно он по-прежнему был один: гонял пытавшуюся что-то расковырять Мэг, готовил еду на маленькой газовой плитке, отлучался в мастерскую или устраивал ревизию в погребе. Две пары тëмных глаз — птичьи и человечьи — следили за ним теперь: у Анго, медленно восстанавливающего силы, пока не было большого разнообразия в занятиях.       Перед тем как Андре уходил работать либо собирался «на большую землю» — в ближайшую деревушку — по различным делам, он запускал в сторожку Ежи. Ежи — волкодав, сторож при стороже: лобастый, мощный, чëрный с рыжими подпалинами. Он походил на Андре внимательным, слегка угрюмым взглядом, интеллигентностью в сочетании с диковатой наружностью и свойством ужимать без того невеликое свободное место в сторожке, едва появляясь на пороге. Если бы не он, Андре прошёл бы мимо обросшей тонкотелыми берёзками ямы, приняв присыпанного прелой листвой вперемешку со снегом человека за упавшее дерево. К псу Анго относился более приветливо, чем к его хозяину.       Оставляя для Анго обед на придвинутом к кровати табурете и приглушая радио до ненавязчивого бормотания, Андре на всякий случай напоминал:       — Если будет скучно, можешь почитать.       Книг было немного: несколько захватанных, бережно подклеенных кое-где томов и выпуски «Ридерз Дайджест», вместо ненадёжного хрупкого клея скреплённые скотчем. От неосторожного касания старые ежемесячники рассыпались на фрагменты подобно высушенным бабочкам. Такого вероломства Андре не терпел и предпочитал именно книги; все как на подбор объёмистые, но разные по содержанию, они хотя бы имели крепкий переплёт.       Когда выдавались свободные минуты — чаще всего они приходились на конец дня, — Андре брал в руки один из таких томов: в пожелтевшей от времени светлой обложке, затрёпанной сильнее прочих. Читал он медленно. Тяжело не было, нет — просто так происходит, когда каждая строчка вызывает отклик и побуждает над собой задуматься. Искристые серые глаза Андре стекленели и темнели, как снеговые тучи, а на лице застывала тень напряжения. Со стороны он смотрелся больше охотником в засаде, чем увлечённым чтением человеком.       В один из вечеров Анго обратился к нему, развернувшись лицом и прочистив горло:       — Могу я попросить вас продолжить читать вслух?       — Я не первый раз читаю это, — ответил Андре минуту спустя, когда осознал, что с ним говорят. — Могу начать сначала.       — Правда? Тогда… можно?       Андре запоздало вздрогнул, словно только что услышал голос Анго после долгой тишины. Поколебавшись, кивнул в знак согласия, закрыл книгу и открыл вновь на титульном листе. Его негромкий размеренный голос на время превратил сторожку в хижину монаха-отшельника, вещающего о непростых истинах.       — Анри Барбюс, «Огонь». Предисловие. В этой книге, простой и беспощадно правдивой, рассказано о том, как люди разных наций, но одинаково разумные истребляют друг друга…       Книга едва заметно подрагивала: самоконтроль Андре ослабевал на миг перелистывания страниц. Для него чтение было чем-то большим, чем способ побороть скуку. Строки вливались в него дозой горького лекарства, слова служили скальпелем, иглой и нитью. Врачевать дух больнее, чем тело, Андре же вдобавок выворачивал наизнанку скверно зажившие раны, переполненные воспоминаниями вместо гноя, перед чужим проницательным взглядом.       Беспокойство затаилось за сосредоточенно-усталым выражением его лица. В подлинности остроты ума Анго он не сомневался, как и в том, что этим умом уже выведена закономерность из увиденного и услышанного. Не представляя его реакцию, Андре чувствовал себя беззащитным, точно вышел в чащу глухой северной ночью и не взял с собой ружья.       Случалось, что «Огонь» причинял вред вместо пользы, подобно настоящему пламени; Андре было непросто удержать грань между самолечением и самокопанием. Однако он покорно захлопнул книгу после тихого твёрдого «достаточно», прозвучавшего не как просьба, а как приказ.       Как бы ни был опасен зверь, всё же дрессировщик в определённой степени доверяет ему. Осторожничает, но доверяет.       Не только Анго напоминал зверя. Не только Андре приручал.       Приземистый, крепко сбитый, сложенный из посеревших от времени брёвен дом с маленькими оконцами и гонтовой крышей напоминал принесённый древним ледником валун. Россыпями «камней» поменьше его окружали сараюшки, вольер Ежи, сторожевая вышка, гараж и колодец. Чаща хорошо защищала дом от ветров, но временами случались такие бури, что дерево надсадно скрипело, словно сражавшийся со штормом корабль.       Для Анго, ребёнка города, эти звуки были непривычны. Замечая его беспокойство, Андре начинал говорить. У страха и воображения глаза велики. Инстинкт, в стародавние времена помогавший выжить, теперь мог запросто свести с ума. Успокаивая Анго, Андре заодно успокаивал и себя.       Он начинал одинаково из раза в раз: «Послушай меня».       — Послушай меня. Это не шаги, просто снег съезжает с крыши. Тебе ничего не грозит. Всё в порядке.       — Послушай меня. Это верхушка ели перекрывает лунный свет, на высоте сейчас сильный ветер.       — Послушай меня. Ежи дал бы знать о чужих или о звере. Но он не беспокоится, и нам не нужно. Всё хорошо.       — Послушай меня. В пургу любое препятствие — музыкальный инструмент.       Ветер упруго давил на оконца сторожки, под сильными порывами стёкла тихонько похрустывали в рамах. Анго не мог заснуть: ворочался, шумно вздыхал, приподнимался на локте и прислушивался к непогоде. Малейшее движение на старой кровати сопровождалось скрипом железной сетки, который мешал Андре провалиться в глубокий сон.       — Вы можете простудиться, — вдруг произнёс Анго вполголоса, свесившись вниз, к спальнику. — Возвращайтесь. Здесь хватит места для двоих.       Он говорил одно, а Андре читал между строк другое — страх и желание ощущать присутствие другого человека, единственный источник покоя.       Андре не отказался от приглашения на свою же постель и лëг с краю. Спиной он ощутил напряжëнные лопатки соседа. От дремоты не осталось и следа. Неловкость пересушила горло, будто обволокла его тончайшим осадком, от которого никак не удавалось откашляться. Чтобы изгнать её, Андре затеял беседу:       — Чувствуешь себя книжным героем, написанным Майн Ридом.       — Не читал Майн Рида.       — А что читают у вас?       — «Повесть о старике Такэтори». — И Анго начал рассказывать (видно, из желания отвлечься от жутких песнопений ветров) о резчике бамбука, о Кагуе, о сватовстве к ней и испытании для женихов. — Я чувствую себя тем женихом, который отправился на поиски жемчужины дракона. Мой корабль разбило штормом. Меня забросило на край земли…       — Это роднит тебя с Робинзоном.       — А вы, значит, мой Пятница? — Впервые в ровном, сдержанном голосе Анго промелькнула тень усмешки.       Пока случайная пауза не перетекла в сон, они беседовали о Фениморе Купере, Жюле Верне, Джеке Лондоне, Александре Дюма — обо всех книгах, воспевавших приключения, и их героях. Андре нравился Астерикс, Анго — Арсен Люпен.       В конце концов Анго перестал нервно ломать пальцы от мышиной возни под полом, от песен сверчка или гудения ветра над сторожкой. Человек привыкает ко всему. И на смену задремавшему страху пришло почти детское, очаровательное любопытство.       — Куда вы уходите?       — Вам не скучно?       — Откуда взялась Мэг?       — Кто научил её материться?       — Почему вы решили… спрятаться здесь? Тут уныло и бесцветно, зима долгая, даже летом холодно.       Хотя Андре был занят кропотливым делом — пересыпал крупу из магазинной упаковки в стеклянные банки, — отозвался без промедлений, потому как не раз мысленно спрашивал себя об этом:       — Красоту можно увидеть не только в буйстве тропиков. Я покажу, если захочешь.       — Хочу. Но вы не ответили.       — Устал от жарких стран.       Пускай зимой дни тянулись сплошными сумерками длиной в целые месяцы, пускай даже в ясную погоду солнце светило тускло, как полусдохшая лампочка, зато под покровами снега и низко нависших облаков Андре чувствовал себя в безопасности. Ему долго не хватало этого ощущения. Вернее, он долго не мог себе его позволить.       Когда Анго окреп, на прогулки по окрестностям сторожки иногда выбирался целый отряд: он, Андре и Ежи. Ко времени возвращения домой длинная шерсть на боках пса превращалась в колючий защитный покров из колтунов и сосулек — столько снега туда набивалось. Пёс отряхивался, скрёбся лапами, но избавиться от колтунов сам не мог; Андре приходилось задерживаться на крыльце, чтобы вычесать его. Впервые увидев Ежи в таком виде, Анго не сдержал улыбки: «И правда ёж».       Отвлекаясь от прокладывания лыжни и оглядываясь назад, Андре неизменно натыкался взглядом на чёткий профиль: поджатые губы, нахмуренные брови, порозовевшая от морозца скула. За отражением снега в очках наверняка скрывалось слабое беспокойство. Анго опирался на лыжные палки — вот-вот сорвётся с места, как встревоженная лань, — и вслушивался в поскрипывание верхушек деревьев и тихий пересвист птиц, встревоженных Ежи.       — Андре! Вы тоже это слышите или у меня в ушах звенит?       — Слышу. Это снегири.       — Кто?       — Вон, птицы с красной грудью. На рябине расселись. Остальную стаю к обеду зовут.       Лес, под стать своему хранителю, выглядел дико и при этом как-то аккуратно; выбеленный дымкой инея, тихий и величественный, как костёл. То тут, то там вспыхивали пепельно-рыжие стволы сосен. На кустах изредка встречалась не до конца облетевшая ржавая листва. На сером фоне голых деревьев рдели кисти рябин в снеговых шапочках. Мрамористые ели, точно колонны-атланты, держали на себе низкое облачное небо.       Наверное, в первый раз зимнее безмолвие — ватное, но не абсолютное — показалось Анго пугающим.       Но рядом с ним был Андре.       Он читал вслух звериные драмы по следам, оставленным на свежевыпавшем снеге; показывал места куропачьих ночёвок и лисьих пиров; помогал разглядеть среди ветвей то дятла, то белку, то горностая; затаивался возле соляных столов, чтобы Анго мог увидеть лося или косулю.       Он рассказал, что природа, словно дикий зверь, непредсказуема: иногда не вредит тебе, пока ты не ранишь еë, а иногда нападает первой. И всë же даже в поведении дикого зверя есть своя логика. Природа оказалась не врагом и не другом, не рабом и не царём; она жила по своим законам, выстроенным на случайностях, не всегда перерастающих в закономерности. Их можно понять. К ним можно привыкнуть. В них можно попасть, точно в силки. Безразличная, прекрасная, независимая и уязвимая — такой видел природу Андре и не знал, насколько похоже они выглядели со стороны.       В лесном хозяйстве Андре был за волка и за лешего: убивал больных зверей и птиц, но расшвыривал капканы и западни, поставленные на здоровых.       Чем больше Анго узнавал от него, тем лучше начинал понимать: этого бояться стоит, а этого — не стоит. Он привыкал, а привычное успокаивает. И недоверчиво хмуриться он стал куда реже.       Невысокого роста, в надвинутой на глаза шапке с помпонами, в свитере и зимней куртке с чужого плеча, Анго походил на подростка, угрюмого и уязвимого. Андре решил, что именно это сходство вызвало к жизни мысль «я должен защищать его» и давно позабытое щемящее ощущение. Он не стал это ощущение подавлять и убедил себя, что так будет удобно для обоих.       На Андре больше не смотрели как на лесное чудище — пугливо, украдкой; похожим взглядом созерцают благородную суровость заснеженной тайги или горных лесов — источник вдохновения Эдварда Грига.       — Видишь? Эти земли привлекательны своей обыкновенностью, — говорил Андре, глядя на Анго.       Внутренние льды пришли в завораживающее и ужасающее движение.       Стоило Андре вернуться в сторожку и принести с собой морозный дух леса, как с Анго будто оцепенение спадало: его мутный взгляд светлел, он заговаривал первым, тепло улыбался. Андре не спрашивал, что с ним, одновременно желая услышать ответ и не желая этого. Они обсуждали всякое — бытовые пустяки, музыкальные вкусы, случайно выцепленную из радиоэфира новость, сегодняшний обход, литературу, шалость Мэг, — и во вздохе Анго угадывалось отчётливое облегчение. Значит, и на этот раз удалось справиться с жутковатым осадком лесной тишины.       О прошлом или будущем они не говорили; чтобы Анго не исчез, не ушёл по зову долга потом, Андре не будил лихо, пока оно было тихо. Не хотел, чтобы его весну опять сковало стылым зимним сном. От граничащего с беспричинной паникой одиночества, когда в памяти всплывали с детства вбитые молитвы, Андре как-то незаметно успел отвыкнуть.       Беседуя о чём угодно, они избегали обсуждать кое-что важное и непростое, не озвученное ни разу: что будет дальше? Позволит ли Анго когда-нибудь узнать о своей «благородной гнили»? Тоскует ли он по родине? Только ли страх смерти держит его рядом с Андре? И почему его не хочется отпускать?       Андре чувствовал гнетущее предчувствие, словно знал о сокрытой во тьме наковальне, подвешенной над головой, и не мог понять, когда именно она упадёт. Призрачный след давления мерещился в долгих паузах, в рассеянной улыбке и задумчивом взгляде Анго, устремлённом в окно; там небо выцветало до зеленоватого оттенка после быстро отгоревшего заката, и стёкла очков слабо отсвечивали мутным северным сиянием — будто широко распахнутые глаза животного, замершего в свете автомобильных фар. На минуту весь его облик становился чужим, непонятным, нечитаемым, а в разуме Андре запускался часовой механизм, отсчитывая время до провала в трясинные размышления: а что, в сущности, он знал об этом человеке, и к чему именно привязался?       Недомолвки погребали их под собой, как долгий снегопад, но прояснять их никто не торопился. Всё же было в порядке… пока что.       Андре топил себя в обманчивом спокойствии, якобы нечаянно обнимая Анго перед сном и вспоминая, как долго длится в этих краях зима.       Ещё было время разобраться в себе и в другом человеке.