Me and the Devil

Scala & Kolacny Brothers — Creep

      Ночи в мае тëплые, а руки и ноги Анго холодные, как у лягушки. Он тихонько возится под одеялом, комкает одежду, которая займëт его место, и прислушивается: это сверчок или половица под ногой воспитателя? Чем сильнее напрягается слух, тем громче звенит в ушах. Волнуясь, Анго оттягивает момент, когда покинет постель и выскользнет из спальни в освещëнный луной коридор. Он даже не думает о том, чтобы не рисковать и остаться. Нет, конечно же пойдëт — ведь дал слово, что не побоится, что будет вместе с Ним смотреть на звëзды и не спать до рассвета. Обещал — выполняй. Никому не хочется прослыть трепачом и трусом, а Анго тем более: его же Он позвал!       Ну, пора.       В ночной тишине предательски шуршит пижама, с противным звуком отлипают от пола босые ноги. Анго крадëтся на цыпочках, но его всë равно слышно. А за каждым поворотом, за каждой дверью, даже за спиной мерещится кто-то страшный, осуждающий, готовый поймать и не пустить к Нему. Идти по коридору, по лестнице, через застеклëнную веранду до сада на цыпочках — сущая пытка, особенно когда шлëпают пятки и ткань трётся о ткань. Он то и дело оборачивается: не проснулся ли кто? С трудом сдерживается, чтобы не сорваться на бег, закусывает губу от усердия, спохватывается и продолжает дышать ртом, чтобы поменьше шуметь.       В висках мерно и часто колотится мысль: «хорошо, что Он не видит».       Сад встречает ощущением лëгкой жути, неясными шорохами, переливчатым пением ночной птицы, запахом молодой листвы и ароматом чего-то цветущего. Хотя в голову некстати лезут истории о недобрых духах, Анго облегчëнно выдыхает: в саду детскую фигурку в белом легко принять за куст в цвету. Прикрыв дребезжащую дверцу веранды, он короткими перебежками от дерева к дереву добирается до бывшего каретного сарая.       Сердце заколотилось, как сумасшедшее, когда с крыши ответили на условный свист; заколотилось так сильно, что у Анго закружилась голова и ослабели руки.       Не вовремя, как же не вовремя!       Анго старается разозлиться на себя. Когда он злится, в руках откуда-то появляется сила толкаться, пихаться, забираться на деревья выше всех и бегать лучше всех. Наконец он подтягивается на ветке высокой груши и с обезьяньей ловкостью лезет вверх, к развилке ствола, откуда можно перебраться на крышу сарая.       Туда, где ждал Он.       — Хвоста не привёл? — звучит Его тихий, слегка сиплый голос.       — Не привёл.       — Лезь, только тихо: сторож недавно проходил. Перешагни на край и хватайся.       Он подаëт Анго руку, рывком втягивает на крышу и давит на плечо, без слов веля лечь на подстеленное поверх черепицы колючее покрывало. Руки у Него не по годам сильные. Худощавые, с покрасневшими костяшками, вечно покрытые ссадинами после пряток среди плетей ежевики, с твëрдыми горячими подушечками и вечно обгрызенными вопреки нотациям воспитателей ногтями. Этими руками Он помогал товарищам по играм куда-нибудь влезть, где-нибудь спрятаться или удержаться от падения с крутой лесенки, ведущей к запертой двери на чердак пансиона. Этими руками Он привëл Анго в мир здешних мальчишек, прежде дичившихся пришельца из непонятной Азии.       Чтобы успокоиться, Анго украдкой разглядывает Его, прилëгшего рядом. Майские ночи светлы, и в прозрачной серости Он выглядит не привычным собой, а подкидышем, каких оставляли взамен украденных детей эльфы из английских сказок. У Него обыкновенные — и совершенно особенные руки в бледных разводах чернил, особенные ноги с вечно запылëнными коленками, особенный лукавый наклон головы, особенный испытующий взгляд. На Него хочется смотреть долго-долго. Анго стыдно за это желание, и вместо того чтобы идти у него на поводу он задирает голову к небу.       Другие дети звали Его Блан. Учителя звали Его Андре и почти всегда — с беспокойством, с возмущением, с укором. Анго нравилось Его настоящее имя: оно рокотало, щекотало язык и напоминало гудение спущенной тетивы лука.       Если бы не шум в саду, Анго о нëм не узнал бы. Задорные и испуганные крики манили взглянуть на происходящее хотя бы одним глазком, и Анго поддался им.       — Блан, Блан! Глянь, что творит!       — Выше давай!       — Ой, упадëт!       Дети галдели, собравшись кружком возле дуба с качелями. Анго выглянул из своего укрытия — тогда он больше наблюдал, недоверчивый и настороженный ко всему в новой стране, — когда ветку тряхнуло. Из ажурной тени вырвалась качель — и по глазам резануло белым всполохом, как от случайного взгляда на лампочку.       Стоявший на качелях мальчик — с белыми волосами до плеч и кожей, высветленной солнцем до болезненной глазу яркости, — то возвращался под сень дубовой листвы, то блистал на свету. Когда он замирал на пике взлëта, Анго воровато выхватывал новые детали его облика: скуластое лицо, дерзкую улыбку, бело-розовые напряжëнные пальцы, яркие ссадины на коленях, светлые искрящиеся глаза…       Но вдруг мальчишки бросились останавливать качели и повисли на верëвках, будто конюхи, усмирявшие хозяйского коня. Затем бросились врассыпную, напоминая вспугнутых воробьёв — звонкие, деловитые, ничем не выдававшие недавней опасной шалости. Затерялся среди яблонь и белоголовый их предводитель; его-то и окликали воспитатели гортанными, похожими на крики встревоженных птиц, голосами. Долго ещë Анго стоял, не смея сделать шага из укрытия — от чужой смелости и своего страха кружилась голова и сильно билось сердце.       По своей воле Анго вряд ли приблизился бы к белоголовому храбрецу. Тот сам привязался. Услышал однажды, как затаившийся в глухой части сада — специально ведь ушëл подальше, опасаясь насмешек! — Анго скверно читал вслух по-французски. Сначала Андре высмеял его потуги, как обыкновенный жестокий мальчишка, потом подсказал, как будет правильно, и неожиданно предложил помощь, как самый настоящий рыцарь. Это потом Анго привык и полюбил, что Андре — подражающий сдержанным книжным героям совсем не сдержанный озорник, а тогда почуял подвох, надувательство, обидную шутку. Но на помощь согласился. В обмен на уроки французского Анго рассказывал байки о японских полководцах и великих битвах, страшилки об аякаши и городские легенды. Слушая их, Андре улыбался и сверкал глазами с такой гордостью, будто отыскал сокровище.       Он принял Анго в компанию, а за ним последовали остальные ребята.       Андре — сын священника, но считает религию скучной и постоянно получает наказания за шалости на занятиях по богословию. Он обожает истории сражений, приключения и рыцарские романы. Обожает так страстно, что разыгрывает сценки на послеобеденных прогулках — в которых непременно будет находчивым командиром, — пытается превратить драку в дуэль и в засадах на «индейца» сидит с большим прилежанием, нежели на уроках. Ребята побаиваются его кипучей энергии и тянутся к ней, к его силе и бесстрашию, позволяющему спорить с учителями несмотря на страх наказания. Анго тоже потянулся, как ползучий асагао к опоре, надеясь, что с другом-европейцем лучше поймëт странную и чужую — чужестранную — жизнь.       Анго боится, что его сердце стучит слишком сильно. Вдруг кто-то услышит? Вдруг услышит Андре? Вдруг решит, что Анго болен? С больными играть неинтересно.       — Хорошо… — вдруг заговаривает Анго шëпотом; если стука не будет слышно, не придëтся объяснять, почему он такой громкий. — Хорошая ночь.       — Угу. И звёзды такие красивые.       — Горят, как угольки. Погляди: вон Волопас, а вон Ткачиха…       — Которые встречаются на мосту из сорок?       — Да, они.       Неподвижная Полярная звезда серебрится гвоздëм, вокруг которого едва уловимо движется небосвод — бархатный, сине-чëрный и невообразимо высокий. Недавно Андре вычитал, как узнавать время по Сириусу, и теперь они оба следят за его мерцающим сине-белым огнëм, как за маяком.       Незнакомое чувство от Его присутствия и заговорщицкого шёпота приятно и страшно — как будто в груди Анго в такт сердцебиению развернулось собственное необъятное и непознанное ночное небо. И само собой слетает с языка:       — Андре…       — М?       — Нет-нет, ничего…       — Не сплю я. Но ты всë равно про ворота Расëмон расскажи.       Время пролетает незаметно за короткими переговорами, за страшными историями про призраков европейских замков и козни японской нечисти. Они воображают себя то караульными на границе, то заночевавшими близ горного пика путешественниками, то затерянными среди тропиков исследователями и дружно замолкают, прислушиваясь к шороху гравия под ногами сторожа.       Под утро их вынуждает замолчать оглушительный птичий перезвон — за ним уже не разобрать шёпота. Предрассветная свежесть пробирает до озноба и стука зубов. Мальчишки прячутся от неё под одеялом, стараясь улечься на нагретые места. В тусклом свете зари Андре кажется мертвенно бледным, замёрзшим, как Кай; почему-то испугавшись, Анго греет дыханием его пальцы.       — Ну, хватит, — смущëнно ворчит Андре, но рук не отнимает. — Чего ты? Пойдëм, пока не хватились.       Анго и сам не знал, чего это он.