Snakeskins

      По возвращении в Хогвартс в январе им пришлось вернуться к насущным проблемам. Но не к эссе по зельям или тактикам в квиддиче, а к пропажам.       Ведь Кровавый Барон исчез вместе со школьным полтергейстом, Пивзом.       После Рождества все призраки в школе словно затаились и теперь предпочитали появляться тихо и ненадолго. Исключение составлял разве что Почти Безголовый Ник с Гриффиндора. Слизеринцев он терпеть не мог и потому проходил сквозь стены, едва заметив на горизонте кого-то в зелёной мантии, но Артур своими глазами видел, как призрак парил над учениками со своего факультета и болтал с ними по крайней мере раз в неделю.       Это было немного оскорбительно, но учителя придерживались мнения, что Барон, вероятно, прячется на дне озера и рано или поздно явит себя. Он был призраком Хогвартса, покровителем целого факультета. Они были уверены, что он вернётся.       Артуру очень хотелось, чтобы Барон вернулся в тот день, когда Почти Безголовый Ник всё же решил пообщаться со слизеринцами. Да ещё и на одном из занятий по зельеварению. Это было похоже на холодную пощёчину.       — Кёркленд…       Профессор Слагхорн задремал за своим столом, предоставив им самим возиться с котлами с бурлящим раствором. Они закрепляли пройденное перед тем, как перейти к новому материалу, что было странно, ведь тем же они занимались и перед Рождеством, но, поскольку все слизеринцы вполне были уверены в своих способностях, никто не стал возражать или указывать на эту очевидную промашку в учебном плане.       — Крайне подозрительная фамилия, да еще и для того, кто любит задавать вопросы, — сэр Николас вошёл сквозь стену аудитории, сцепив руки за спиной, а потом тут же рухнул на пол, как будто внезапно обретя вес и массу. Но это было лишь иллюзией, поскольку он прошёл через парту Элизы Гэмп, зыркнул на Артура своими чёрными глазами, после чего взлетел и отправился к гриффиндорцам, где Альбус Поттер уже нервно ёрзал на стуле, пытаясь избежать столкновения с холодной призрачной сущностью.       Он взвился под потолок, как кит, прорвавшийся сквозь волну, или как огромная сова, расправившая крылья над гнездом, чтобы защитить сидящих под ним учеников. Дети не понимали, что происходит, но Артур, отведя взгляд, увидел, что Италия очень внимательно следит за ним и, возможно, даже держится за кончик палочки.       — Я что-то натворил, сэр Николас? — спросил Артур.       — Нет, — пронзительно и почти обиженно ответил призрак, проносясь над другим гриффиндорцем, и мальчик задрожал всем телом, заодно высунув язык. Сэр Николас этого не заметил — его голова слишком болталась, и даже широкий вороник не мог удержать ее на месте. Призрак взлетел над Артуром, сцепив руки, и тот почувствовал, как Скорпиус потянул его сзади за мантию и как от их зелья начало пахнуть горелым. — Но в том-то и дело, мистер Кёркленд. Вы мальчик.       — Не думаю, что мне было бы лучше в юбке, — шутка стоила нервного смеха от других слизеринцев, но в результате призрак подлетел к нему так близко, что у Артура замерз нос.       — Кёркленд, которого я знал, никогда не был мальчиком…       — Звучит как-то безумно, вам не кажется? — даже нации хотя бы недолго были детьми. Возможно, не прям младенцами, и зачастую в юном возрасте они не задерживались, но всё же. Они ими были. — Вы пришли рассказать, куда подевался Кровавый Барон, или мне вернуться к зелью, сэр?       — Уверяю вас, Кёркленд, когда я узнаю, куда он делся, вам я об этом доложу далеко не первому.       — Чем вам не нравится моя фамилия? — спросил Артур, чувствуя, что призрак собрался улететь. Оскорблённое выражение лица сэра Николаса заставило его пожалеть о том, что он спросил.       — Затуплённый топор, мистер Кёркленд. Затуплённый топор.       Англии пришлось послать немало писем Уэльсу, прежде чем его сова прибыла вместе с облезлым, злым фамильяром Шотландии. Коричневая сипуха с любознательными зелёными глазами, очень любившая, когда её гладили по голове, принесла письмо, написанное разными чернилами — по всей видимости, Уэльс то и дело забывал его закончить. Для тех, кто прожил несколько столетий, казни зачастую сливались воедино, но когда отрубали голову дворянину из числа придворных вашего короля, который превратил передние зубы знатной дамы в гигантское нечто, похожее на бивень, такое, как правило, запоминается.       — Я веду к тому, что мне следовало тогда смягчиться и всё-таки дать палачу меч, — да, Уэльс, тебе следовало бы. Неудивительно, что привидение Гриффиндора ненавидит его, хотя в деле даже нет его вины!       Когда миновал день святого Валентина, Артур мог с уверенностью заявить, что Италия сыт по горло отсутствием какого-либо прогресса. Он хотел знать, куда запропастились Кровавый Барон, полтергейст Пивз, Одноглазый Уильям и нескольких других призраков, которых, как утверждали ученики, больше не видели в замке, или же получить доступ к тем изрезанным картинам.       Учитывая, что день святого Валентина был омрачен пронзительным криком ещё двух картин и спешным завершением красно-бело-розового праздника, Италию можно было понять.       — Мы заперты в гостиной. Не знаю, чем тебе помочь.       Италия промолчал, полулежа в зелёном кресле и барабаня пальцами по полированной деревянной ручке на конце подлокотника. Хиггс со своим братом и Скорпиусом просматривали итоги игр национальных сборных по квиддичу, а Гэмп ушла в спальню, чтобы написать письмо домой. Благодаря этому Артур и Италия остались относительно одни в переполненной комнате, но Италия не предложил сыграть в карты или шахматы, чтобы скоротать время.       На самом деле, он сидел с особенно мрачным выражением лица, которое Артуру совсем не понравилось. Оно заставило его вспомнить давние времена, когда Италия был почти того же роста. Горькими же тогда были специи, проходившие через руки венецианцев.       — О чем задумался? — спросил Артур и выпрямился в кресле, заметив, что Италия не просто молчит — его карие глаза еще и наполовину расфокусированы. Его взгляд не следил за Артуром, а метнулся куда-то ещё, как будто он собирался повернуть голову, и через мгновение снова вернулся на место. Он всё ещё барабанил пальцами, но его бесстрастное лицо не дрогнуло, когда Артур достал свою палочку и несколько раз взмахнул ею, зажигая случайные огоньки.       Артур направил свою палочку на взрывающуюся карту, лежащую на столе. Она громко хлопнула, но, хоть это и напугало кого-то из первокурсников, его друг никак не отреагировал.       — Ты что удумал? — прошипел Артур. Он встал и подошел к креслу, скинул руку Италии с подлокотника и оттолкнул его ногу, чтобы сесть рядом, будто они общаются, хоть Италия и не произносил ни звука. Стряхнув несколько кошачьих волосков со своей мантии, Артур замер и понял, что кота нигде нет. — Ты не…       Он вскочил и сразу же бросился в спальни второкурсников, сорвал покрывало с кровати Италии, побежал обратно в гостиную.       Италия находился практически в коматозном состоянии, и Артур встал перед ним, яростно сжимая палочку и скрестив руки. Прошло ужасно много времени, прежде чем Италия шумно втянул носом воздух, моргнул и, казалось, сразу напрягся, а затем расправил плечи, расслабился и громко зевнул.       На конце палочки Артура вспыхнул угрожающий зелёный огонек, который мгновенно оказался прямо у носа Италии.       — Никогда больше так не делай, — прошипел Артур.       — Что не делай?       — Где твой кот?       Италия самодовольно улыбнулся, склонив голову набок, после чего пожал плечами. Не успел он успел сказать, что не знает, Артур уперся ногой в кресло, крепко схватил Италию за воротник и рывком приподнял его, не обращая внимания на его обиженный вид.       — Если тебя поймают за такой магией, нас вышвырнут в ту же секунду, — как Италия собирался объяснить, откуда ему известны подобные заклинания? Артура не волновало, что Джино, многовековой фамильяр, без проблем согласился прогуляться по замку, позволяя Феличиано смотреть его глазами. Дело было не в жестоком обращении с животными, а в том, что животное могло быть обнаружено профессором, поймано и тщательно осмотрено. Заклинания подобного уровня были не просто выше познаний второ- или даже третьекурсников, но и, без сомнения, строго запрещены.       — Возможно, — ответил он тошнотворно самодовольным тоном, надавив ладонью на запястье Артура. Тот смягчился, но всё равно швырнул Италию обратно в кресло. — Но меня не поймали, — Италия схватил себя за лодыжку и положил ногу на бедро. — И я нашел то, что искал.       Глупому коту пришлось провести ночь за пределами гостиной Слизерина, поэтому, когда на следующее утро один из семикурсников вышел наружу, мокрое, дрожащее животное бросилось внутрь, запрыгнуло на кровать Италии и разбудило всех диким воем. Но ничто из этого не могло стереть улыбку с лица Италии.       Он нашёл картины.

***

      — Тебя поймают.       — Значит, меня поймают, — Феличиано и впрямь не хотел ходить посреди ночи по Хогвартсу с его жуткими залами, но также и не желал провести ещё один год без ответов. — Ты пойдёшь со мной?       — Конечно, нет!       Они держали это в секрете от Скорпиуса, что было действительно тяжело, так как он всегда был с ними и стал намного увереннее в себе. В феврале им удалось выиграть второй матч против Пуффендуя, и именно в тот день Феличиано решил действовать.       Это было легко, поскольку гостиная взрывалась лентами и серебристыми конфетти, старшекурсники распевали песни, а Англия был так увлечен прыжками и смехом, что Феличиано выскользнул за дверь и двинулся дальше. Было ещё далеко за полдень, и он нёс сумку с книгами — на случай, если его поймают в каком-нибудь коридоре. Правила не запрещали ходить по школе днём, но Феличиано ускорил шаг, когда услышал поблизости незнакомые голоса. Одинокий слизеринец, с какого бы курса он ни был, всё ещё мог стать мишенью.       Под его влиянием Джино нашёл запертую дверь и спрятался в её тени, когда мимо торопливо прошли профессора. Он знал, на каком этаже она находится, и уже несколько раз проходил мимо неё, когда шёл на занятия. Англия в это время горько бормотал под нос, что в конце года поговорит с директрисой. Феличиано не собирался столько ждать.       Он хотел знать, была ли тенденция, которую он начал замечать, сходство, увиденное после нескольких часов чтения библиотечных книг о замке и его истории… Было ли всё это реальностью или просто иллюзией, возникшей в его воображении.       Поэтому, прежде чем подойти к двери, которая выглядела почти как любая другая дверь в школе, большой и тяжелой, с расколотыми деревянными досками, выцветшей полировкой и скрипящими кованными петлями, Феличиано дважды постучал палочкой по камням на углу коридора, а затем наложил такое же заклинание у самой двери. Простое маленькое заклинание, которое работало, как растяжка. Оно засекло бы любое движение, и он понял бы, что надо делать — спрятаться или бежать.       Потом он наставил палочку на замок и пробормотал простые слова, чтобы открыть его, но тут же стиснул зубы от жара, охватившего его руку. Отступив на шаг, он почувствовал, как нити магии пробиваются сквозь древнее дерево палочки и отталкивают его, будто сцепляясь с ним рогами, но он не сдался. Его сила выплеснулась вперед, обойдя зачарованный блок и пробив замок с пыльным грохотом.       Ручка поддалась под его рукой, и, глянув на дневной свет в окнах, Феличиано закрыл за собой дверь, запечатав себя во тьме.       Комната была тёмной и захламлённой: заброшенный класс со стульями на партах и кучами брошенной мебели, накрытыми белыми простынями. В спёртом воздухе пахло пылью. Под закрытыми ставнями и вдоль стен было разбросано то, что искал Феличиано: картины.       Мёртвые картины.       В это было сложно поверить. Волшебные картины обрели собственную жизнь, которая соответствовала желаниям художника. Они не были похожи на фотографии, запечатлевшие единственный момент и переживавшие его в бесконечном цикле. Картина могла собирать воспоминания, как пыль, блуждать в тайнах своих богато украшенных фонов и посещать рамы друзей и коллег на других стенах. Портреты знаменитых волшебников часто узнавали о себе столько, сколько могли, но отчётливо осознавали, что они не люди, а лишь подобие, лесть, доброе, счастливое воспоминание.       Смерть картины в волшебном мире была трагедией.       Смерть была хуже воды, пропитывающей холст, или возраста, превращающего раму в хрупкое месиво. Хуже гвоздей, торчащих из задней части портрета, или небрежных капель краски на кружевных мантиях и солнечных лучей. Смерть означала полное уничтожение, намеренное убийство, как удушение во сне.       Профессора шептались о ножах, дети говорили о мечах или ножницах. Другие картины в коридорах жили в страхе, что они следующие. Феличиано, стягивая простыню за простынёй, видел совсем другое. Он ставил рамы на пол и зажигал палочкой призрачные лампы над головой, чтобы всё разглядеть.       Он нашёл следы от ногтей.       Он видел жестокие слёзы.       Он видел не ровные разрезы, а грубые, рваные движения по холсту, который истекал магией от его прикосновения, а его куски скручивались и тлели, когда он пытался их расправить. Это были не случайные взмахи ножом или лезвием, не чьи-то руки, смазывавшие масло и пастель, разрывая картину на части.       Всё кричало о невиданной силе, о преступлении невыносимой жестокости; он обнаруживал всё новые и новые повреждения, следы рук и ногтей, срывающих и царапающих краску.       Но, глядя на оборотные стороны портретов и картин, он заметил и кое-что еще.       Абелло.       Виноградник, теперь лишенный красок, с изуродованными и посеревшими на бесплодной земле гуляками и вином, ставшим просто чёрным пятном на протухшей еде.       Николози.       Голубь со сломанной шеей; из-за разрывов на холсте старая краска свернулась и осыпалась. Замок на переднем плане лежал в руинах, поэт свалился под мёртвым деревом, разломанное перо валялось рядом с птицей, а его лицо было полностью расцарапано.       Сапенти запечатлел историческое событие, визит Мерлина в Рим, где он выведал секрет изготовления волшебных палочек, чтобы помочь королю Артуру и понять, что делать с легендарным мечом.       Теперь Мерлин был пронзён мечом, а Рим — разрушен, и Феличиано отложил картину, пока его не стошнило. Он не мог вынести вида своей столицы, даже её изображения многовековой давности, оскверненного скелетами, свисающими из окон, и полнейшим запустением.       Он записал имена в маленькую записную книжку, хранившуюся в нагрудном кармане школьной формы, скрупулёзно фиксируя размер и возраст каждой картины, чтобы потом вернуться в библиотеку и сопоставить с тем, что он нашёл в школьных книгах. Неразумно было заниматься этим сейчас, в окружении мертвых картин.       От следующей находки у него кровь застыла в жилах.       Он показалось, что глаза его подвели.       Осторожно спустившись на колени, Феличиано отложил свои записи в сторону, чтобы чернила успели высохнуть. Взмахнув палочкой, он опустил одну из призрачных ламп, а затем обмакнул перо в глубокое горлышко чернильницы.       Он обвёл пышную букву «Ф» в углу этой картины, а затем провел пером по фамилии Варгас на обороте, прорезая пыль и возраст.       Под его рукой раздался хриплый вздох, от которого он чуть не опрокинул чернильницу и схватился за раму с такой силой, что занозы попали ему в пальцы.       — Папа… П-папа!       — Тише, тише, белладонна…       Он злился на себя, что не знал, как это вообще произошло. Феличиано не припоминал, что посылал хоть одну из своих картин Хогвартсу — должно быть, она попала сюда через чужие руки. Когда он перевернул картину, серое небо хранило память о мазках, создавших пушистые белые облака. Нижняя половина холста исчезла, гондольер мёртв, воды Венеции утекли. В верхнем левом углу покоилась только закруглённая вершина колонны, за обрезанные ленты которой цеплялся второй персонаж картины.       В буквальном смысле цеплялся, потому что Феличиано едва различал следы желтой краски там, где когда-то игриво помахивал золотой веер. Балкон был разрушен, платье — порвано, лицо — спрятано за столбиками её балкона, а зеленый шелк её занавесей, за которыми она пряталась, побелел, как погребальный саван.       Его перо прорезало повреждённую краску и несколькими быстрыми, резкими движениями очертил контур платья, добавил веса занавесям и поправил разметавшуюся причёску. Он заново отрисовал изуродованные пальцы и завершил плоскую дугу её ладони, после чего провел линию предплечья и залатал кружево, стянутое на её локте.       — Больно… очень больно!       — Да, знаю, милая моя. Ещё немного… — прошептал он на родном языке, не на стандартном итальянском, а на диалекте региона, которому льстила эта картина. Она понимала его и открыто плакала, когда он восстанавливал балкон и выцарапывал пером дверь и окно, ведущие в её маленькую квартирку. Он нарисовал вино и мягкую подушку над остатками стула, а затем добавил кружево на её подол и тень под её ногами.       — Где он? — её голос был таким тихим, что Феличиано пришлось наклониться и прижаться ухом к холсту. — Где мой любимый? Что с ним стало?       Её окно и балкон всегда занимали только верхнюю четверть картины — остальная часть представляла собой разрушенный город и большую чёрную пустоту там, где было разорвано полотно.       — Скажи мне, что случилось?       — Где он?       Сказать ей правду? Феличиано попытался заново нарисовать высокого, величественного мужчину, но чернила просто стекли по холсту, не желая впитываться. Он не мог нарисовать то, что уже уничтожено…       — Кто сделал это с тобой?       — Его нет? Его нет! Нет, нет, он его больше нет!       — Подожди… ответь мне!       Его мольбы не могли остановить её. За занавеской был виден лишь рот, разинутый в мучительном крике; чернила потекли из неё, когда она с воплями заметалась по балкону, как маленькое животное, из тела которого вырывают жизнь. Она с такой силой стискивала занавеску, что стержень сломался и со стуком упал на пол; её перерисованное платье рассыпалось, а чернила пролились чёрным по холсту. Она бесформенной кучей рухнула на стол, её рыдания затихли, а искалеченная рука безвольно отпустила выбеленный веер.       Через несколько мгновений она совсем замолчала. Неощутимый ветер смахнул занавеску с её лица, и всё, что осталось от венецианской горничной — её бесплотный череп, беззвучно кричащий за занавеской из школьных чернил. Потерянная любовь унесла последнюю жизнь с картины.       Он вытер кровь носовым платком, напомнив себе, что это всего лишь краска, а потом, прислонив повреждённый холст обратно к стене, стёр свежие чернила со своего имени.       Феличиано не стал просматривать остальные убитые произведения искусства. Он просто открыл дверь и вышел в коридор. Грудь стискивало от боли.       Ему было всё равно, в какую сторону идти. Ему хотелось солнечного света и свежего воздуха, но больше всего — побыть одному и подумать. Его собственное творение, каким бы старым оно ни было, умерло прямо на его глазах. Так много итальянских картин пали жертвами вандализма, жестокости, неуважения и гнева — невероятного гнева.       Все они принадлежали кистям умерших художников — некоторые из их семей всё ещё были живы, но сами художники давно покинули этот мир.       Он шел быстро, поднимаясь по лестнице всё выше по замку в поисках балкона или открытого окна, даже не обращая внимания на то, куда идёт. Он чувствовал, что гнев преследует его, и ему хотелось убежать от него. Он не хотел возвращаться в гостиную, дуться и плакать, пока боль не стихнет. Что бы тогда подумал Скорпиус, ликующий после победы в квиддиче? Он не мог лишить мальчика момента счастья. Он отправился на разведку в одиночку и должен был сам за это платить.       Пусть лучше мучают чувства, чем…       — Акцио!       Феличиано резко остановился в коридоре, сбитый с толку тем, что нечто вырвало записную книжку у него из рук. Ощущение пустоты между пальцами, не оставлявшее его со второго этажа, прочистило ему уши, в которых, как оказалось, звенело, и Феличиано обернулся на звук голосов.       — Хоть что-то привлекло твоё внимание, Варгас, — почему, почему из всех людей ему повстречался именно Джеймс Поттер вместе с толпой гриффиндорцев, и почему он держал блокнот Феличиано? — Что такой линяла, как ты, делает здесь, возле башен?       Джеймс Поттер учился на третьем курсе; волосы у него были такими же тёмными и растрёпанными, как и у Альбуса, но он был лишён его тихой застенчивости. И немудрено: он был первоклассным ловцом, получал отличные оценки, имел много друзей и знаменитых родителей. У него было полное право наслаждаться жизнью, но Феличиано не одобрял, когда кто-то из спортивного интереса враждует с другими учениками.       Он подошёл к ним, ко всем четырем гриффиндорцам в мантиях с красной подкладкой и гербами со львом над сердцем. Остановившись, Феличиано протянул руку.       — Я прогуливаюсь. Я могу забрать свою книжку, пожалуйста?       — Слизеринцы выиграли один-единственный матч и уже вообразили себя королями замка, — ответил Поттер, заметно удивившись, что Феличиано не съёжился, не заплакал и не расстроился. — Знаешь, это не школьный учебник, Варгас.       Он был слишком зол для этого.       Слишком оскорблён, чтобы мириться с этим.       Он хотел получить обратно свои записи, а затем пойти дальше.       Он хотел избавиться от мыслей и воспоминаний о мёртвых детях и уничтоженных картинах, ему нужно было погрузиться в глубокий сон или в иллюзию детства, а заодно передать письмо Ловино, чтобы держать его в курсе событий. Джеймс Поттер сейчас был нужен ему меньше всего.       — Это дневник, не так ли? — но Джеймс Поттер не унимался и листал страницы, придерживая большим пальцем чёрную обложку. Феличиано набрал в грудь воздуха, чтобы повторить свою просьбу, но Джеймс только рассмеялся, и перед глазами Феличианопоплыло и почернело. — Посмотрите-ка на эти каракули! Это точно дневник, раз везде написано по-итальянски.       — Хватит, Поттер, — он почти назвал его «мальчик», но прикусил язык и вытянул руку. — Отдай.       — Я ещё не закончил, — и затем Поттер осмелился… — Абелло, Николози…       Он потерял терпение.       Он не использовал свою палочку — ему не нужна была магия. Он почувствовал, как его вес переместился на правую ногу, и он, оттолкнувшись, ударил каблуком ботинка по голени Поттера. Мальчик кричал до тех пор, пока правый кулак Феличиано не попал ему в рот, и он рухнул на пол ошеломлённой, корчащейся грудой.       Может быть, он ударил слишком сильно, но он забрал дневник и…       — Взять его!       Выхватив палочку, он оглушил высокую темнокожую девушку с длинными вьющимися волосами и бросился назад, когда девушка, похожая на Роуз Уизли, занесла палочкой, светящуюся синим. Он не знал, что она собралась колдовать, и выставил палочку навстречу удару, перехватил заклинание и обрушил его на невысокого мальчика в очках, который мгновенно застыл на полушаге.       Точно так же он перехватил жёлтую стрелу и перенаправил её в пол, где она высекла струю кислого газа, но не успел убрать руку от потока синего огня, выпущенного кем-то, кого он не видел.       Он мгновенно охватил его одежду, жар прожёг ткань прямо до кожи.       Огонь пробил его инстинкты. Пламя, вонзившее зубы в его плоть, ошарашило его настолько, что Феличиано поджал хвост и убежал.       Он бежал, сжимая палочку в другой руке, а записную книжку — в зубах. Жар охватил его руку от запястья до плеча, после чего лизнул спину, заставив сорвать мантию. Его сумка с зацепилась за ткань и упала на пол вместе с горящей мантией; рукав формы обгорел и дымился, пока он бежал по первому лестничному пролёту и чуть не рухнул на следующий.       Школа проносилась мимо размытым пятном, солнце садилось где-то за пределами замка, но он не сбавлял шаг. Хоть его уже никто не преследовал, он чувствовал, как гнев, обида, возмущение и боль рвутся за ним, и он не мог снова подпустить их к себе.       — Варгас?       Он бежал так быстро, что, услышав собственное имя, остановился так резко, что упал и ударился копчиком об пол, проехал на нём где-то фут и остановился перед белыми дверями лазарета.       Его окликнул профессор Малфой, стоявший в холле рядом с профессором Флитвиком. Феличиано пролежал на полу, тяжело дыша, достаточно долго, чтобы увидеть шок на их лицах и ощутить, что их взгляды прикованы к его дымящейся обожжённой руке.       — Варгас!       Он перевернулся на четвереньки, уперся пальцами ног в пол и умчался, чтобы найти, где спрятаться.       Куда угодно, лишь бы спрятаться.