***
Эмиль Орбан проклял всё на свете, включая чартерные рейсы, экономию, если не скупость, заказчика, наглых соседей сзади и ребёнка, пинавшего спинку кресла так, что если бы Орбан не был вампиром, то у него определённо остались бы синяки. Когда проклятия закончились, он попытался сосредоточиться на каком-то журнале, выданном проводницей, но там ничего подходящего не нашлось, и Эмиль Иштван Орбан сдался. Достал телефон, открыл одну из глупых игр, которые скачал себе для таких вот ситуаций и без особой радости принялся тыкать в экран. Честно говоря, современные технологии Орбан любил выборочно, и смартфон, как его называли вокруг, к ним не относился. Когда телефоны были простые, они долго держали заряд и не требовали трепетного отношения, а теперь… Пластинка в его руках не жила и дня без провода, производила помехи, если её роняли или трясли, словом, оказалась совершенно бесполезной. А теперь ещё и грозилась выключиться: на игру уходило много энергии, но скучать Орбану хотелось ещё меньше. Поэтому приходилось чем-то жертвовать. К счастью, вскоре стюардесса объявила, что самолёт снижается, и Эмиль телефон убрал. Интересно выходило: вылетел он немного раньше, а думал, что страшно опоздает, ну да ничего, оно и лучше. Орбан всегда любил, когда результаты в итоге оказывались выше ожидаемых, и в этот раз именно так и получилось. Теперь же оставалось только дождаться Годяну и ни на шаг не отступать. Рим Орбану не нравился. Для начала, итальянские собратья его тоже не особенно-то жаловали, памятуя о том, кто он такой, да и с Ватиканом у Эмиля кое-какие счёты оставались. И охотиться по Риму за Годяну… Предприятие не то чтобы опасное, но неприятное, однако выбора у Орбана не было. Поэтому он просто понадеялся поскорее пройти всё положенное и дожидаться Годяну где-нибудь в толпе людей, а дальше, как и всегда, незаметной тенью идти за ним по пятам. Эмиль невесело усмехнулся. Как это он хорошо выразился: «незаметной тенью». Он всегда был таким по сравнению с всеми любимым Годяну. Не то чтобы они часто пересекались или работали вместе, но когда на Балканах заговорили о государстве, о народе, о власти, когда заполыхала огнём восстания Трансильвания, все звали Влада Годяну, даже сам князь Дракула его привечал, а Эмиль Орбан… Нет, он не жаждал чего-то такого, но разве он мало сделал в своё время на службе у Ференца Ракоци? Эмиль горько вздохнул. Былое обратилось прахом, а на территории родной страны ему появляться запрещалось под страхом смерти. Он, гордый воин, теперь стал простым наёмником, а Годяну… Занимался любимым делом и жил полноценной жизнью. У Эмиля неприятно сжалось сердце: в конце концов, у Годяну была родная земля, питавшая его силой, он мог говорить на своём румынском где и с кем угодно, а Орбан уже понемногу начинал забывать венгерский. Это ли не страшно? Австрийский паспорт итальянец-сотрудник аэропорта осмотрел с лёгким презрением, и Эмиль подумал, что хотел бы себе венгерский. А потом думать стало уже некогда.***
— Мы приземляемся! Вставай-просыпайся! — Конрад тряс Влада за плечо. Тот вздрогнул, открыл глаза, тяжело вздохнул. — Меня так будили только в армии. Господаря, — заметил Годяну с усмешкой. — А меня после экзаменов, — улыбнулся Мартелл. — Я спал везде, где мог, и дозваться меня оказывалось непросто. — Ох уж этот двадцать первый век. Совсем другие проблемы, — усмехнулся Влад. — А? — Не думаю, что с армией господаря вышло бы лучше, — покачал головой Конрад. — Да и вообще с армией. Я там никогда не был. — Он вздохнул. — Армия… Я не люблю войну, если честно. Ты не обижайся… Да и вряд ли ты меня поймёшь, у тебя другие взгляды, ведь тогда это считалось почётным. Защищать — почётно, гарантия безопасности, да… Кажется, так это называется. Но я всё равно не люблю войну, не могу как-то с ней соприкасаться. — Виновато посмотрел на Годяну. — Ох… — Да ты вообще-то прав. Война — это слишком. Я пусть и горжусь тем, что служил господарю, но… В моё время воевали по справедливости: сколько зарубишь, столько и умрёт. А сейчас всё куда хуже. Две мировые, да даже одна… Слишком, слишком, — упавшим голосом ответил Влад, и слышалась в его словах затаённая боль. И молчал до самого аэропорта. Конраду стало стыдно. Он знал, что Влад живёт давно и долго, знал, скольких он потерял, но только теперь об этом по-настоящему задумался. «А это, верно, ужасно тяжело, — рассуждал Мартелл сам с собой. — Живёшь, живёшь, а люди вокруг… Стареют, умирают от болезней, их убивают, а ты ничем не можешь помочь… Или можешь, но люди не хотят. Вечная жизнь — это такая палка о двух концах. Никогда не знаешь, так ли оно надо — столько существовать. И что ещё будет»… — Добро пожаловать в Италию. — Звук хлопнувшей о паспорт печати вернул Конрада обратно, и он поспешил забрать документы, пропустить Влада. Тот, кажется, уже немного отошёл и теперь сосредоточенно размышлял. — Рим… Он как-то больше по орденам духовным, нежели прочим, — бормотал Годяну. — Вот скажи мне, искусствовед, я прав? — Но мы всё ещё не знаем, что такое Цитесиан. Может, какие-нибудь Цивилизованные И Таинственные Еретики Святой и Апостольской… Нет, кажется, не звучит, да и что-то на букву «Н» я ничего не нахожу. — Конрад нахмурился. — Бред какой-то выходит, если честно. — Я из общих соображений могу предложить только слово «неф», — пожал плечами Влад. — Да и странно как-то. Еретики себя сами так называть не станут, а Церковь вряд ли признает что-то, что им принадлежит, святым и апостольским. — Это точно. Да и… Нет, точно нет. Это так же несуразно, как Монти Питон и «Никто не ждёт испанскую инквизицию», — покачал головой Мартелл. — Ого, ты это смотришь? — тут же заинтересовался Годяну. — Бывает иногда, — пожал плечами Конрад. — А что? — Редко встретишь сейчас тех, кому это нравится. Но ты прав, так же несуразно… Впрочем, сейчас где-нибудь остановимся и пойдём на поиски, чего гадать-то впустую? — рассудил Влад. — Пошли.***
В кабинете было душновато, и Мутти пожалел, что не может открыть окно: шёл дождь, дул лёгкий ветер, а Лучиано до истерики боялся сквозняков, а после смерти старшего Мартелла — ещё и даже просто неплотно закрытых створок. Работалось тяжело. Лучиано отчего-то пришло в голову разобрать старые прошения на собственное имя, коих скопилось немало, и теперь они с Рикардо уже который час с этим возились. Лучиано, кажется, заинтересовался, а вот Мутти откровенно скучал: у него своих дел было полно, а время он нынче тратил совершенно впустую. Но отказать непосредственному начальнику Мутти не мог. — Рикардо, вам нравится моя жена? Мутти вздрогнул, поднял голову, напрягся, не зная, что и ответить. Он вообще не понял, с чего вдруг Лучиано задался таким вопросом: уж чего-чего, а виду бы Рикардо никогда не подал, не позволил бы себе скомпрометировать и без того несчастную Ассанту. — Простите? — Он улыбнулся так вежливо, как только умел. — Ваша супруга? — Да, она самая. — Лучиано неприятно посмотрел на него, и что-то в его глазах промелькнуло такое, что Рикардо захотел оказаться где угодно, но не рядом с ним. — Так вам нравится моя жена, Рикардо? — Синьора приятная собеседница, — осторожно ответил Мутти. — Но и только. — Вы часто с ней разговариваете, — продолжал Лучиано. — Без меня. Знаете, Рикардо, больше всего в людях я не терплю неверности. — Вы заняты работой, и мы не смеем вас отвлечь. Но ни я, ни синьора не позволяли себе ничего такого, кроме правда одного… — Рикардо немного помолчал, будто бы готовясь к признанию. — Критики Петрарки. Сеньора не любит его стихи. — Ах, это… — Лучиано заметно расслабился: с ним такой трюк всегда срабатывал и быстро успокаивал. — Да, верно, она их терпеть не может, всё называет несчастного подражателем Данте. И только? — И только, — кивнул Рикардо, не переставая улыбаться, от чего уже немного болели щёки: настолько неестественной была улыбка. — Так она вам нравится? У меня ведь хорошая жена? — кажется, Лучиано вновь забеспокоился, и Мутти приготовился к ещё одному словесному поединку: иначе он это уже не называл. — Конечно. Ни ваши родители, ни вы не ошиблись в выборе, — осторожно начал он, и тут же Лучиано его перебил. — А я её очень люблю. Ассанта добра ко мне, она славная. И я ей верю. И тебе верю. — В такие минуты он почему-то всегда переходил на «ты». — Знаешь, я это не зря сделал, всё правильно, я её так защищаю. Ей не нужны проблемы, ей не нужен такой враг. Пусть всё остаётся так, как и есть. — Казалось, Лучиано уже говорил сам с собой, смотрел в никуда и странно, даже немного жутко улыбался. — О чём вы? — Рикардо нахмурился. О свадьбе? Но враг из Лучиано был никакой… Да и вряд ли бы он стал что-то делать, выбери Ассанта другого или выбери этого другого её родители за неё. — Это неважно, — отмахнулся Лучиано. — М-м-м, а кто такая Сандра Буоно? Что-то знакомое… — Просит денег на своё исследование «Декамерона», — припомнил Мутти. — В прошлом году ей было отказано, но она решила попытаться вновь. — Зря я отказал. Пусть, выпишите ей чек, — медленно кивнул Лучиано. — Книга, может, и дурная, но раз уж ей нравится… Он рассуждал дальше и вскоре уже ходил туда-сюда по кабинету и жестикулировал, говорил то громко, то тихо, ругал Боккаччо, а Риккардо, отложив очередное письмо, задумался: уж слишком запомнились ему слова о враге. О чём говорил Лучиано? Что он такого сделал? В свете последних событий и подумать было страшно, на что он мог решиться. Лучиано не отличался крепким рассудком и иногда впадал в «состояния», как они, Рикардо и Ассанта, это называли. Тогда Лучиано становился особенно мнительным, истеричным, вспыльчивым, боялся каждого шороха и изрекал, подобно дельфийскому оракулу, настолько странные и несуразные вещи, что в голове не укладывалось, откуда они являлись. Рикардо чуть было не подумал, что Лучиано опять не в себе, но взгляд его оставался осмысленным. И это Мутти совсем не понравилось. «Надо будет рассказать Ассанте, — подумал он. — Уж она-то своего мужа знает получше моего». Но что-то Рикардо подсказывало, что Ассанте это не понравится.