— Все точно будет нормально? — в очередной раз уточнила Смелая, глядя на Поперечного взглядом полным надежды и недоверия. Тот пожал плечами, и как-то неуверенно пообещал, что справится с возложенными на него обязанностями няньки, в чем, судя по его откровенно замученному виду, он сильно сомневался, но еще храбрился, чтобы девушка все-таки смогла наконец отдохнуть. Илья, муж Иры, многозначительно пожелал Дане удачи, уводя жену за руку. Та еще раз повторила все наставления, по-матерински чмокнула писателя в щеку и наконец захлопнула дверь. Даня остался с ребенком на руках.
Быть нянькой грудному ребенку оказалось чуть проще, чем представлял себе Даня. Возможно, потому что для него все заранее было приготовлено, а сам ребенок был спокойнее удава, и даже плакать порывался с какой-то неохотой и настолько редко, что, если бы не расписание, которому приходилось следовать до момента, когда малыша нужно уложить спать, он даже не заметил бы присутствие ребенка в доме. Все это было какой-то слишком утопичной реальностью, в которую верилось с трудом. К тому же, к собственному удивлению, Даня не получил ни одного сообщения от Руслана. И он даже не понимал, хоорошо это или плохо, но от отсутствия вестей накатывала какая-то тоска.
Даня лишь изредка отрывался от ноутбука. На экране пустой лист ворда, не написано ни слова, в голове пустота, нет ни единой мысли, которую можно было бы сложить хотя бы в относительно связный текст, сдать главу и успокоить нервы Ирины, которая, наверное, не заслужила работать с таким вот творцом. Творцом, который не может найти в себе силы написать хоть что-то, даже если горят сроки, даже если схавают любую дичь, лишь бы она была подписана фамилией Поперечный. И недавно писать «дичь» еще работало, он вываливал на бумагу то, что происходило в его жизни, разбавляя намеками на сюжет и красивыми эпитетами, чтобы весь этот мрак можно было читать. И люди читали, и за это платили. А после встречи с Гуру все словно поменялось. Писать хотелось о правильном, проповедовать истину, только вот писать было не о чем.
Он подошел к окну. Небо пожирала темнота, звезды не зажглись, но и гореть им, вероятно, тоже не суждено, потому что этому городу не должны гореть звезды. Пока тут они только гаснут, загибаясь в собственном стремлении прыгнуть выше головы. Как Поперечный. Но у него, может, и получилось бы, сложись сюжет немного иначе, чтобы не было на пути никакого Руслана, его проповедей, друзей его, до смешного уверовавших в собственное правое дело. Наверное, для своих он был сравни луне — вечный спутник, освещающий путь во мраке ночи.
Вечер устал и истощился. Малыш копошится, недовольно сопит и тихонько хнычет, намекая, что явно хочет спать. Поперечный реагирует быстрее, чем мог бы. Чем привык реагировать, но сидя у кроватки маленького Добрыни, он почти засыпает сам, методично покачивая младенца, чтобы тот быстрее уснул. В Поперечном тихая зависть. Ребенок еще ничего не знает о мире, в котором родился, о городе, в котором живет и вырастет. Понятия не имеет, что значат статусы, что каждый, кто старше его лет хотя бы на пять, наверное, был бы в восторге, если бы его укладывал спать популярный писатель. Поперечный отдал бы многое за подобную беспечность и умение радоваться мелочам.
С кухни доносится музыка на радио. Мелодия незамысловатая и вполне переплетается с нехитрой моцартовой колыбельной, которую Даня мычит под нос больше самому себе, чем сопящему младенцу, и даже не замечает, как музыка сменяется очередным выступлением мэра. Все как обычно: про стабильность, силу, народ. Все как обычно: покарать их всех, а кого — не ясно, но в голове Поперечного, вместе со словами мэра всплывает имя Руслана, всплывает имя Гуру. Мэр говорит о них, о том, что они рушат нажитое годами и непосильным трудом процветание Горгорода. И почему-то умалчивает про произвол полиции, бюрократическую систему и критический уровень коррупции, о котором не говорит разве что немой, и не знает разве что глухой и слепой.
Голос мэра звучит мерзко. Рука непроизвольно сжимается вокруг деревянного прутика детской кроватки. До оголтелой боли, до побеления костяшек, что даже зубы сводит оттого, насколько много силы и злости вдруг взялось в теле простого марателя бумаги.
За окном вой сирены, крики, визг автомобильных шин — погоня. Одни бегут от других, еще не сознавая, что бегством уже не спастись. Малыш же, кажется, слышит эту какофонию, и дышит тяжелее, чаще, иной раз ударяя крошечными ручками воздух. Может, он еще не знает, что происходит вокруг, но понимает, что с этим нужно делать. Понимает куда больше взрослого Дани, понимает куда больше Руслана, который исчез со всех радаров при первой возможности, понимает гораздо больше всех в этом городе. Дети, кажется, единственные, кто не предался воле мрака, на кого не действуют проповеди спрута и многострадальных радикалов, которые точно также ничего не добьются.
Поперечный закрывает окно, чтобы лишний шум не наполнял квартиру Иры, глушит радио на кухне. Нет ни желания, ни сил слушать эту околесицу про то, что нужно бороться с теми, кто еще пытается спасти Вавилон от падения. Впрочем, Горгород давно больше напоминает Помпею и ждет только своего часа извержения Везувия. И это уже не за горами, если не порадовать богов. Но боги слепы. Боги не смотрят на тех, кто отчаянно цепляется за возможность спасения, разрушить возводимый мэром концлагерь, где к каждому обязательно приставят персонального дрона с видеокамерой.
Бесшумно усаживается в кресло, окидывает взглядом чистый лист. Мыслей все так же нет, будто голову начисто отмыли изнутри, не оставив ничего, кроме ощущения тревоги и будничной серости. И привычная урбанистика, которая раньше работала персональной музой, больше не вдохновляет, только нагоняет тоски, и желания, которое, вероятно, родственно желанию удавиться. Но давиться с тоски, кажется, позорно.
Поперечный берет в руки телефон. Если Руслан не дает о себе знать, то почему бы не связаться с ним самостоятельно? Только вот обе попытки дозвониться остаются не отвечены, третья — сброшена с дежурной СМС’кой из списка шаблонов. «Сейчас я занят. Я позвоню Вам позже». Слишком дежурно, но хоть какие-то вести. Следом за дежурным шаблоном приходит еще сообщение: «Главное, не загоняйся. Живой и на том спасибо» и «Прости, не тебе». Волнение удвоилось, под ребра неприятно кольнула ревность. Кого-то он просит «не загоняться». Кого-то, но не его.
Даня чувствует, что зря сгущает краски, но одиночество и трезвость всегда работают не так, как надо.
***
— Думаешь, тебе так просто сойдет все это с рук? — голос охранника неприятно режет слух. Руслан откладывает телефон, безвольно пожимая плечами. Он и без того знает, что сойдет. Ему всегда все сходило с рук, потому что он важнее всех в этом город вместе взятых.
— Думаю, сойдет, — честно отвечает он. И тут же разносится громкий сук удара. Охрана отца бьет наотмашь, по привычке, забывая, как нужно обращаться с теми, кто их кормит с рук, если того требует приказ. Руслан сплевывает кровь, прикладывая холодную ладонь к щеке, — Тебе не сойдет, — со злобой шипит юноша, бросая загнанный взгляд на мужчину напротив. Тот лишь хмыкает. Сойдет. Он действует согласно указаниям отца Руслана, и они оба это знают.
— Что ты делал на фавеле? — рычит охранник.
— У меня есть какие-то запреты на передвижение по городу? — зло усмехается Руслан. За что снова получает удар. На этот раз не по лицу, но гораздо сильнее. Вероятно, по лицу бить все-таки запретили, а если и разрешили, то так, чтобы не осталось следов.
— Будешь пытать меня, как полиция подростков? — юноша хрипит. Говорить больно, потому что прошлый удар пришелся точно в солнечное сплетение.
— Если будет нужно, — хмыкает мужчина. Он присаживается на корточки напротив Руслана, и тот наконец может разглядеть имя на бейдже — Игорь. Так зовут охранника его отца. Игорь выглядит лет на сорок, под два метра ростом, не вышел лицом и, вероятно, мозгами, раз согласился работать на русланова отца, — Что ты делал на фавеле? — еще один глухой удар по ребрам. Руслану после него больно дальше сидеть на стуле, и он осторожно сползает на пол, придерживая руками отбитые ребра.
Сказать правду он не может, а солгать нечего. Его ничто не может связывать с фавелой. При всем желании, ничего, потому что он дитя верхушек Вавилона, которые первыми упадут со своего Олимпа. Он не может прикрыться даже своим стремлением узнать, чем живут люди, потому что ничего не знает об этом городе — провел большую часть жизни за его пределами, а потом вдруг стал частью правильной компании, держащейся вместе лишь на раздутом чувстве справедливости и оголтелом желании изменить родные пенаты к лучшему. Руслан был полностью беззащитен, и не пытался даже физически сопротивляться, потому что и в этом смысла было не больше, чем в попытках муравья удрать от подошвы ботинка. Силы очевидно не равны.
— Что ты делал на фавеле? — снова удар, на этот раз носком обуви, и Руслан сгибается пополам, снова сплевывая кровь.
— Да что ты как попугай, — полушепотом сипит он, — Знаешь же, что не отвечу.
Охранник знает, но не оставляет попыток все-таки выяснить. Безуспешных попыток. Он поднимает Руслана на ноги как котенка за шкирку, прислоняет к стенке, чтобы тот мог хоть мало-мальски устойчиво держаться на ногах, и в очередной раз повторяет вопрос, на который получает красноречивое молчание. Руслан на молчание получает еще более красноречивый удар под дых, снова пытается согнуться пополам, но крепкая рука придавливает его крепче к стене.
— Что ты делал на фавеле? — брюнета резко трясут, отчего он сильно ударяется головой о стену, шипит, стиснув зубы. Это не так больно, как все предыдущие удары, это можно стерпеть, впрочем, как стерпел и все остальное.
Охранник цокает языком. Ударяет юношу коленом в живот и снова прижимает за плечо к стене.
— Заигрывал с радикалами, — наконец насмешливо выдает брюнет, на что получает еще удар по лицу. Чуть более ощутимый, чем первый, от которого тоже хочется сплюнуть кровь. Руслан чувствует, как неприятно саднит губу — она треснула, но сейчас адски ломит все тело. Хочется верить, что больше вопросов не будет.
Их и не будет. Охранник довольно хмыкает, отпуская Руслана, а тот, сплюнув в сторону кровь, забирает со столика мобильный. Два пропущенных от контакта «Даня». Стоило бы перезвонить или хотя бы дать знать, что он жив, но Руслан чувствует, что сейчас — не лучший момент. Первый, кому он напишет — Миша. Просьба переночевать и помочь с обезболивающим. А потом снова звонок от Поперечного, который Руслан сбрасывает, отправив СМС из шаблонов.
«Приезжай. Что было на этот раз?» — гласит первый вопрос от Миши.
«Главное, не загоняйся. Живой и на том спасибо.» — хочет ответить ему Руслан, но сообщение предательски уходит не на тот номер, — «Прости, не тебе», — добавляет он, и в точности копирует первое сообщение на номер Миши. Тот не отвечает. Да и не важно, все равно выспросит все при личной встрече.
Руслан выходит из собственного дома, чувствуя себя беглецом, трусом, но ловит первую машину и диктует адрес, отмахиваясь от удивленного взгляда водителя, которому явно непривычно ездить на фавелы. Но деньги есть деньги, отказываться от них глупо, а побитый пассажир предлагает заплатить двойной тариф. Это удобная позиция для обоих.
В пути Руслан пишет еще несколько сообщений Мише, в большинстве своем о том, что, кажется, отец знает, где найти Гуру, хотя еще не знает кто он такой, и что нужно как-то решать этот вопрос. Миша предлагает решить это при личной встрече. Руслан соглашается. Руслан хочет притащить туда еще и Даню, хотя не уверен, что Поперечный должен видеть его таким.
И все-таки он отправляет сообщение и ему: «Были неотложные дела. Не мог говорить. Как насчет встретиться завтра? Я заеду к десяти утра к тебе, не против?». Будь, что будет, на самом деле.
***
«Были неотложные дела. Не мог говорить. Как насчет встретиться завтра? Я заеду к десяти утра к тебе, не против?» — на экране телефона, а у Поперечного почти трясутся руки. Он не отвечает. Тут же перезванивает, раз написал, значит, вроде как, можно. Отсчитывает ровно четыре гудка, после которых на другом конце провода раздается тихая музыка, явно похожая на ту, которая еще недавно играла на радио, шум ветра по приоткрытым стеклам машины, и голос Руслана.
— В десять? — даже не говоря дежурное «ало» или «привет» выдает Даня. Руслан сдавленно смеется. Смех дается ему тяжело, смеяться больно.
— В десять. Если тебе не рано, — Даню напрягает его вымученные смех и тон голоса.
— Что с голосом? — серьезно спрашивает он.
— Разберемся завтра, ладно? Я устал, у меня был тяжелый день, и я хочу поскорее его забыть, — у Руслана снова тяжелая усмешка, — И вот еще, Дань, будь осторожен.
— К чему ты? — не понимает писатель.
— Просто так. Будь осторожен, хорошо?
— Ладно, — неуверенно соглашается он.
— Ну и хорошо, — выдыхает Руслан и тут же отключается.
