Волчьими тропами

Одинокий странник потерял свою дорогу. Время потеряло часовые пояса. Сердце так измучено веретеном пороков. И где-то в далеко-далёко ждёт его она: Чистая, не раз не тронута руками грязными — Девушка, чьё сердце в двери не пускало зла. Змеи врали страннику, что с ней не станет счастлив он, Но он упрямо верил, что найдёт покой в её глазах… И снова новый рассвет перебьёт сон. Ноги снова пойдут в путь, несмотря на боль. Солнечный блик засветит в небе, бросив намёк, Чтобы помочь тебя найти… Одинокий странник потерял свою дорогу, И кажется, что цель его всё так же далека: Корабль в его разуме качает непогода, Но маятник в душе ему укажет берега. Пытаясь сделать все его усилия напрасными, Жизнь раскидала их по разным полюсам. Их судьбы были связаны законами негласными, И он упрямо верит, что найдёт покой в её глазах. (Jah Khalib)

1990 год. Англия. Графство Уилтшир Особняк Малфоев окружает огромная железная ограда. Она высится перед старинным замком (как стражник с копьём перед королевским двором), надежно защищая обитателей мэнора от незваных гостей из леса. Леса вокруг тоже обширные. Когда-то здесь располагался заповедник с разрешёнными для охоты местами. Лорд Арманд Малфой, тот самый, что, когда-то приехав из Франции, выкупил землю под строительство, делает для себя небольшое поле для гольфа, затем вырубает часть лесного массива для сада, и наконец — отвоевывает у «гринписовских» организаций часть лесной глуши для охоты. Замок и его угодья, увы, беднеют с каждым новым потомком древнего рода. И уже к середине восьмидесятых вообще перестают быть тем самым шикарным мэнором. Стоит ветреный осенний день. Из-за крон больших дубов и английских вязов, что раскидывают свои огромные толстые ветви на слишком большое расстояние, нельзя рассмотреть ничего, что находится впереди. Лавировать среди такой чащи трудно, особенно верхом. Конь то и дело тонет в болотистой местности и порывается сбежать. Охотиться под вечер — дело рискованное. Даже слишком. Однако трое удалых всадников несутся во весь опор, задевая мантиями за торчащие репейники. Слышится радостный свист. Они почти загоняют оленя — быстрого и изящного. Гончие отстают от гнедых скакунов ещё на переправе. Собаки оббегают озеро по периметру, а лошади легко идут вброд. Олень уже на пределе — он петляет, но не может укрыться в чащобе, запутываясь рогами в ветвях. — Этот наш! — кричит один из наездников. — Давай, окружаем его! Олень вдруг спотыкается и падает. Лошади, подгоняемые кнутом, ржут и поднимают сотни грязных брызг. Осенние дожди только начинаются, но воды в лесу всегда хватает. — Бей! — подхватывает второй голос. — Авада Кедавра! — полоска зелёного света режет сгущающиеся сумерки. Олень больше не двигается. Он мёртв. Всадники снова радостно перекрикивают друг друга. Лошади могут вздохнуть спокойно — на ближайший час у них привал. Животные сильно устают за эту непростую и длинную охоту — их поднимают ранним утром. Без должной кормёжки и отдыха лошади не способны протянуть и неделю, но за этими хорошо ухаживают, так как знают, где они (эти усилия и средства) пригодятся. — Неплох, — говорит мужчина, спешиваясь на землю. — Рога отменные. Продадим — в накладе точно не будем. — Он один из последних, — вдруг задумчиво произносит второй. — Олени уходят. Им здесь явно кто-то мешает. — Мы тоже не собираемся задерживаться, так ведь? — третий всадник усмехается. — Люциус, чего молчишь? — Да, наверное, — проговаривает светловолосый молодой человек. — Смотря, как будут идти дела у отца. Я не могу его сейчас оставить. Троица охотников спешивается и принимается разделывать тушу оленя. На это уходит немало времени — отделить конечности, затем шкуру промыть, выпотрошить, вытащить органы и затем только отделить самое ценное — рога. Большие ножи поблескивают в руках у мужчин. Пока двое возятся с тушей, третий разводит костерок. Люциус Малфой, единственный сын Абраксаса Малфоя, на данный момент последнего живого владельца мэнора, сидит возле огня и греет руки, снимая перчатки. Он курит трубку, набитую дорогим табаком, привезенным из-за границы. Смотреть на то, как ловко орудует ножом его товарищ, Люциусу не хочется. И вообще, охота на оленей всегда оказывается для него испытанием — Люциус помнит, как однажды олени помогли ему, заплутавшему в чаще без палочки, выйти к дороге. — А псины-то наши где? — спрашивает самый рослый из троих. — Должны бы уже прибежать — лай поднять да начать клянчить кусочек… — Утонули, чай, — со смешком выдавливает второй. — Жалко будет. У меня только промысел пошёл — решил бойцовских пока не брать. Вдруг из этих что выгорит. — Позвать? — Люциус Малфой поднимается во весь рост и вглядывается в темноту леса. — Давайте, я съезжу к озеру. Вдруг и правда не доплыли? — Мигом только, — оглядывается на него старший. — Вытаскивай тебя потом ещё из болота, не приведи Мерлин. Малфой кивает, запрыгивает в седло и понукает коня пойти в обратную сторону. Лошадь нервно фырчит и бьёт копытом. Люциус пришпоривает скакуна, и заставляет его пуститься галопом. Товарищи всё ещё сидят у туши оленя. Костёр почти погас, и пора возвращаться, а то, неровен час, можно повстречать в этих местах таких зверей диковинных, что жутко становится. — Чего там с отцом у Малфоя? — спрашивает один у другого. — Не знаешь? Он всё время отмалчивается. — Я слышал, что драконья оспа. — Тогда, к чему спектакли? — вздыхает собеседник, грея руки. — Помрёт скоро, лекарства вроде нет. А если и есть, то, возраст своё возьмёт. — Лекарство есть, — возражает мужчина, закончивший потрошить оленя. — Давно уже. Просто медики нынче пошли такие, что лучше не болеть. — В «Пророке» писали про парочку «медиков от самого Мерлина», — говорит с едкой усмешкой второй. — Помнишь? — Да, припоминаю. Только выгонят из «большой медицины». Как пить дать. — А чего? Рожами не вышли что ли? — Запятнали себя. — Чем? — мужчина оборачивается на громкий треск веток сзади. — Запятнали-то? Их беседу прерывает громкий шорох. — Малфой, ты? — бросает в темноту старший охотник. — Хорош пугать! — Люмос максима! — свет от палочки на мгновение озаряет стволы толстых деревьев. Где-то далеко слышится уханье совы. — Малфой! — Башку же отверну! Покажись! — голосит второй. Лошади, привязанные к соседним деревьям, вдруг поднимаются на дыбы и громким ржанием оповещают хозяев о том, что чуют опасность. Мужчины резко вскакивают и жмутся друг к другу. Волшебные палочки наготове. Они засиделись, и теперь каждый понимает фатальность ошибки. Но каждый, в свою очередь, очевидно, надеется, что удастся отделаться. — Чёртов Малфой! Пора отсюда ноги делать, слышишь? — Тс! — шикает второй. — Там где-то волки… Волчий вой становится всё отчётливее. Охотники, бросив тушу оленя, и забрав только рога, оказываются в седлах. Лошади рвут поводья с такой отчаянной безнадегой, что одного всадника скидывает на землю, не успевает он и нескольких метров проехать. Волшебник кричит, чтобы его «подождали», но лошадь бросается бежать, а второй охотник находится уже слишком далеко. Кругом — только лесная чаща и узкая тропинка под ногами, ведущая к озеру. Он отряхивается, и снова слышится завывание. Волшебник вскидывает палочку, и пробирается почти наощупь вперёд. Рядом хрустят ветки. Мужчина вскрикивает. И потом ему становится стыдно — этот крик наверняка услышали многие обитатели леса. Кроны деревьев так разрастаются, несмотря на то, что должны скинуть листву, и открыть обзор. Темнота стоит адская. И даже свет от палочки (по идее, могущественной штуковины в арсенале умелого волшебника) сейчас кажется маленьким и ничтожным. — Кто здесь?! — дрожа всем телом, спрашивает мужчина. — Кто это? В ответ слышится только чье-то тяжёлое сопение. — Авада Кедавра! Луч смертоносного заклинания ударяет в дерево, и то, треснув корой, будто прощаясь, падает. Сырость и гнилостный запах заполняют ноздри. Словно его макают в лужу. Мужчина летит на землю от толчка такой силы, что в пору пересчитывать рёбра и зубы. Палочка выскальзывает из негнущихся пальцев. И вот тут перед глазами проносится вся жизнь — непутёвая, грязная, разгульная… Но всё же жизнь. Волшебник успевает только зажмуриться перед тем, как звериный рык заполняет его уши, и идёт дальше — в вены и артерии, сжимая их немыслимым страхом… 2003 год. Англия. Окрестности Хогвартса. Дождь барабанит по чахлой черепичной крыше сторожки Хагрида вот уже несколько дней подряд. Лесничий и носа не показывает на улицу — его тыквы совсем затопило, и огород становится всё больше похожим на болото. Воды так много, что даже Чёрное озеро, выходившее из берегов не раз и не два, в этом году разливается, облизывая волнами, образующимися от плавающих у самой поверхности русалок, берега до самой ограды Хогвартского двора. Все занятия на свежем воздухе временно отменены. Смотритель Аргус Филч обходит свои владения с удовлетворительным хмыканьем отмечает, что ученики, которых он (по большей части) люто ненавидит, сейчас сидят по гостиным и никто не топчет по только что протертому полу. Филч останавливается на крыльце и проверяет, хорошо ли заперты ставни первого этажа. Вдруг у него под ногами проскальзывает что-то маленькое и мокрое. Как небольшой комок шерсти. Только на лапках. Филч смотрит и видит крысу, бегущую как раз на выход. Она явно торопится, потому, как знает — с Аргусом шутки плохи. Мужчина пинает её, но не задевает, и лишь громко ругается. Была бы рядом его миссис Норрис. Филчу становится не по себе — его кошка по сей день преследует его в кошмарах. После её зверского убийства, на которое Дамблдор только и говорит: «Бывает, Аргус. Не печальтесь…», у бедняги-Филча появляется ещё один страх — боязнь кошачьего мяуканья. В научных изданиях этот недуг называют элурофобией. — Короста! — вопит Рональд, и несётся за крысой, прошмыгивая мимо скривившегося в гримасе отвращения Филча. — Стой! — А ну, назад, пройдоха! — орёт на паренька Филч. — Только нос покажешь из замка — наказание обеспечено! — Короста! — зовёт Рон, не обращая даже внимания на смотрителя. — Вернись! Мальчик бросается за животным — открывает настежь двери и оказывается под проливным дождём. Крыса шмыгает в ближайшую сточную трубу. Уизли бежит вдоль ограды, надеясь перехватить её у ворот. Крысе, по его мнению, ещё рано покидать заботливые руки — она слишком слаба после происшествия со Слизеринцами. — Рон! — Хагрид, вышедший, очевидно, для того, чтобы слить лишнюю воду с козырька сторожки, окликает мальца. — Погоди минутку! — Не дай ей уйти! — кричит Уизли и бросается наперерез. — Не дай! Крыса умело лавирует между огромными неуклюжими пальцами Хагрида и скрывается в Запретном лесу. Рон едва не плачет от досады. Лесничий пожимает плечами, спрашивая о том, чего они с Гарри перестали заходить к нему на чай. Рон отвечает, что сейчас у них много уроков и что дополнительные предметы и преподаватели, взявшиеся их вести, доканывают своей агрессивной нагрузкой. — А чего ты за крысой бегаешь? — хмурится Хагрид. — Завёл бы лучше сову. Как у Гарри. — Мне и Эрла хватает, — бурчит Рональд. — Он настолько одичал, что теперь даже покормить себя не позволяет. А эту дурынду серую я у Забини отбил недавно — лечить хотел. Они её изувечить могли. — Припустила так, словно от огня, — говорит Хагрид. — Странно. В лесу-то чего она забыла? — Она там станет ужином твоему Арагогу! — стискивает зубы промокший и замёрзший Рон. — Может, надо было её в клетке держать? Убежавшая крыса ныряет под корягу, и издаёт громкий писк. Она едва не захлебывается в воде. Лесная подстилка уже плавает, и корни большого дерева служат для крысы минутным островком спасения. Животное переводит дух и снова бросается в чащу. Быстро-быстро перебирая лапками, крыса довольно ловко преодолевает расстояние до сухой поляны под кроной гигантского дуба. Мелькает яркая вспышка, и крыса становится маленьким человеком. Рост его и в самом деле едва переходит отметку, где заканчивается карликовость. Или это оттого, что мужчина горбится и без конца дёргает острым, как иголка, носом, всё ещё изображая крысу? — Питер, — чей-то грубый голос пронизывает крохотное тело человека нитями страха. — Долго ты. Я жду тебя больше часа. Условились же перед охотой пообщаться. Что за дела? — Простите, — выдавливает писклявым голоском мужчина. — Сложно было вырваться. Но я же прибыл. И даже с информацией. С очень ценной, господин. — Выкладывай, — фыркает собеседник. — Я видел его, — говорит Питер, рыская в поисках своей одежды. — Когда он разговаривал с Дамблдором… — Я тоже его видел издали, — с усмешкой вставляет (невидимый пока что) лесной обитатель. — Он каким-то образом прознал про мою ловушку. И не пришёл на место встречи. Не подскажешь, кто бы мог его предупредить? Натянув на себя мантию и рваные, с заплатами, штанишки, Питер, весь сжавшись, мотает головой. На ней рассыпаются мокрыми колтунами волосы. Светлого оттенка, но из-за пренебрежения нормами личной гигиены, явно темнее своего истинного цвета. Он смотрит маленькими водянистыми глазками на мощную фигуру, что теперь показывается из-за ветвей. — Клянусь, что это был не я. — Да что ты? — Господин, клянусь чем угодно. Я бы не стал. Я уважаю ваше стремление сделать из него полноправного члена великой волчьей династии… — Здесь мало пищи, Питер, — с укором произносит незнакомец. — Ты понимаешь, что это значит? Я ведь могу и не сдержаться. Особенно в полнолуние. Ты мне обещал достать Люпина ещё в прошлом году, но почему-то до сих пор не сделал этого… — Не серчайте, господин, — жалостно проговаривает Питер. — Я всё помню. И Люпина вы достанете. Скоро. Он будет у ваших ног. Не сомневайтесь. Я думаю, что у него хватит ума сделать верный выбор. И вернуться в стаю. — Я не понимаю, что могло его так надолго отвадить от человечьего мяса, — хмыкает мужчина, полностью выходя из-за дерева. Это высокий и крепкий брюнет с широким лбом и большой челюстью. Он раздет по пояс — никакой дождь не пугает. — Неужто раскаяться вздумал? — Это родители на него повлияли, господин. Я уверен. — Их давно пора бы поставить на место. Но ведь нельзя — медицинская неприкосновенность. Чёрт её дери, — рыкает мужчина, проводя заросшей густой и грубой чёрной шерстью рукой-лапой по своему морщинистому лицу. Он смахивает с выступающих надбровных дуг воду. — Вот если бы разузнать, где они на сей раз запрятались… и припугнуть немного — кто знает, вдруг бы и сынок начал что-то понимать? — Мне заняться этим? — спрашивает Питер, дрожа от холодного дождя. — Пожалуй, пока с тебя хватит, — говорит оборотень, проходя к стволу дерева. — Ты и мальчишку сюда привёл? На ужин мне? Питер тревожно оглядывается. По лесу эхом разносится голос Рональда. — И куда он прётся? Мужчина резво запрыгивает на большую ветвь и прижимается лицом к коре, глубоко втягивая большими ноздрями воздух. Нюх у волков почти абсолютный. У оборотней — тем более. Они могут почуять добычу за многие мили, даже сквозь туман, дым или водный поток. — Может, не надо его трогать? — пищит Питер. — Ребёнок все же. — Разберёмся, — усмехается оборотень, и оскалив зубы, замирает, выжидая. Питер снова становится на четвереньки, предварительно убедившись, что его палочка надёжно лежит во внутреннем кармане мантии. Он уползает куда-то в валежник, оставляя на земле несколько борозд… Рональд, вопреки всему здравому смыслу в жизни, заходит в лес так далеко, впервые. Он осторожно передвигается по кочкам и светит себе под ноги фонариком, одолженным у Хагрида. Почему-то мальчику кажется, что если он не вернёт крысу, то больше не сможет вообще заводить питомцев. — Короста! Выходи уже! Погибнешь тут, ненормальная! Мальчик делает ещё пару шагов и оказывается вблизи поляны, где растёт одно-единственное дерево. Рон заглядывает под каждую корягу. Наконец он понимает, что искать крысу в лесной чаще — всё равно, что иголку в стоге сена. Но уходить не торопится. Что-то привлекает его внимание. Уизли поднимает глаза и видит перед собой два огромных глаза. Чья-то косматая голова, размером с хорошую такую тыкву, наклоняется ещё ближе к нему. — К-кто вы? — выдавливает Рон, бледнея и чувствуя неладное. — С-сэр? — Здравствуй, — хрипит существо, оскаливая желтоватые клыки. — Меня зовут Фенрир Сивый. Рон бледнеет. — Знаешь обо мне? — Д-да, — выдавливает мальчуган. — Слышал от отца. — Это хорошо, что знаешь. — Вы не видели мою крысу, сэр? — Рон лихорадочно соображает, как теперь удирать без последствий. — Она сбежала прямиком в лес… и я решил… — Боюсь, что это было необдуманное решение. — Простите, сэр, — Рон пятится назад. — Я тогда, наверное, пойду? — Что ты заладил «сэр»? — морщится Сивый. — Давай перейдем на «ты»? — Спасибо, не стоит… — А я настаиваю. — Мне нужно вернуться в замок. — Не так быстро, погоди, — мужчина делает ещё один большой шаг вперёд. — Если ты очень волнуешься за своего питомца, то мы можем поискать вместе. Я помогу тебе. Хочешь? — Н-нет, сэр. Сивый улыбается зловещей плотоядной улыбкой, смотря на мальчишку. Рон видит, какой он огромный по сравнению с ним. Грубые черты лица, которого почти не видно из-за мелких шрамов и глубоких мимических морщин; сильные руки с ярко выраженными мускулами и густой растительностью; наливающиеся кровью глаза с желтоватыми прожилками, словно у переболевшего гепатитом человека; рельефный живот, на котором отчетливо проступает большой чёрный рисунок тату — волчья морда, задранная к полной луне. — Испугался? — голос Сивого становится похожим на сплошное рычание. — Правильно, бойся, мальчишка… Рон сглатывает вязкую слюну и с ужасом осознаёт, что будто прирос к месту. — Разве Дамблдор не говорил вам, что в Запретном лесу нельзя находиться в одиночку? — усмехается оборотень. — Упущение, однако, с его стороны. В тот самый момент, когда оборотень становится на четвереньки и грозно оскаливается, Рон даёт дёру. Мальчик знает, что шансов убежать от оборотня на своих двоих, крайне мало, но попытаться стоит. Он бежит из последних сил, вопит на всю округу, задевая острые ветви лицом и руками. Царапины сильно жгутся, и наверняка, чудовище, рычащее и пыхтящее сзади, чувствует кровь. 1990 год. Англия. Графство Уилтшир Люциус Малфой подгоняет коня, как может, но тот начинает хандрить, когда они ещё даже до тропинки, ведущей к проселочной дороге, не доезжают. Люциус матерится и оглядывается назад — в темноту леса. Где-то слышится яростное рычание и скулеж собак. Судя по всему, их нагнали звери пострашнее рысей. Конь вдруг спотыкается и выбрасывает всадника из седла. Люциус летит на землю, успевая подумать только о том, что он на самом деле совершает ошибку — он прекрасно осведомлен, что популяция оборотней всё увеличивается, и в этих лесах их больше всего. Сюда никто не рискует соваться — болота и топи кругом. Дичь уходит понемногу, и охотиться становится все опаснее. Однако молодых Пожирателей смерти этот факт, кажется, почти не касается. Люциус и его приятели-однокашники берут за правило кататься верхом каждую осень, и затем на волшебной распродаже «меряться» рогами убитых оленей. Люциус, проведя какое-то время без сознания, кое-как поднимается на ноги. Он шарит по карманам заляпанной грязью мантии, и с таким же противно-липким ощущением страха, осознаёт, что палочки у него теперь нет — она выпала. Темнота — выколи глаз. Малфой делает пару неуверенных шагов и натыкается на чьё-то тело. У Люциуса по спине бежит неприятных холодок, когда он только слегка нагибается для того, чтобы взглянуть вниз. На сырой и дурно пахнущей лесной подстилке из листьев тело мужчины, растерзанного ниже пояса, вызывает у Малфоя рвотный рефлекс. Он зажимает рот ладонью и отворачивается. В глаза резко ударяет яркий свет — кто-то явно пользуется палочкой. — Люциус! Чёрт тебя возьми! Малфой видит в нескольких метрах от себя взмокшего от пота мужчину в длинной чёрной мантии. Это Антонин Долохов — тоже молодой Пожиратель смерти, недавно присоединившийся к армии Лорда. — Что ты здесь забыл? — изумляется Люциус. — Хороший вопрос, — Антонин оглядывается по сторонам, водя палочкой. — Эйвери прискакал и сказал, что на вас оборотни напали. — Ну, видимо, напали, — с отвращением произносит Люциус, ещё раз смотря на тело. — Меня отвело. Слава Салазару. — Я бы не Салазара благодарил, — усмехается Долохов. — Ты не заметил никого рядом? — На себя намекаешь? — Малфой свистом подозвал жеребца. — Да нет, — выдаёт Долохов, и снова проводит палочкой куда-то в сторону. — Оборотни действительно были здесь. И не только здесь. У твоего дома следы имеются. Но… сейчас рядом был кое-кто знакомый. Очень даже. И если бы он напал, то вычислить его не составило бы труда. Поверь мне. — Они уже в мэноре? — с волнением спрашивает Люциус. — Как отец? — Да, я велел их пропустить, — говорит Долохов. — Не завидная у них всё же участь — быть послами доброй воли. Помогать всем подряд. Зря они, может эту клятву давали? Как считаешь? — Как им удаётся так долго скрывать правду про своего сына — вот в чём истинная их удивительная черта, — хмыкает Малфой, садясь в седло и натягивая узду. — Сапожники без сапог. Помогают другим, а своему — не могут. — Бедняга-Гиббон, — говорит Антонин Долохов, указывая на мёртвого. — Жить и жить, хотя, с его мозгами, а точнее — их полным отсутствием, он всё равно бы не нажил дольше года. Ты слышал, что он сморозил на собрании с Лордом? — Наслышан, — сдержанно произносит Малфой. — Но мне кажется, что он это не всерьёз. Пошутил неудачно. Про магглов и магов. Да уж. Откуда-то из чащи вдруг доносится хриплый рык. — Пора уходить. Им же жрать надо. — Долохов готовится взмахнуть палочкой. — Доскачешь? Трансгрессировать надежнее. Нет? — Коня жаль, — отзывается Малфой. — Так что — доскачу. Тяжелая поступь за спиной Малфоя будто даёт Долохову сигнал — Пожиратель с громким хлопком растворяется в темноте. Конь начинает паниковать и дёргать узду. Люциус силой впивается шпорами в его бока, и вынуждает того опустить голову, не давая рыпнуться и снова уронить себя в грязь. Люциусу не хочется убегать будто струсившему. Напротив — он не прочь показать свою «крутость». Удерживая коня в одном положении, волшебник медленно поворачивает голову. По земле волочится тело. Слышится дыхание — смрадное, животное, отдающее чем-то гнилым или кровавым. — Падальщик, ты у нас, значит? — усмехается Малфой. — Люпин? Оборотень в темноте рычит. — А сам чего не охотишься? Резкий выпад чудовища вперёд — и Малфоя всего будто током прошивает. Он с трудом удерживается на скользком седле. Конь издаёт громкое ржание, силясь сбежать. — Ну-ну, ты меня-то не пугай. Я знаю о тебе всё и даже больше. А твои родители, между прочим, помогают моему отцу. Так что — нам с тобой воевать невыгодно. Пока. Невыгодно… Из-за облака выплывает полная луна. Она, как хозяйка, будто осматривается. Её свет — синий, с яркими пятнами в отдалении, и почти белый при взгляде в упор — льётся на лес и окутывает каждое дерево, каждый закоулок своим покровительственным одеялом. Люциуса всего передёргивает, когда в свете луны он видит настоящего оборотня. Не такого, каким его рисует молва — беспощадным и высоким, будто исполинский дуб, не понимающего и не чувствующего ничего кроме жажды крови, — а другим, таким, который, хоть и заключен в мохнатое туловище и имеет клыки, но всё же не деградирует настолько, чтоб совсем не понимать человеческой речи. — В стае свои законы? — поддевает Люциус. — Ты таскаешь им падаль, верно? В обмен на то, что вожак тебя не трогает. Но стоит тебе не принести мяса, как ты впадаешь у него в немилость? Знаешь, а ведь нам, Пожирателям смерти, это знакомо. В какой-то степени… При этих словах Люциус видит, как животное внимательно смотрит на него. Большие глаза, не лишенные, однако же, своего яростного волчьего гнева, сейчас будто становятся живыми. Почти человеческими. Оборотень замирает и слушает. Но у Люциуса всё ещё пока есть возможность удрать. — А не ты ли пришил недавно группу бездомных детишек? Оборотень лишь оскаливается и снова опускает морду к телу. Вгрызается в плоть, фырчит, массивными лапами упираясь в землю, отрывает куски мяса и наспех глотает их, почти не жуя. Люциус крепче впивается в узду. Его перепуганный конь, наверное, надолго запомнит эту охоту. — Что это у тебя на лапе? — вдруг замечает Малфой. — Никак, рана? Как там говорят магглы? Бандитская, эм, пуля? То есть — стрела? Старая рана на правой лапе у оборотня уже превращается в рубец, но довольно заметный. Даже невооруженным глазом. На мощном плече, где ясно вырисовываются бицепсы, шерсти нет, и покрасневшая кожа с выраженными повреждениями, будто кое-как сшитыми краями, он (рубец) выглядит весьма внушающе. — Отомстил за это? — Люциус слегка кивает на рану. — Люпин? Оборотень, очевидно, наевшись, поднимает глаза. Теперь они куда более лениво следят за каждым движением всадника и его лошади. Теперь они будто расслаблены и даже полуприкрыты. И всё тело животного тоже становится куда как обмякшим. — Я, кажется, догадываюсь, откуда у тебя это… Луна заходит за тучу. Опять становится темно. — Это ты три года назад пытался отделаться от своего вожака… Только избрал не самую правильную тактику, Люпин. Так? — Люциус краем сознания понимает, что говорит сейчас не с человеком, но желание выглядеть храбрецом порой перекрывает весь здравый смысл. — Ты заключил сделку с охотниками… и они тебя подвели. Убить не убили, но ранили крепко. А вожак-то разозлился… 1998 год. Англия. Графство Хэмпшир Нимфадора быстрыми шагами преодолевает заросшую травой дорожку. Она идёт прямиком домой. Хоть и жутко не хочется. Июнь близится к концу. У неё в руках — аттестат об окончании школы Чародейства и Волшебства Хогвартс. Заглядывать внутрь ей не хочется по двум причинам: во-первых, узнавать свои оценки за уровень ЖАБА можно только с начала августа, во-вторых, что бы там не обнаружилось — Нимфадора знает, что её матери будет всё равно. Даже если бы она сдала все предметы на высшие баллы — Андромеда совершенно не умеет радоваться за дочь. — Мам, нам нужно поговорить, — спустя несколько минут Нимфадора оказывается в просторной гостевой. Здесь, именно здесь в последнее время можно найти Андромеду — худую, осунувшуюся, злую на всех и вся — видимо, пожелавшую укрыться от мира пуховым одеялом. — Можно? — Какой смысл спрашивать разрешения войти, если уже за порогом, — бесцветным голосом проговаривает женщина, чуть повернув голову. — Что опять случилось? — Почему ты думаешь, что… — А что у тебя разве не так? — морщится, как от боли волшебница, даже не смотря на дочь. — Каждый раз, когда ты хочешь «поговорить» я узнаю всё новые подробности твоей… нездоровой натуры. — Нездоровой, значит? — нахмуриваясь, тихо спрашивает Дора. — По-твоему, я — сумасшедшая? — Мы отвлеклись. — Андромеда плотнее закутывается в плед. — Как сдала? — Тебя это волнует? — Нет, просто спросила, — пожимает женщина плечами. — Хотя, после того, как ты хотела бросить всё и свалить со своим чертовым бойфрендом куда глаза глядят, то я не удивлюсь, если ты завалила всё на свете. — Мы расстались, — говорит Нимфадора. — Довольна? — Кто был инициатором? — Он, — буркает девушка. — Как всегда.  — Я этого и ожидала. — Андромеда тяжко вздыхает. — Странно, что вы вообще встречались больше месяца. Как он выдержал? Нимфадоре становится больно — такие разговоры не приносят ничего, кроме разочарования. Раз за разом. Она убеждается, что пора идти своей дорогой. Уйти из дома. Мать после гибели отца становится ещё более невыносимой. — Почему тебе это интересно? Насколько я знаю, ты никогда его не принимала. — Меня это не волновало больше, чем ты думаешь, — усмехается ей в лицо Андромеда. — Просто я должна быть уверена, что, когда отойду в мир иной состояние, нажитое кровью и потом в браке с твоим непутёвым папочкой, пойдёт в надежные руки. — Не смей так про папу! — моментально вспыхивает Нимфадора. — Слышишь? — А ему теперь всё равно, дорогая моя. — Андромеда сбрасывает одеяло и ступает на холодный пол. — Он по-идиотски умер, и ничего о нас с тобой не знает. А то, что ты себя изводишь и меня заодно — так это только здешние проблемы! Тем, кто на небесах, вообще плевать! — Да тебе-то откуда знать, что он там чувствует?! — срывается Нимфадора и её короткие волосы фиолетового цвета встают почти дыбом. — Ты его не любила! И не нужно врать! Никогда не любила, и была рада, когда он погиб — не придётся больше подвергаться нападкам из-за того, что вышла замуж за маггла… — Не смей повышать на меня голос, дрянь! — Андромеда вмиг оказывается рядом и с силой ударяет Дору по лицу. — Иначе, я сделаю так, что ты пожалеешь об этих словах раньше, чем вообще осознаешь весь губительный смысл своей мечты… Это ведь твой папочка тебе внушил, что ты — особенная! — Мои мечты разбились в тот день, когда ты разбила урну с папиным прахом, — на грани слышимости выдаёт Дора. — Почему ты вообще имеешь какое-то право распоряжаться моей жизнью? Папа всегда делал так, как хотела ты… и только ты… и что, в итоге, получил?! — Да если бы не я и не мои советы, то твоего отца пришили бы намного раньше! — визжит Андромеда, срываясь. — Это ты, маленькая девочка, которую он любил больше жизни, не знала ничего о его долгах и серьёзных проблемах с законом…, а я, как полная дура, тебя берегла… не говорила ничего… И, знаешь, если и скажу, то уверена — не поймёшь. Нимфадора часто моргает, глядя на мать. — Одно дело — увлечься симпатичным и неглупым, вроде бы, магглом, Нимфадора, а совсем другое — выйти замуж за него и разделить все трудности поровну. А ведь у меня детство и юность тоже не сахарными были. К тому же, тогда, в сложившейся опасной ситуации с войной, которая не затронула, разве что, чукчей в Антарктиде, твоему папаше стоило бы быть куда более ответственным и осмотрительным. Я тебе не рассказывала, как ты рождалась? Какие возникли чудовищные проблемы? И как твой, с позволения сказать, святой папаша, обосрался?! — Наверное, сейчас — самое время. — - Нимфадора Тонкс быстро вытирает слёзы жуткой обиды на мать. — Начинай. — Ты помнишь себя маленькой? — вдруг задаёт простой вопрос Андромеда. — Лет, этак, в пять? Или даже раньше? — Смутно помню. — Что конкретно? — волшебница заглядывает в глаза дочери. — Помню белые халаты и запах больницы… — Ещё что-нибудь помнишь? Какие-нибудь зелья и лекарства? Нянек? — Ты что-то пытаешься сказать? — догадывается Дора. — Что я чем-то заболела в детстве? — Ты заболела гораздо раньше, — вздыхает Андромеда. — Но проявилось всё слишком поздно. И мы едва успели тебя спасти. У тебя врождённый порок. — Что? — Дора замирает на месте. — Какой ещё порок? — Это родовая травма. А все потому, что твой отец не успел вовремя предупредить у меня рецидив. У нас вышел, как это говорят магглы — резус-конфликт. — Ты же волшебница, — с упрёком произносит Дора. — Почему ты сама не позаботилась? — Легко тебе судить сейчас, почти здоровой. — Андромеда критически осматривает фигуру дочери. — Тогда я не могла колдовать — на мне было проклятие, насланное родственниками. Из-за твоего отца, опять же. Не поверишь — из-за него я и к магглам сунулась, думала, что они — мастера своего дела… Но вот — ошиблась. — Что было с мной? — обеспокоенно спрашивает Дора. — Тебя парализовало, едва ты родилась. Кстати, это называется «неестественные роды». Кесарево сечение. — Андромеда предельно серьёзна. — Врач-маггл, побаивавшийся меня и всего, что я делаю и говорю, неудачно дёрнул тебя за ножку… ты ударилась. Дора не может нормально дышать — у неё словно всё тело скручивает одним болезненным спазмом. — Повреждения были обширными. Когда тебя вынесли, то ты выглядела, мягко скажем, не слишком презентабельно. Твой отец почти сбежал… Затем были горы врачей и даже эльфийская магия. Зелья восстановления, огромные долги перед больницей Святого Мунго, запои твоего отца, скандалы… — Поэтому у меня бывают вспышки боли в теле и странные видения? — Да, именно поэтому, — кивает Андромеда. — И поэтому же ты стала метаморфом, если что. Ты росла, и лекарства действовали, но потом случилась вторая волна. Как раз в пять лет. Магия, точнее, магическая сила, пошла не по тому руслу, и ты стала демонстрировать удивительные способности в спонтанном изменении внешности и строении костей. — Метаморфы ведь большая редкость. — Дора уже не знает — спрашивать или утверждать. — Так? Ты сама говорила. — Редкость. И они рождаются в аномальных условиях только от чистокровных магов или от союзов эльфов, — женщина смотрит на дочь с сожалением. — Это не только преимущество, но и опасность. Метаморфизм — это неизученное направление и явление, так же, как и массовое появление сквибов, поэтому их отслеживать гораздо проще, если болтать об этом направо и налево. Я не хотела, чтобы всё было так, Нимфадора. — Теперь понятно, почему всех удивляет, что я — метаморф, хоть рождена от маггла, — говорит Дора. — Как ты могла столько лет от меня всё скрывать? — Ты думаешь, что мне очень приятно было это делать?! — ощетинивается Андромеда. — У нас же с тобой и так с детства не было контакта. Твой отец виной — он решил за нас всех, что сам справится с твоим воспитанием. — И он справился, — выплёвывает слова Дора. — А с тобой я вообще ничего общего иметь не хочу. — Конечно, я теперь — плохая! — орёт взбешённая Блэк. — Неужели у тебя не хватает мозгов понять, что я в этой ситуации — такая же жертва обстоятельств?! — То есть, ты жалеешь, что родила меня? — вот уж этого Тонкс терпеть не намерена. — Это ты пытаешься сейчас сказать? — Ты всё время бунтуешь, — говорит уже тише Андромеда. — Теперь, когда ты почти всё знаешь, подумай, Нимфадора: стоит ли рубить концы? — Рубить? — не понимает Тонкс. — Я знаю, что ты собралась уйти из дома. — Андромеда давно замечает собранный чемодан в комнате Доры. — Хорошо, попробуй, но позволь спросить: куда ты пойдёшь и что будешь делать? Мы не так давно обсуждали эту тему, когда ты клялась и божилась, что твой ухажёрчик уже едва ли не предложение тебе делает. — Мы тогда вместе планировали поступать в Аврорат, — опускает глаза Дора. — Сейчас этого нет. Точнее — я всё ещё хочу пойти. Но уже сама. — Можешь мне не врать. — А я не вру! — Серьёзно? — усмехается мать. — Докажи. — Каким образом? — девушка растерянно смотрит на неё. — Как ты себе это представляешь? — Поклянись мне в том, что ты оставила идеи выследить оборотней, которые убили твоего отца, — выговаривает Андромеда. — Дай мне клятву. Дора резко сжимает кулаки и усиленно дышит через рот. — Хорошо, — говорит она с небольшой запинкой. — Подними руку, — приказным тоном вещает Андромеда. — Левую. Тонкс осторожно поднимает руку, которая обращена ладонью к матери. — Клянись! — женщина с яростью смотрит на дочь. — Сейчас. При мне. Раз и навсегда. — Кля… Андромеда резко выхватывает из-за полы своего домашнего халата палочку. И одним точным взмахом, и едва произнесенным заклинанием образует глубокий порез на ладони Доры. Девушка от неожиданности вскрикивает и хватается за рану. Андромеда смотрит себе под ноги. На пол капает кровь. — Думала, что сможешь меня провести?! — Мам! — Дора, в испуге поменявшая цвет волос на совершенно белый, поднимает на женщину красные от слёз глаза. — Ты что… — Я вижу, что тебя не переубедить, — фыркает Андромеда. — Тогда — убирайся.