Бесы

Тем не менее, как бы сильно не хотел Даня, было видно, что к миру литературы он никак не мог приблизиться. Слишком длинные произведения и скучные анализы явно отталкивали Даню, а когда он слышал избитые фразы про «мнимые жизненные ценности Чичикова» и «Луч света в темном царстве», то глаза сами невольно закатывались. Он искренне хотел вникнуть в проблемы персонажей романов, которые были написаны несколько веков назад, но их проблемы на самом-то деле уже не были актуальны и при всём желании современный человек не мог понять их в полной мере. Он хотел, но между Базаровым, Чичиковым, Онегиным и ним стояла огромная стена, которую ни он, ни Алишер не могли разрушить до конца. И Моргенштерн боялся, что проблема в нём, в таком неудачливом учителе. Да, на педагога он не тянул ни внешне, ни внутренне, но всё же пытался втиснуться в те рамки, которые были для него уготовлены уже давно. Он обязательно расплетет дреды и пострижется, заклеит татуировку пластырем и никогда не будет ввязываться в драки, чтобы мама гордилась и смотрела на него с ещё большей любовью, чем обычно. Будет учить детишек литературе, даже таких неуправляемых и скалящихся как Даня, даже таких неудачных и проебавшихся, как он сам. Хотя стоит отдать должное, что подбодрить Даню насчёт музыки и новой школы ему получилось. Лицо мальчика впервые осветилось улыбкой, хоть и ненадолго. Возможно, он сам никак не мог прийти к этой мысли, но Алишер его поддержал, и это было намного важнее, чем анализы «Грозы» и «Мертвых душ». В этом и есть суть учительства. Правда, закрытый и стесненный Кашин быстро спрятал приятное удивление и продолжил незаинтересованно смотреть в листы с вариантом ЕГЭ.  — Для того, чтобы написать сочинения, хотя мы до этого пока ещё не дошли, сразу рекомендую читать как можно больше таких анализов. Прям читать, перечитывать, пересказывать и заучивать, и так же делать с клише. Без этого никак, Дань, я постараюсь на днях распечатать таблицу, как писать сочинение, там все эти обороты речевые будут, — Алишер параллельно делал сам себе пометки на полях, потому что понимал, что сам может всё забыть.  — А зачем? В это время Даня поднял блестящие глаза и ледяным взглядом впился в Алишера, требуя ответа. В его голосе опять звучал вызов, да такой явный и требовательный, что Моргенштерн на несколько секунд растерялся. Такая интонация не у каждого взрослого человека есть в голосе. Твёрдая и напирающая. Алишер не понимал, как у мальчика получается смотреть так, что пропадал дар связной, уверенной речи. Даня сидел напротив, непробиваемый и необъятный, как скала. И поняв, что сразу Алишер ничего не ответит, продолжил:  — Зачем все эти клише? Разве Толстой и Тургенев писали по образцам и примерам? По-моему, они только больше загоняют в рамки, из которых потом страшно выйти. Я думал, что литература — творческий предмет, но сейчас я только убеждаюсь, что в этом нет смысла. Вот скажите, вы же тоже считаете, что Катерина — дура с ПМС, которая сама не понимала, что хочет? Или что батя Петруши Гринёва никакой не мудрый человек, а просто консерватор, который ничего кроме своего мнения не принимает? Ну Вы же сами сказали, что не такой уж старый, а мне вот интересно — Вы сами верите в то, что говорите? Даня заковывал своей речью Алишера в невидимую цепь, которая всё плотнее и туже сжималась на его шее, не давая не то что произнести слово, а даже вздохнуть. Это было своеобразное развлечение для уставшего мальчика — выдергивать самое сокровенное и болезненное из репетитора, и он даже не понимал, делал ли Даня это специально, да и понимал ли он вообще, что это звучит грубо и слишком резко? По идее ведь такие вопросы не должны возникать. Они должны пресекаться на корню, Алишер должен взорваться, как делают все учителя, и наорать, что тот дерзит и слишком много умничает для того, кто из школьной программы прочитал только одну книгу. Но Моргенштерн не такой. Даже в драках он был тем, кто встаёт поперёк, кто до последнего не сжимает кулаки и не думает, куда бы лучше ударить. И поэтому он подпёр лицо рукой и задумчиво посмотрел куда-то в угол комнаты.  — Слушай, если в ЕГЭ и есть какая-то практическая ценность и… Ну не знаю, мораль, то она заключается в том, что ты должен понимать смысл происходящего. Отдавать отчёт, что шаблоны — ху… Блин, материться нельзя, но короче — шаблоны бесполезны, и ты должен это именно во время подготовки к ЕГЭ в этом убедиться. Когда ты их учишь по сто штук в день, то потом помнишь, как это скучно и неинтересно. По крайней мере, я так себя успокаивал, потому что в какой-то момент это чётко понял. А последний вопрос хороший, прочитаешь «Отцы и дети» или «Преступление и наказание», а лучше и то, и другое, и подумаешь над тем, понимают ли люди то, о чём говорят. Алишер улыбнулся и продолжил писать пометки на следующие занятия, пока Даня не мог найти нужных слов, чтобы ещё что-то вставить. Этот мягкий, но всё же чёткий и искусный отпор привёл Даню в замешательство. Кашин явно не привык, что от его нападок могут так тонко уворачиваться, что его же слова могут в итоге обернуться поучительным уроком. Даже мама вместо того, чтобы выносить из его вечных выпадов и провокаций урок, лишь кричала и срывалась. Алишер же действовал по новой, неизведанной тактике, которая в окружении Дани явно не пользовалась популярностью.  — А Вы хорош, — выпалил тот и усмехнулся.  — Я знаю, спасибо, — Моргенштерн лишь улыбнулся одним уголком губ и пододвинул листок с вариантом к себе, чтобы проверить ответы. Кашин держался слишком уверенно для человека, который практически ничего не знал. Когда занятие кончилось, дождь всё ещё затапливал Уфу и даже не думал останавливаться. Даня не торопился на улицу, но по-прежнему не хотел выглядеть уязвлённым. Он будто бы надеялся, что дождь прекратится за одну секунду, как в мультиках, выглянет солнце, и только тогда он спокойно уйдёт домой или к друзьям. Но, будто бы назло, ничего сродни чуду не происходило в Уфе уже очень давно. Алишер об этом знал не понаслышке.  — Возьми мой зонтик, а на следующем занятии вернёшь, — Моргенштерн подумал, что в ином случае гордый Кашин просто не уйдёт из его квартиры. Так и будет сидеть, ждать чего-то, но за помощью не обратится. Алишер не думал, что может легко читать людей — в ином случае, он бы не пошёл никуда с Владом, не совершал бы ошибок в общении с людьми, но Даня, может, в силу возраста, слишком уж плохо прятал свои эмоции и мысли.  — Да не-не, за мной заехать должны, — Даня будто бы сам был не до конца уверен в своих словах и поэтому опять выглянул в окно. Серая пелена застилала всё, не было видно даже очертаний детской площадки во дворе. Алишер не верил в Бога, но мысль о том, что это именно он решил наказать всех за грехи, сейчас казалась не такой уж странной. Кашин ещё несколько раз выглянул в окно, но даже намёка на то, что за ним кто-то приехал, не было. В итоге он резко отпрянул от окна, будто обжёгся, и всё-таки ушёл в коридор. Моргенштерн не злился на мальчика за его поведение, за его своенравность, смешанную с неуверенностью и какой-то нервозностью. Всё, о чём он сейчас думал, это чувство голода и шрамы на лице. На днях опять надо было идти к маме, он застрял в этом круговороте болезненных обязательств, опять объясняться и натыкаться на её грустный взгляд. И то, что она не чувствовала себя лучше, Алишер сваливал на себя. Он приходил к ней серый и уставший, и его мама, женщина очень ранимая, принимала всё близко к сердцу. К своим годам она не смогла взрастить панцирь, защищающий её от колючей реальности Уфы. От реальности, где твой муж умер, а сын просто проебался. И как бы Алишер не пытался встать на верный путь, у него не получалось. Как бы он ей ни улыбался, ни брал её тонкие руки и ни пытался за интонацией скрыть несовершенства усталой речи, мама видела всё и сразу. Сейчас ещё и голод не давал покоя, да. Это чувство неприятное и не терпящее ничего, а повар из Моргенштерна был ещё более никудышным, чем учитель. Обувшись, Даня взял зонтик, лежавший на тумбочке у входа, и тяжело вздохнул. Зонт был ярко-жёлтым и на самом деле принадлежал маме Алишера. Взгляд мальчика говорил сам за себя, мол, что за пидорскую херню он мне пытается подсунуть? Но никакая ирония не могла победить желание дойти до дома под зонтиком. И хотелось верить, что уфимские гопники сжалятся над мальчиком в такую погоду и не попросят пояснить за цвет зонта. А они могут.  — Не заболей только, — сказал Алишер как бы из вежливости. Костюм Дани не успел просохнуть до конца, с него практически стекала вода, но мальчик выглядел стойким оловянным солдатиком, и смотрел уж слишком серьёзно светло-голубыми глазами. Его не до конца сошедшую детскость выдавала россыпь веснушек, мягкие, светлые волосы и взгляд. Взгляд, который он старался выдерживать серьёзным и отталкивающим, никак не мог стать таким на все сто процентов. Во взгляде Кашина было что-то такое, из-за чего его хотелось защитить. Он будто бы всегда хотел высказаться, будто его же буйная рыжая голова никак не давала ему покоя, и только глаза могли это передать. И ни широта плеч, ни грубый голос и высокий рост не могли это изменить.  — Ага, постараюсь, — он отдал деньги за занятие и тут же ушёл. Когда Моргенштерн ушёл на кухню, он невольно перевёл взгляд на улицу за окном и увидел, как купол ярко-жёлтого маминого зонта, под которым шёл Даня, торопливо удаляется. Занавесь дождя, казалось, не могла скрыть это светлое пятно, и Алишер подумал, что сейчас с ума сойдёт от бесконечной символичности. На следующее утро он проснулся от телефонного звонка. «Две, мать его, тысячи, блять, восемнадцатый, нахуй, год, кто вообще ещё звонит по телефону?» — Алишер, сонный и по-утреннему злой, потянулся к мобильнику. Даже его мама уже перешла на смс-ки и звонила по необходимости, что уж говорить про друзей и знакомых. Если честно, если бы не звонок мамы в Москве, он бы так и не узнал, какая мелодия стоит у него на звонке. На экране высветилось имя Даниной мамы, и он почувствовал, будто реальность окатила его ледяной водой. Вспоминая вчерашние слова Дани о бесполезности музыки и нервные взгляды таких же голубых, как у сына, глаз, Алишер примерно понимал, что из себя представляла эта женщина. И разве такие, как она, могут просто так звонить Моргенштерну?  — Алло, здравствуйте, — Моргенштерн попытался подавить зевоту и сонливость в голосе. Как бы делая вид, что он часть нормального общества. Да-да, он из тех людей, которые в час дня не спят, а вовсю работают, и вся вот эта вот скука ему не чужда. — Алло, это мама Дани Кашина. Я до Вас никак не могла дозвониться, и вот наконец Вы ответили. Я всё хотела поинтересоваться, как там Даня? Не сильно Вас разочаровывает? Или вообще на занятиях не появляется? — Она глухо усмехнулась. Будто бы ждала, как Моргенштерн подтвердит её худшие опасения.  — Да нет, всё нормально. Он, ну... Умный парень. Читать умеет, думать тоже, а для ЕГЭ больше и не надо. Этого даже более, чем достаточно. У него до сих пор был привкус недоверия к этой женщине. Такой вот горький осадочек после слов Дани, о том, что музыка никому не нужна. Ему казалось, что она передала это Моргенштерну через сына. Так вот ненароком, как бы между делом напоминая, что музыка — это что-то эфемерное и ненадежное, о чём нормальные люди не думают.  — Ладно, хорошо. Вообще, я ещё хотела с Вами поговорить. Можете считать меня несовременной или какой-то стервой, но я всё думала о первом занятии и впечатлении, которое у меня сложилось. Просто я не уверена, что мы сможем продолжать с Вами работать, я как раз уже нашла другого репетитора, более подходящего Дане. Остатки сна сняло окончательно, и сердце Алишера тяжело упало в пятки. Он растерянно пробормотал:  — П-почему? Что-то не устраивает Даню? По-моему, он не жалуется, да и как, всего два занятия пока было… Даже прочитать что-то успел, какие проблемы? Почему-то он не верил, что Даня пожаловался маме. На занятиях он хоть и мог огрызнуться или сказать что-то, что должно вывести Моргенштерна на эмоции, но ни скуки, ни откровенного отвращения Алишер не видел. Кашин не стал бы стараться соответствовать требованиям Алишера, чтобы за спиной жаловаться маме. Моргенштерн даже не думал, что мальчик обсуждал занятия со своей мамой. В его голосе было столько обиды и недолюбленности, что никаких слов бы для мамы не нашлось.  — Нет, Даня не жалуется, но он, знаете, такой человек. Самостоятельный типа, а на самом деле… Ладно, неважно, в общем, дело не в Дане, дело в моём отношении. Понимаете, я же его люблю, забочусь, и хочу ему самого лучшего. Можете думать, что у меня какие-то свои тараканы в голове, я и не отрицаю. Просто я не понимаю, как такой вот молодой парнишка, с какими-то дредами и татуировками на лице может серьёзно подготовить моего сына к ЕГЭ. Он ещё и не из простых людей, ну вы видели, он просто так делать ничего не будет! Ему нужны ежовые рукавицы, иначе он и прогуливать будет, и забьёт на экзамены. Он пока в доверие втирается, и Вы думаете, что я чушь несу, но я его знаю. Я уже нашла репетитора, серьёзная женщина, в нашей школе работает. Просто я звоню на случай, если Вы уже какую-то программу подготовили… Простите, что вот так вышло. Моргенштерн не знал, куда себя девать. В нём уже закипала и злость, и непонимание, и накопившиеся за долгое время претензии ко всему миру. Пока мама Дани говорила всё, что думает, он начал ходить из угла в угол по комнате, не зная, куда девать своё нервное тело. Хотелось взорваться просто чтобы не чувствовать все навалившиеся эмоции и обиды.  — Постойте. Если честно, я не думаю, что Дане поможет именно педагог, который с каким-то стажем и в возрасте. Мы с ним почти ровесники и поэтому как-то находим общий язык, я могу ему объяснить то, что уже не улавливают учителя старой закалки...  — Ой боже, да что там улавливать?! — Терпение женщины закончилось раньше, чем Алишера, — Это же литература, её ещё Пушкин писал в девятнадцатом веке, что там изменилось-то? Вас учили по этим же программам, и что? В том-то и проблема, что вы почти ровесники, он Вас как авторитет не воспринимает!  — А Вы в этом уверены? — Алишер всё же старался сохранять спокойную интонацию, но получалось с трудом. Он отчетливо почувствовал, как устал. И сейчас, когда надо было бороться за единственную работу, у него на это даже сил не было. Его опять подвела его же внешность, его образ, искаженный в чужих головах. Как бы напоминание, что он нихуя не творец, не музыкант, не поэт. Он — обычный уфимский учитель, которому надо прятать свою «индивидуальность», если она есть. А есть ли она?..  — Да, уверена. Я знаю своего сына, я вижу, как он себя ведёт. В общем, я не хочу с Вами спорить, вряд ли моё решение изменится. Всего доброго. Она резко бросила трубку. В гудках Алишер слышал свой крик, который застрял у него где-то в груди. Это всё Уфа. Добро, блять, пожаловать, да-да, вся хуйня, боже, это всё Уфа! Он упал на диван и стал всматриваться в полоски на обоях. Где-то под ними — его детские рисунки и беззаботная жизнь. А сейчас он проебал работу и Даню. Даню с мозаичной раздробленностью цепких взглядов. Даню, который не мог не хвастаться успехами, который так же хочет связать жизнь с музыкой, и который ударил какого-то мужика по голове стеклянной бутылкой, чтобы спасти его. Вроде бы ничего такого, но в контексте, где какие-никакие друзья сбежали, и где он стоял среди пьяных, диких боровов, такой поступок сильно западал в душу. Как в таком молодом, неопределившемся сердце, наполненного желчью, уже могли сформироваться какие-то благородные взгляды и принципы? Алишер не понимал, но уже и не надо было. Он не умел плакать. Уфимские пацаны не плачут, даже наедине с собой и в условиях развалившейся жизни. И у мальчиков, которые не могут выплеснуть свою обиду в слезах, она выплёскивается в ебанутых, абсолютно отбитых поступках. Поэтому, спустя пару секунд, Алишер хитро улыбнулся и, схватив телефон, написал парню, у которого жил в Москве: «Здарова нахуй. Как вы там без меня??? Живы ещё???)))) Ну готовьте лица, потому что я еду, если что. Буду их рвать и переворачивать всё, как раньше <3» Алишер писал это и чувствовал такое облегчение, будто наркоман, который после долгой ломки добрался до заветной дозы. Москва была его наркотиком, а друзья — дилерами, которые даже денег не требовали взамен. Они все жили в другом мире, и в этот момент Моргенштерн не думал ни о матери, ни о других учениках, которых мог бы набрать. Совесть где-то вдалеке шептала, что он уедет всего на несколько дней, развеется, а потом вернётся. Мама даже не заметит, а он потом оправдается тем, что долго и упорно работал. А разве это не так? Алишер будет работать. Только не репетитором, а тем, кем на самом деле мечтал. Ему впервые показалось, что Бог существует. Что он всё это время давал знаки, но Алишер их никак не мог понять, а сейчас, получив такую резкую пощёчину, всё наконец осознал. Уфа не была его домом, не была убежищем. К ней нельзя было привыкнуть и как-то найти подход, да парню уже и не хотелось. Друг тут же ответил рядом радостных эмодзи и неразличимым набором букв, написанных капсом. «Плизз, купи ближайший билет, деньги отдам потом… КОГДА БУДЕМ ВМЕСТЕ РВАТЬ ФИТАМИ ЁБЛА МОСКВИЧАМ оаоаоа шаришь да?)))» Алишер уже одной ногой в Москве и чувствовал вкус прежней, долгожданной жизни. Через пятнадцать минут ему пришёл скрин с оплатой и билетом, и Алишер тут же пошёл собирать рюкзак.