Бесы

«Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно.»

Он находился в каком-то странном состоянии, которое наверняка испытывают только те, кто готовится к прыжку со скалы. Алишеру честно казалось, что весь мир, все серые декорации вдруг померкли и спали, обнажив путь к чему-то стоящему и настоящему. Друзья, истинные, хоть и далёкие, были готовы просто так одолжить ему денег и купить билет. Просто так, по первому сообщению, да с такой радостью, будто без Алишера там всё застопорилось. Но Моргенштерн точно знал, что в Москве жизнь точно никогда не стоит на месте. Она переливается красками, каждый день открывается с новой стороны, но никогда не останавливается. И если повезет, то он опять сможет ворваться на этот праздник жизни и сделать вид, будто всегда был там. Он скидывал всё в рюкзак хаотично, как в фильмах — сгребая рукой всё и сразу, даже не понимая, зачем. Все вещи казались тяжёлым, бесполезным грузом, но он чувствовал, что не может уйти налегке. Где-то на подкорке всё же осела мысль, будто ему нужно что-то, создающее ниточку с домом, просто чтобы не забыться. Рабочий стол быстро опустел, в рюкзак полетели даже классические книги. А внутренний голос всё смеялся, что это будет отголоском о прошлой жизни, забытой и оставленной тут. Потёртые старые обложки — совесть в чистом виде, напоминающая, что в Москву он едет всего лишь на пару дней. Из приоткрытого рюкзака Алишера уже тяжело смотрел Максим Горький, но Моргенштерн не обращал на него внимания. Алишер хотел держаться в состоянии максимальной, немного истеричной и нервной радости как можно дольше, поэтому, наспех закрыв квартиру и натянув капюшон на пучок из дредов, понёсся вниз по сбитым ступенькам подъезда. Их вид, затертые уголки и немного спиртовой запах, постоянно стоявший на лестничных клетках, напомнил о том вечере, когда Даня донёс его до дома. Вспышки того дня приходили к нему в поверхностных снах, — бессонница не давала Алишеру покоя и не думала отступать, — и Моргенштерн не мог понять, всегда ли его жизнь неслась в бешеном ритме. Он находился в Уфе чуть меньше месяца, и уже бежал из неё в другой хаос. Безопасный, уютный беспредел почти родной Москвы. Он никак не мог её отпустить. Не мог смириться с какой-то казённой судьбой учителя, не мог думать о том, что когда-то он придёт в школу снова, но уже с другой ролью, что его будут заставлять заклеивать или сводить тату на лице. А родители… Родители наверняка чувствовали, что такому человеку нельзя доверять своего ребёнка, даже самого сложного и почти проёбанного. Но теперь Алишеру было все равно. Его подпитывала энергия, возникшая так просто, заглушившая собой боль и шок, заменившая непонимание, что делать дальше. Будущее опять затянуло дымом и темнотой, и он шёл к нему на ощупь. Он бежал, потому что страшно. Потому что страшно так, что земля из-под ног проваливается. Что мозг путает реакции и эмоции, поэтому вываливает их все и сразу. И ему было совершенно не стыдно. «Ммммм как называется настроение слушать на вокзале «Тату»?))0» Очередной стаканчик кофе из автомата полетел в урну, когда Алишер написал сообщение в пустоту оффлайна московского друга. Ему было немного дурно и стыдно из-за десятого бессмысленного сообщения. Это все коричневые пластиковые стаканчики с кофезаменителем за тридцать рублей. Когда Алишер перебарщивал с кофеином, он становился нервным и навязчивым, и, что самое противное, осознавал это на сто процентов. Но в этом не было смысла, когда нервные руки уже сами тянулись написать что-то несвязное и глупое. Он даже не хотел думать о реакции друга, когда тот всё-таки зайдёт в сообщения и увидит там поток бессмысленного, подернутого кофе сознания. Как только Алишер приехал на вокзал, его медленно и нежно начала покусывать совесть, как бы напоминая, что поступок на самом-то деле абсолютно отбитый и не достойный ни будущего преподавателя, — хотя от этого словосочетания ему уже хотелось плеваться, — ни просто адекватного человека. До поезда оставалось несколько часов, и он боялся, что если за это время начнёт всё обдумывать и взвешивать, даже если начнёт думать о том, что же закинул в рюкзак, то вина вновь начнёт его тяготить. Азарт, застилающий глаза и сглаживающий все острые углы, рассеется, и он вновь вспомнит про свои обязанности. Но слова мамы Дани всё ещё гудели в голове, подстегивая желание убежать. В какой-то степени он был даже благодарен ей за эту хлесткую, вербальную пощёчину. Да, Алишеру нужна была порция адреналина, и пускай его жизнь ничему не учит, пускай за каждую новую дозу надо будет расплачиваться всем, что у Моргенштерна есть, он не может жить иначе. Есть ведь что-то бодрящее и веселящее в факте, что жизнь опять стала сходить, подобно лавине с горы. Что-то завораживающее было в том, что вот-вот она вся сшибет Алишера с ног, а сейчас он лишь старался как можно дальше убежать от неуправляемого шторма. Тонкие голоса девочек из «Тату», будто отголосок из детства, на повторе пели одно и то же. Она сошла с ума, и их не догонят. Алишер знал — его тоже не догонят. Он смотрел на экран телефона со сканом билета, и в его сердце грелась надежда, что каким-то магическим способом всё наладится. Что он не забоится и не сделает шаг назад, и хотя бы одного человека, которому на него не похуй, не подведёт. Несколько часов, которые должны были длиться вечность, пролетели на удивление быстро. Моргенштерн потратил последнюю мелочь на какие-то закуски в дорогу, и это стало окончательным подтверждением, что инфантильность взяла верх. Алишер перестал думать о будущем и отпустил ситуацию, наслаждаясь только настоящим, хоть это и было проблематично. Он чувствовал себя вымотанным. Энергия переполняла его тело весь день, но он не знал, куда её выплеснуть, кроме как в личные сообщения вечно недоступному другу. В конце концов стыд за свое поведение кольнул Алишера под самые ребра, слишком болезненно, и он удалил «ВК» на пару часов, чтобы прийти в себя. Излишняя энергия через какое-то время осела болью в ногах и голове, и осталась лишь усталость. В вагон он забежал одним из первых, сразу же сел на своё место и откинулся на спину. За окном уже темнело. «Какой же тупой день», — только и подумал Моргенштерн, прикрыв глаза. Все вокруг гудело так, будто он оказался в трансформаторной будке. Но не успел тот расслабиться, как телефон завибрировал, и на экране высветилась смс-ка: «Ебать ття карпедиемит. Ты хоть жив там, братан?» Алишер усмехнулся. «Carpe diem» было любимым выражением почти всех его московских друзей, и даже несмотря на то, что смс-ка пришла с незнакомого номера, он сразу понял, что это ответ на весь тот поток сознания, вылитый с помощью кофе в личку другу. Он мог только догадываться, какой калейдоскоп эмоций и фейспалмов словил парень по ту сторону экрана. Но ответил насмешливо и кратко — это было лучшим решением, потому что даже сам Алишер не вдавался в то, что писал. Карпедиемит. Хорошее слово. И, что самое главное, отображающее всю суть. Алишер ловил настоящий момент, но в итоге это больше напоминало бэдтрип. «Жив, сижу в поезде. Кофе вроде как отпустил, всё, пиздец, я ща усну короче. День так себе, я с утра на вокзале КАКОГО-ТО ХУЯ)))» «Норм такое утро в два часа дня, ага», — мысленно усмехнулся Алишер. Чуть подумав, Алишер ещё раз поблагодарил друга за билет, и отключил телефон, наблюдая за тем, как быстро всё за окном растворяется в холодных осенних сумерках. Несмотря на весь выпитый кофе и рой околотревожных мыслей, Алишер сразу же провалился в сладкую, тяжелую дрёму. Впервые за долгое время он не чувствовал, как царапают изнутри головы когти бессонницы, как страшные мысли, перебивая друг друга, не дают даже вздохнуть спокойно. И даже во сне не было ничего из привычных кошмаров, — лишь белая, безмятежная пустота. Долгожданный отдых. Хоть со стороны и казалось, что Алишер не работает, занятия и подготовка к ним его выматывали. И даже рассказать кому-то об этом, с надеждой, что его поймут и не усмехнутся в ответ на немного детское нытьё, нельзя было. Московские друзья, казалось, даже и не знали, что работа могла выматывать. Все они так или иначе были связаны с музыкой. Кто-то делал биты прямо у себя в квартире, кто-то писал тексты для других рэперов, и когда Алишер узнавал, кому именно пишут тексты его знакомые, у него мурашки пробегали по коже. Проснувшись, Моргенштерн наткнулся на взгляды соседок по купе. Всем троим женщинам было за сорок, и они уж слишком походили друг на друга. Алишер почувствовал себя неловко-лишним, но больше ощущения беспомощного одиночества в компании этих женщин его пугала мысль о том, что они сейчас начнут обсуждать его внешний вид. В первую неделю, когда он приходил к маме в палату, её соседки начинали креститься и как-то странно коситься в сторону его матери, будто она — родоначальник всего зла на планете. Тогда ему было все равно, что думают о нём, но когда они выходили в коридор и разговаривали по душам, он всегда с серьёзным, волнующимся взглядом спрашивал:  — Они тебя не обижают? — Как когда-то в первом классе спрашивала его мама. Сейчас же он хотел верить, что если они и будут обсуждать его дьявольскую натуру, то хотя бы не при нём. Ну или не очень громко.  — Доброе утро, — сказал он и убрал дреды в пучок, чтобы выглядеть немного аккуратнее. По-летнему тёплое солнце, падающее бликами через тюль, и ряды тёмно-зеленых деревьев вперемешку с сельскими домиками за окном, бодрили ничуть не хуже вчерашнего кофе. А может даже лучше. Дом уже был слишком далеко, чтобы убегать, и только сейчас Моргенштерн почувствовал это. Так явно почувствовалось купе, запах постельного белья и чая в кружках с причудливым узором подстаканников. И прозрачный, непонятный взгляд женщин на соседних полках. Ему осталось только переодеться в домашнюю одежду, чтобы знать точно — Уфа с каждой секундой удаляется, этот процесс не остановить. Он не сможет выйти и прийти домой, как ни в чём не бывало. И если в Алишере была хоть капля храбрости, хоть немного решимости и твёрдости, то сейчас он точно это чувствовал. Как комковатые простыни. Как проснувшийся вместе с ним аппетит.  — Доброе. А мы на Вас уже целое утро смотрим, разглядываем — хихикнула одна из женщин, сразу же отведя взгляд. Хоть фраза и звучала уж очень странно, но понимал, что на их месте повёл бы себя так же.  — Не страшно было? — Улыбнулся он в ответ и потянулся к мобильному телефону. Ни одного пропущенного уведомления и никаких смс-ок. И тем не менее, лёгкая улыбка не сходила с его лица. И когда он чувствовал себя таким свободным?.. Тут же взгляд упал на рюкзак, который неприветливо и тяжело лежал под столиком. Набитый всяким барахлом, чуть ли не всем содержимым его квартирки, он выглядел практически неподъёмным, а сквозь узкую незакрытую полоску молнии всё ещё непримиримо смотрел Максим Горький. Алишер даже и забыл про груз, напоминавший, что поездка в Москву — не панацея, не вечное убежище, и едет он туда всего лишь на пару дней. Увидеть развеселые знакомые глаза, почувствовать, как музыка может разрядами проходить через всё тело, а потом вновь вернуться в мутную, такую непонятную жизнь, где со всех сторон смотрят тяжёлые взгляды.  — Нет. Вы, молодой человек, такой интересный. Ну три шестерки это перебор конечно, всё-таки плохо себя так с этими дьявольскими символиками связывать… Но лицо у Вас такое чистое, светлое, вот мы и удивлялись, как так сошлось. Моргенштерн лишь усмехнулся. Он тоже удивлялся, как в нём сочетались детские, светлые черты лица, дьявольские шестерки с дредами, и тотальный похуизм к своей жизни и всему, что с ней связано. Как в нём сочеталась способность детально объяснить смысл русских экзистенциальных романов и пиздеть по поводу и без. Тут руки уже сами потянулись к рюкзаку. Это всё смелость откликалась и ещё позволяла совершать маленькие, но важные подвиги. Ему стало интересно, что же он схватил с собой в момент, близкий к концу света. Вытащив все бесполезные, огромные книжки с ворохом вариантов ЕГЭ, Алишер понял, что ничего дельного он с собой не взял. Здравого ума хватило только на зарядку и паспорт. Даже кошелёк остался где-то в пустой квартире. Кожа покрылась мурашками. И все внутренности, всё тело заполнило острое щекочущее чувство. Почему-то мысль о пустой, безжизненной квартире с бездумно оставленными вещами ударила его по голове до звона в ушах. Квартира, в которой он провёл детство, в которой вырос и провёл всю жизнь. Квартира, которую его мама, его родная и такая беспомощная мама, окутала теплом и любовью, теперь представлялась брошенным ребёнком, от которого отец убежал в истеричном припадке. Вот так жизнь переключилась мгновенно. Моргенштерн всегда был уверен, что его характер — непробиваемая стена. Никакие пули, никакие штыки и даже суровые уфимские гопники не пробьют его природную уверенность, его твёрдость в глазах и словах. Он всегда знал, что душевная сила его — что-то бесспорное и само собой разумеющееся что в хаосе он разбирается даже лучше, чем в организованном порядке. Обстоятельства же один за другим показывали, что скорее уж он разбирается в литературе и русском языке, чем в самом себе. Казалось, что соседки не заметили, как изменилось лицо парня буквально за пару секунд. Одна из них с любопытством разглядывала кирпичи книг, и даже что-то вежливо спросила. Алишер ответил что-то такое же вежливое и безликое, и как ни в чём не бывало вышел в коридор. Он не мог больше видеть ни книги, ни варианты ЕГЭ, и свой потрепанный серый рюкзак — тем более. Холодный воздух немного сбавил тревогу, которая, как заметил Моргенштерн, всегда нарастала с безумной скоростью буквально с пустого места. И почему он принимает всё с таким глупым максимализмом? Он ведь знает, что уезжает совсем ненадолго! Конечно, это не поездка в один конец, и если уж проводить аналогии, то его квартира — не брошенный безумным родителем ребёнок. Скорее уж ребёнок, который наконец отдохнёт от никудышного отца. Алишер тихо усмехнулся. Дело ведь не в пустой квартире. Он не волновался за неодушевленные объекты, профдеформация, связанная с бесконечным поиском метафор, скрытых смыслов и олицетворений, пока не затронула его мозг настолько сильно. Моргенштерн просто стал медленно приходить в себя, шелуха глупой решимость и чувства, что он может всё, отпадала сама собой. Взрослость неизбежно пробивалась через толщу ещё подросткового безумства. Через какое-то время он вернулся в купе. Всё-таки прав был тот, кто сказал, что каждый человек может сам себя успокоить. А надолго ли? Неважно. Живот сводило от голода, но ни денег, ни остатков еды, купленной на вокзале, уже не было. И то ли желудок слишком громко урчал, то ли Алишер выглядел невыносимо несчастным, но женщина, которая первой заговорила с ним утром, протянула контейнер с бутербродами и несколько пакетиков чая сразу же, как заметила блуждающий по столику печальный взгляд парня.  — Выглядите уж слишком несчастными. Забыли еду взять, что ли? — Когда она улыбалась, по лицу лучиками расходились тонкие морщинки. Алишер растерялся, но не стал отказываться. Он совершенно не понимал, как открытость и безоговорочная доброта попутчицы сочетается с тем, как он выглядит. Неужели не все в его городе, тем более из старшего поколения, — которое он всегда представлял как консервативную, закрытую общину, — обращали внимания на его внешний вид? Только в глаза он ей старался не смотреть. Боялся, что наткнётся на что-то слишком уж напоминающее родное тепло и опять заволнуется, опять станет чувствовать себя безответственным мудаком.  — С-спасибо… Ну да, забыл. Какая-то спонтанная поездка вышла. Даже слишком, — он неторопливо открыл контейнер, сдерживаясь, чтобы не наброситься с жадностью на еду, — Меня, кстати, Алишер зовут. Он всегда думал, что Уфа — это страшное чудовище, где нет места добру. Где все люди будто бы сговорились, чтобы его выселить оттуда. И бежал он на самом деле из-за своей наивности. Каждая неудача воспринималась юным сердцем как добивающая трагедия, как нечто неподъемное и ужасное.  — А меня Люба. Вы литературу любите, да? Какая редкость в наше время! Моргенштерн кивнул и решил всё-таки убрать распотрошенные внутренности рюкзака со своего места. Мало ли, какие выводы ещё сделают попутчицы. Но на дне лежало что-то ещё, и Алишер решил посмотреть, что же зацепили его нервные руки. В душе он надеялся, что это будет что-то полезное. Но пальцы наткнулись лишь на очередную тетрадь. Только от других её отличало то, что тетрадь эта принадлежала Дане.