Бесы

Когда я вырасту, я буду как папа Будет рада мама, жизнь покатится как надо Куча детей, прекрасная жена Чтоб я о бабках не переживал Я пример для детей, как отец для меня Я лучший отец, возразить тут нельзя Все говорят что мы с папой похожи Именно, ведь я тоже семью брошу *** Детские слезы, я нахаван тут ими Все городские рюмочные знают мое имя Я уйду из семьи, и сменю я фамилию Блядство, разврат и наркотики, дилеры Меня искать не надо, ведь я без вести пропавший Сын давно звонит в морг: «Ну где же дядя Кашин?» Позвоню спустя пару лет, и скажу сыну: «Эй, сын, я не вместился в могилу!»

Кривые колечки букв на задней странице тетради окончательно дали понять, что Алишер увидел нечто слишком личное. Он сам не знал, какой чёрт дёрнул его пролистать конспекты. Решил проверить, занимался ли хоть как-то Даня за то короткое время, пока Алишер был его репетитором? Почему-то Моргенштерну казалось, что кроме рисунков и пустоты в тетради не будет ничего интересного. Но как только Алишер открыл тетрадку, оттуда буквально высыпался ворох конспектов, написанных почерками разной степени детскости. Пёстрые страницы с переплетениями черно-синих букв были явно исписаны другим человеком. И Даня собрал их в своей тонкой тетради, чужие обрывки знаний. Тут же Алишер, сердце которого закололо удивление вперемешку с полузабытой обидой, захотел перезвонить маме Дани и защитить его. Не оправдываться, как в тот раз, когда родительница ворвалась и сразила сонного Алишера уверенностью, беспрекословной властностью. Сказала, что Даня бушующий, бестолковый парень — и как отрезала. И защищать надо было не себя, не свою единственную подработку, даже не чёртову музыку, — его прибежище и надежду, — а Даню. Даню, чья правда и тяга к учёбе были обесценены. Он ведь чувствовал его беспомощную, развязывающие руки детскость и почти смирился со всеми ошибками и агрессивными выпадами. Где-то за этой каменной, неприступной жёсткостью скрывался обычный мальчик, стремящийся к своей мечте, склеивающий чужие конспекты и читающий книги. И хоть он не подходил под ожидания Моргенштерна, не вписывался в представления о мальчиках-зайчиках и тонких, ранимых взглядах, такой ученик устраивал его даже больше. А потом он наткнулся на это стихотворение. На самой последней странице, спрятанное от чужих глаз. И чем дольше он читал его, строчка за строчкой, тем больше становилось неловко. Он знал точно, что случайно зашёл на ту территорию Даниной жизни, которая никогда не предназначалась для чужих глаз. Буквы смотрели холодным взглядом мальчика и кричали. Кричали громко и болезненно, отчего Алишер тут же закрыл тетрадь и закинул обратно в рюкзак. Это была бомба замедленного действия, уничтожающая занавесь спокойствия и похуизма. Получается, он забрал не только Данины конспекты, — полные, собранные вручную из чужих тетрадей, — но и что-то личное, почти интимное. Ту категорию творчества, которая создана для попытки немного подлечить свои раны. Алишеру стало гадко. Теперь уже в идее побега от серой реальности не было бунтарского и свободного духа. Ему ведь казалось, что за ним наблюдает весь мир, какого-то хуя казалось, будто он — рок-звезда, гранжевое безумие, у которого есть безусловное право отдыхать от угнетающей затхлости. На самом же деле он ничего не создавал. Он приедет в Москву, чтобы нырнуть в псевдотворческую атмосферу, богемную неразбериху, которая на самом деле представляла лишь смесь из наркотиков, безымянных девушек, их мелькающих тел и алкоголя. Быдловатая, беспардонная версия Гэтсби, если хотите. Настоящие люди, чья душа горит и просит, чья боль не находит прибежища, никуда не бегут. Не ищут отговорки. Они просто берут и пишут стихи в Уфе. Собирают необходимые материалы у других людей. Стремятся к знаниям, несмотря на потакания самых, казалось бы, близких. А Алишеру, — он теперь понимал, — и в Москве не будет шанса вздохнуть спокойно с украденной тетрадкой в рюкзаке. Адреналин, так резко ударивший опьяняющей энергией в Уфе, отходил уж слишком болезненно. В традициях лучших наркотрипов, действительно, и зачем ехать в Москву, если можно просто осознать, что за твоими простыми поступками тянутся тени мудацкого эгоизма? Алишер решил найти успокоение в прозрачной дрёме. Он знал, что только так сможет отвлечься от неуместных сомнений, а когда проснётся, то совесть затихнет, и он вновь поймёт, что Москва достойна лишь искренней любви, как и все его друзья, живущие там. «Может, кому-то и нормально писать стихи в Уфе, но кому они там нужны?» — Успокоил сам себя Алишер, закутавшись в одеяло. Снилось ему что-то туманное и отстранённое, словно находящееся за толстым мутным стеклом. Кадры из детства и школы вперемешку с забытым ощущением, когда надо сидеть за партой и что-то записывать. Соседи за партой вперемешку с густым ощущением ностальгии, вперемешку с какими-то еле уловимыми запахами. Так пахло его детство — выкрашенные деревянные половицы в коридоре, суп на кухне и чай с лимоном. Листья за окном, скребущиеся ветки липы, ещё не вырубленной за окном. Мультики по «СТС» после школы. Мама красит губы помадой, расчёсывает кудри сына, что-то шутит и смешно так, как бывает только в детстве. Алишер слышит свой тонкий, заливистый смех и ещё не сломавшийся голос. И маму, которая уже говорит по телефону, пока он ест конфеты, пока он смотрит в окно и ждёт, когда можно будет выйти во двор, поиграть на площадке. Мама говорит, долго и очень громко. И звонок его телефона разрезает сон пополам. Алишер проснулся как-то слишком резко для самого себя, и ему казалось, будто он проспал вечность, уже давно проехал Москву и теперь мчится в неизвестность. Солнце за окном скрыли тяжёлые тучи, в вагоне царила тихая дрёма. «Прям как в Обломовке, Господи», — усмехнулся про себя Алишер. Тем не менее, на фоне сонливой тишины звонок звучал ещё более надрывисто, поэтому парень, не глядя на экран, прикрыл телефон и вышел в коридор. Звонила мама. В моменты, когда символичность его жизни переходила все границы, его сердце ощутимо проваливалось. Ему казалось, что связывать жизнь с литературой — все равно что заключать договор с Дьяволом. Теперь везде, будто в романах Достоевского или Толстого, он видел одни только знаки да символы. А в жизни они выглядят неуместно и только подчёркивают абсурдность событий. Нелепую неразбериху жизни. Он смотрел на экран непозволительно долго. Ах да, вместе с тетрадкой Дани, кучей школьной литературы и потрепанным рюкзаком он забрал с собой ответственность приходить к маме и ухаживать за ней Он забрал с собой факт того, что он — единственный сын у женщины, которая одна любит его на этой Земле. Сегодня вообще-то он должен был прийти к ней, посмотреть в водянистые глаза, обнять и успокоить, что у него всё хорошо, а следовательно, у неё тоже. Добавить, что ест он хорошо, спит много, и недалёк тот день, когда Алишер восстановится в университете. Но тоном прилежного сына получалось говорить только в мечтах, в реальности же он только и делал, что смотрел на четыре печальные буквы под надоедливую трель смартфона.  — Привет, мам. Стоило взять трубку — и Алишер уже стыдливо опустил глаза, будто стоял прямо перед мамой, неготовый к собственным оправданиям. А как она там? Привыкла ли к болезненной белизне больничных стен? Известен ли диагноз? Чёрт, ну не спрашивать же это по телефону!  — Привет, милый. У тебя занятия сегодня, да? — Её голос тёплый, как молоко с мёдом. Как всегда тихий. А парню хотелось заранее попросить, чтобы она так с ним не говорила, потому что у него от такой любви очень сильно начинает болеть сердце. Он такой нежности точно не заслуживает, и на самом деле, ему легче было бы сейчас услышать голос похолоднее. Возможно, та гопота уфимская была прислана из будущего и напала на него с целью напомнить, чтобы он не расслаблялся. В его возрасте пора бы склониться к стоицизму, а не импульсивности подростка, бросающего всех ради собственной прихоти.  — Нет.  — А чего не приходишь? Занят так? Кто-то ещё из учеников появился? Алишер не знал, какие слова подобрать, и вспомнил потерянного Влада Виноградова, который переминался на его пороге. Перед мамой Моргенштерн становился маленьким и виноватым, особенно в последнее время. Где-то на фоне всегда маячила мысль, что это он её не уберёг. Есть в её переживаниях особая роль, отведенная сыну, его татуировкам, гулянкам и попытками из кожи вон вылезть, лишь бы впечатлить кого-нибудь. Её беспрекословная нежность заставляла его чувствовать себя каким-то недостаточным. Будто всего его, такого огромного шкафа, ужасно не хватало для выражения чувств, и даже со всей своей претенциозностью он не мог её заставить искренне гордиться и больше не переживать. — Нет, никто не появился, просто я это… Уехал в общем.  — За город куда-то?  — Ну да. В Москву.  — Алишер, это не смешно, — сухо и немного нервно сказала мама, хотя в интонации сына не было ничего шутливого. Он лишь думал о том, как объяснить свой поступок, и понял, что ощущения беззаботной радости и свободы окончательно покинули его, вот так резко выплюнули в коридор поезда наедине с волнующейся мамой, телефоном и бесконечными рядами деревьев за окном. Лил дождь, Уфа становилась всё дальше. Уже никаких шансов, чтобы вернуться, чтобы сказать ей, как глупо он пошутил, и конечно же ни в какую Москву он не собирался. Бессмысленные идеи лихорадочно сновали в голове, но ни за одну он не мог уцепиться, и поэтому сказал самую глупую, инфантильную и противную фразу в его жизни:  — Я не шучу. Просто устал в Уфе уже. «Какого хуя, Алишер, какого хуя?! Почему ты с какими-то наркоманами говоришь ласковее, чем с матерью?» — Вопил внутренний голос, но что-то мешало прийти в себя. «А что я сейчас сделаю? Вернусь в Уфу, телепортируюсь? Сделано и сделано. Пути назад сейчас нет». Она молчала. Никогда у них не было такого диалога, их отношения всегда были самыми теплыми и близкими, он любил свою маму, любил безусловно, как любит всякий сын. Она воспитала его без отца, подарила счастливое детство и беззаботную молодость, которой он сейчас пользуется. И теперь оказалось, что стоило ей самой попасть в беду, как сын тут же спокойно уезжал в Москву. К каким-то друзьям, пьянкам, в эту всю несерьёзность.  — Тебе что, Москва важнее матери родной? — Её голос заметно дрогнул, — Да, я не святая, но как надо жизнь прожить, чтобы единственный сын уехал чёрт знает куда, заместо помощи маме? У меня кроме тебя никого нет, ты же знаешь, я живу от одного твоего визита до другого, жду каждый раз, думаю, как сейчас увижу, обниму тебя, ты пошутишь что-нибудь… Ладно. Это дело твоё. Своя голова на плечах есть. Если думаешь, что так правильно — езжай в Москву, я все равно буду тебя ждать. Пока. Удачно отдохнуть. И сразу зазвучали гудки. Алишера трясло. От стыда вперемешку с ненавистью к себе хотелось выпрыгнуть на полном ходу, да только самоубийство было бы ещё эгоистичнее. Почему-то он знал, что сейчас у мамы стояли слёзы на глазах. Чувствовал наверняка, и понимал — это только его вина.  — Идиот, идиот, сука! — Прошипел он и ударил рукой по стеклу. Мимо проходящая проводница недовольно взглянула в сторону парня. Ему было тошно. Он точно знал, что ни в какую Москву теперь не поедет, это была последняя капля. Там будет даже хуже, чем в Уфе, его загрызет либо совесть, либо друг в очередном наркотрипе, он этого не вытерпит. Теперь от одной мысли, что он может где-то там веселиться и прожигать жизнь становилось мерзко и стыдно.  — Извините, — обратился он к проводнице, — а когда следующая остановка? Двадцать минут, которые разделяли разговор с мамой и населенный пункт с незнакомым названием Инза, длились почти что вечность. И почти сразу, как поезд остановился, парень выскочил из него. Алишер даже не понял, успел ли попрощаться с добрыми женщинами, которые считали его милым пареньком со странной прической. Алишер понятия не имел, где вообще находился. Вокруг была одна лишь деревня с проплешинами пространства. Людей нигде не было, и сначала ему показалось, что город абсолютно пуст. Ни машин, ни людей, даже каких-то звуков помимо шума дождя не было. Сразу спрятав пучок из дредов под капюшон, он пошёл, куда глаза глядят. Ноги то и дело проваливались в глубокие лужи, образовавшиеся в размытых ямках, но даже мокрые ноги не отрезвляли до конца. Ему казалось, что это всё сон. Один из странных, редких снов, не затронутых бессонницей. Ему всегда снилось что-то такое — абстрактное и пустынное, с налётом тревоги. «И где ты здесь остановишься? Что делать будешь?» — Не унимался голос разума. Денег уж точно не хватало на новый билет, и он не знал, есть ли тут хоть какая-то гостиница. Это было сродни пытке: идти по незнакомому, маленькому городу, с гулом маминого голоса в голове вперемешку со стихами из Даниной тетрадки, под дождём. Вода с него уже стекала. Он вновь вспомнил Кашина. В конце концов, — будто высшие силы решили сжалиться над парнем, — он нашёл небольшую гостиницу. Она больше напоминала среднего размера сарайчик, но Алишер был готов поселиться и там, лишь бы не ходить по непонятному городку в насквозь промокшей одежде. Денег еле хватило на номерок, но спустя несколько минут давления на жалость вперемешку с ироничными шутками, владелец гостиницы всё же сдался и дал Алишеру ключи от комнаты. И стоило ему войти в тесный номер, как он, сняв на ходу мокрые кроссовки, упал на кровать. Усталость овладела его телом, усталость и злость на нелепость ситуации. У него есть максимум сутки, чтобы выбраться из Инзы и приехать обратно в Уфу. Если это займёт больше времени, то он себе этого никогда не простит. Но денег уже совсем не осталось, даже на какой-нибудь перекус. «Ладно, нахуй еду. Будет мне уроком, поголодаю, не сдохну. Дома надо было блять оставаться, чтобы есть спокойно и не чувствовать себя последней мразью», — мысленно произнёс Алишер, чувствуя, как твёрдая койка становится самой мягкой и уютной постелью в мире. Ненадолго прикрыв глаза, Алишер вздохнул и раскинул руки. Капюшон слетел с головы, дреды рассыпались, будто щупальцами застилая его лицо, и Моргенштерн почувствовал, как сильно они его теперь раздражают. Отголоски идиотизма из Москвы. Из-за них ведь потом было столько проблем! Два шрама на лице — напоминание, что нужно следить за тем, как выглядишь, и не думать, что можно просто так разгуливать по родному городку, забывая о негласных правилах. Как только он подумал об этом, усталость тут же отступила на второй план. Он вскочил с кровати, достал из рюкзака складной ножик и, подойдя к зеркалу в ванной, чуть ли не одним движением срубил один дред. Тот, будто мертвая змейка, упал на пол. За ним — второй, третий… Посыпались на пол мёртвые щупальца, тянущие в неправильную жизнь. Всего десять минут — и из зеркала смотрел уже практически другой человек. Короткие, сухие кудри не скрывали остроту скул и делали черты лица более точными. Глаза — узкие, тёмные щёлки, больше почему-то не смеялись под нависающими бровями. Он будто повзрослел за несколько часов. А вместе с дредами ушли остатки насмешливости, вот, валялись теперь под ногами, омертвевшие конечности. Алишер ещё раз посмотрел на себя и ушёл в комнату. Не было желания прикасаться к отрезанным волосам, по крайней мере, сейчас он не хотел их вновь трогать. Нужно было решать, как вернуться в Уфу.