Mascarade

      Смена любви и ненависти определяет на долгое время внутреннее состояние человека, который хочет стать свободным в своем суждении о жизни; он ничего не забывает и все засчитывает вещам — хорошее и дурное. Под конец, когда вся душа его исписана опытом, он не будет презирать и ненавидеть бытие, но не будет и любить его, а будет возвышаться над ним, созерцая его то с радостью, то с печалью и, подобно самой природе, переживая то летнее, то осеннее настроение.              14 июля, 2002 год              Меня будит телефонный звонок. Я прекрасно знаю, кто это звонит. И чувствую себя подобно влюбленной девчонке.       — Как тебе не стыдно звонить в такую рань? — простонал я в трубку.       — Стыдно? А это как, позволь поинтересоваться?       — Да уж, чего еще ждать от такого ублюдка, — я фыркнул.       — Ах, вот как? Интересно, и где это ты ночью шатался, что десять утра — безумная рань?       — Да нигде я не шатался, — черт тебя побери, О'Нил, что ты бубнишь?!       — Чем же ты был так занят, что не выспался, бедняжка? — в голосе Винса проступили то ли наигранные, то ли вполне естественные нотки подозрения.       — Чем-чем… Парнем, в тепленькой постельке!       — А поподробнее? Имя там, номер страховки?       — Анри Бергсон. Последователь Шопенгауэра и Спенсера, представитель интуитивизма и философии жизни. Не уверен, правда, что в те времена существовали страховые общества, но ты же парень умный, разберешься? — язвительно предположил я.       — А что так скверно? Не спится в одиночестве? — как обычно, пропускает весь мой сарказм мимо ушей.       — Может быть, хватит уже всё к сексу сводить?       — Кто сводит, я? Понятия не имею, о чем ты!       Ну-ну. Понятия он не имеет.       — У меня из-за секонала периодические проблемы со сном, — вот ведь… нашел, кому ляпнуть про секонал! С каких это пор я сначала говорю, а потом только думаю?       — Из-за чего?!       — Проехали? — с надеждой пропищал я на октаву выше собственного голоса.       — Секонал, значит. Что ж, это всё объясняет. Ну, пока живи, я в офисе.       — Неужели, ты вспомнил, что существует некий офис? — умилился я. — И как там?       — Отстой. Здешний кабинет меньше моего на добрые восемь квадратов. И вдобавок у дизайнера не было никакого чувства стиля.       — Чулан, что ли?       — Похоже на то. Только комплекта швабр не хватает для полного антуража, — Винсент усмехнулся. — Но, знаешь — работать без начальника за стеной куда как веселее.       — Зато менее продуктивно. Вам бы нашего профессора Крафта в начальники — вот тогда бы ты, Винс, прочувствовал все прелести Ада на Земле. Двадцать раз бы всё переделывал, — последние слова прозвучали невнятно из-за моего зевка. — Как же я хочу спать…       — Альфред, я тебя удивлю, но спят ночью.       — Ночью спят все нормальные люди. И только Винсент Блэкстоун литрами хлещет красное вино, страдает себе на здоровье и попутно совращает несовершеннолетних мальчиков.       — Эй, каких еще несовершеннолетних мальчиков?       — Каких? Ну, лично мне восемнадцать исполнилось только в сентябре, а в июле, как я помню, мы с тобой славно провели время и…       — Больше не желаю ничего слышать. Выпей-ка ты кофе — с тобой просто невозможно разговаривать, — полным ехидства голосом посоветовал он.       — О, спасибо за разрешение! — скопировал я его интонацию и отключился. Ну, пожалуй, кофе сейчас действительно не помешает…       Моя собственная работа маячила на повестке дня этакой досадной неизбежностью. Загнав себя под холодный душ и выпив кофе, я высунулся из окна, оценивая погоду. Довольно жарко — значит, спрятаться за капюшоном не выходило. Пришлось кое-как заштукатуривать самые жуткие синяки. Приведя в порядок волосы и в очередной раз помянув Бриджит нехорошим словом, я вышел из квартиры и уже поворачивал ключ в скважине, когда меня окликнули.       — Алфи!       — О… привет, Фин, — только не смотри, не смотри на мое лицо! Да, действительно… разговаривает, но смотреть не будет. Ни в коем случае не будет!.. Блондинка ты, Фредди. Самая настоящая.       — Привет. Куда-то собрался?       — А… да! На работу… парень один отпросился, надо подменить.       — Понятно, — она принялась накручивать на палец непослушный рыжий локон. — Ты куда вообще пропал? Живем в одном доме, на одном этаже, а не виделись неделю!       — Да так… дела.       — Дела? — Фин усмехнулась. — Уж не обзавелся ли ты подружкой?       Такими темпами она эту кудряшку оторвет. Вот какого черта все так заинтересовались моей личной жизнью?       — Да нет, и мысли не было, — уж что-что, но это — чистая правда! Чтобы я думал о девушках. Смешно, ага…       — Тогда другом? — это, типа… слуховые галлюцинации? Это Фиона О'Коннел только что спросила?! Покраснев до корней волос, я в поисках спасения взглянул на часы.       — Мне пора! Пока, Фин!       — Алфи… ты чего? Я же пошутила…       — До завтра! — я пробкой вылетел на улицу.       Какой же я всё-таки ублюдок. Факт, не требующий особых метафизических потуг.              ***              Через черный ход я поднялся на второй этаж. Комнаты под офис выглядели чуть более прилично — хотя, в случае Бриджит понятие «прилично» становится относительным.       — Привет, Алфи, — Энди отсалютовал мне расческой, медленно сползая по спинке кресла. — Счастлив встрече как никогда. Матушка и меня запрягла работать, садистка.       Энди, наш милашка-юрист. Вылетел с третьего курса Гарварда. Отвратно сосет дужку своих дурацких очков и характеризует себя словосочетанием «обаятельный женоненавистник».       — Понятно. Заказы оформил?       — Ну, с этим кое-как управился, а разослать не рискнул. Лучше перепроверь, — вот интересно: долго нужно репетировать перед зеркалом такой олений взгляд, чтобы выглядело настолько правдоподобно?       Я плюхнулся на диван и забрал у Энди ноутбук.       — Как будто кроме нас этим некому заниматься.       — Не в чести у потенциальных хаслеров точные науки. Топ-5 классических гейских профессий: художник, актер, дизайнер, музыкант и парикмахер, — Энди усмехнулся и, сняв очки, устало потер глаза. — Ты среди нас лучший специалист. Я так, любитель.       Не такой уж я и специалист. Просто отец в свое время организовал нам с Берти «курс молодого финансиста».       — Скажешь тоже. Я ведь не бухгалтер. Это у Бриджит какое-то странное представление об экономике.       — Женщины! Ладно, я пойду. Шон вроде как отоспался и скоро приедет.       — О'кей, понял. Пока.       — До встречи, — критично оглядев себя в зеркале, Энди ушел. Я же принялся за проверку его работы, недовольно морщась. С оформлением особых проблем не было, а вот орфография у Энди периодически хромала.       Стоило мне более-менее настроиться на работу, как зазвонил телефон.       — Здравствуй, Блэкстоун.       — Нравится называть меня по фамилии? Забавный фетиш, впервые с таким сталкиваюсь.       — Так степень у тебя по психиатрии?       — А что, на хирурга я не похож? — расстроился Винсент.       — Нет.       — Тебе не кажется, что специальность психиатра была бы для меня излишне иронична?       — Мне лишь кажется, что я угадал.       — Угадал, — смеется. Что-то у него еще с самого утра подозрительно хорошее настроение.       — Ты отвратительно весел после бессонной ночи, мыслях о превратности бытия и двух бутылок Кьянти.       — Ты в своем уме? Вино не пьют бутылками, это расточительство. И вообще, предпочитаю трудам Бергсона подушку и одеяло.       — Ушам своим не верю, Винс! А где же фирменная фраза о сумрачных часах, полных одиночества?       — Если предлагаешь свою компанию, то я обеими руками «за».       — Размечтался.       — Ну, как говорится, мечтать не вредно, так что я посижу и помечтаю.       Я уж забыл, кто может дать мне в наглости сто очков форы. А теперь убедился, что я — вполне себе скромный молодой человек без особых претензий.       — Хм… Кстати, как ты догадался про Кьянти?       — Понятия не имею. Первое, что в голову пришло.       В трубке послышался какой-то звон — видимо, рабочий телефон.       — Упс, даже знаю, кто это. Я тебе перезвоню… — Винс отключился. Я убрал телефон и обреченно воззрился на ноутбук.       — Горазд же ты поболтать, Алфи! — я резко обернулся. В дверях замер ухмыляющийся Шон. — Я прямо стоял и умилялся!       Донельзя довольный собой, он прошествовал к дивану и, усевшись рядом, закинул мне руку на плечи. Я почувствовал, как длинные ногти медвежьим капканом царапнули кожу на предплечье и понял, что деваться некуда.       — Ну-у?       — Что? Разговаривать по телефону разве незаконно?       — Законно, прелесть моя, законно. И кто же он?       — Так, и сколько же времени ты стоял и грел уши?       Шон мило заулыбался.       — Кажется, там было что-то про бессонную ночь и Кьянти?       — Значит почти все, — обреченно вздохнул я.       — Хм. Хм! Да неужели Блэкстоун в очередной раз почтил Сан-Франциско своим визитом?       Я промямлил что-то невнятное, пытаясь по-быстрому закончить оформление заказов.       — Бриджит называет это «связи на стороне».       — Да какие связи? — я закатил глаза. — Ты же так просто не отстанешь, верно?       — Не-а, не отстану!       Пришлось рассказывать Шону про мою прогулку под луной.       — Как? А где вся клубничка?! Неужели ты умолчишь о порно-сценах по этическим соображениям?!       — Шон, не ори так громко, сделай милость! Не было никаких порно-сцен.       — Ладно, верю на слово. И что же ты будешь делать дальше, дорогой мой?       Что делать? Ну, я и сам был бы рад узнать ответ.       — А я должен?       — Ты, вероятно, забыл про своего нервнопаралитического Викторио.       — Шон, сколько можно? Вот как раз ему я ничего не должен сверх того, что он от меня получил!       Шон скривил рот, хмурясь. Его всегда портит это выражение лица.       — Я не думал, что буду защищать Руиса, но… черт возьми, ты когда-нибудь любил хоть кого-то?       Я растерялся. К щекам снова прилила кровь. Как ему объяснить весь этот бред сумасшедшего?       — Нет, — сам не понял — то ли соврал, то ли правду сказал.       — Сам знаю, что нет. Иначе не был бы так жесток к придурку, влюбленному в тебя. Разве не видишь этого сопливо-нежного, собачьего взгляда? Не понимаешь, что именно он обрабатывал Бриджит, уговаривал отказывать всяким старым жирным извращенцам? — я отвел глаза, не в силах выносить его обвиняющий взгляд. Шон вдохнул воздуха и продолжил. — Я, пока к тебе приглядывался, понял, что не хочу с тобой никаких отношений помимо дружеских. Ты как героин — от тебя не откажешься, но нужно платить высокую цену. В жизненном бумажнике Викторио нет и не будет купюр такого высокого достоинства. О, да куда ему до Винсента, если подумать? Вот только знаем мы всю эту хренотень с клиентами и их «возлюбленными». Поиграет и всё… Уж я-то не понаслышке знаю.       Я не пытаюсь по обыкновению осмысливать его слова. Я просто упиваюсь болью, занимаюсь столь притягательным душевным мазохизмом.       — Помнишь Жана Бернарда? Ну, хозяин картинной галереи на Голд-стрит… Мы частенько бываем у него — что я, что ты. Знаешь, что больше всего меня в нем убивает? Религиозность. Каждое воскресенье он ходит на священника поглазеть, уж куда деваться. Как можно быть таким набожным и при этом изменять жене, да еще и с мужчинами? Кажется, в Библии это зовется «содомский грех»? Суть в том, что я не хочу быть таким же лицемером. Не хочу изображать какие-то ответные чувства к Тори, ведь я…       — Любишь Блэкстоуна?       Быть такого не может. Я. Не. Люблю. Его. Вовсе нет!       — Я не умею любить. Он тоже. Мы с ним вообще смотрим на жизнь до ужаса одинаково.       — Знаешь… я думал, что в тебе гораздо больше человечности, — Шон внезапно заулыбался. Он всегда отличался нестабильностью эмоционального фона. — Впрочем, забудь! Я тоже в девятнадцать лет «не умел». Думаю, это нормально.              ***              Я вернулся домой ближе к семи — после того, как мы сделали всю запланированную работу, Шон потащил меня в ресторан, попутно охая над моими синяками, «…обезобразившими прекраснейшую кожу!». Но мне уже не было дела до каких-то там синяков. Это всего лишь тело. Никчемное тело, которое поимели все, кому не было жаль времени и денег.       В который раз за эти месяцы выхожу из автобуса на остановку и плетусь вдоль тротуара до дома. И чувствую, как годами непробиваемое самообладание трещит по швам.       Итак, кто я?        «…Я думал, что в тебе гораздо больше человечности…»       Я чувствовал себя безумным. И умирающим.       Придя домой, я медленно дошел до ванной. Подставил руки под холодную воду, после чего прижал их к лицу. Почему мне так хреново? Ведь приходилось слышать о себе куда как более нелицеприятные вещи…       Я всегда знал себе цену. А потому никогда не чувствовал себя таким ничтожеством, как сейчас.       Моя жизнь могла бы сложиться совсем иначе, если бы я мог променять львиную долю знаний на знание себя самого. Тогда я был бы сыном, достойным своего отца. Жил бы правильно.       Я давно уже запретил себе чувствовать отвращение к своей работе. Я заменяю его пустотой. Черной пустотой забвения. Это как…       Это как сон, вызванный секоналом. Я прошел в комнату и открыл верхний ящик комода, где лежал ненавистный флакон с двадцатью красными капсулами по тридцать два миллиграмма.       Одна. Две. Три. Четыре. Пять. Флакон холодит правую ладонь, в левой же тускло блестит пластиковыми капсулами зарекомендовавшее себя самоубийство. Сто пятьдесят миллиграммов — смертельная доза.        «Гроб несли мастеровые. Никто из духовенства не сопровождал его» — вспомнились мне последние строчки из «Страданий юного Вертера», пока я наливал в стакан воды из чайника.       Это было бы то, что мне так нужно. Смерть, достойная меня — тихая, жалкая, бескровная… и такая малодушная. Меня похоронят в дешевом сосновом гробу, оплаченном государством, а на надгробии не выгравируют пафосно-сопливый или по-байроновски мрачный эпиграф… Имя, дата рождения, дата смерти — всё просто и лаконично. Разве что бедняжка Фиона выплачет все глаза, получив от меня очередной незаслуженный удар. Ее мать испуганно приложит руки ко рту, в ужасе от богопротивного деяния, свершенного бедным Альфредом.       Да какой из меня Вертер?! Как я вообще докатился до такой жизни? Я же гребаное ницшеанское отродье! Я не должен быть так жалок, это ниже моего достоинства!.. И, тем не менее, я сейчас стою с поднесенной ко рту рукой и не могу выбрать между спасительной смертью и больно жалящей змеей-гордостью.       Уходя из дома, я пообещал себе хоть чего-то достигнуть в этой жизни. Я не могу останавливаться на полпути… и что же тогда я?..       В дверь решительно забарабанили. Таблетки рассыпались по полу, делая перевес в сторону гордости более ощутимым. Если это тот, о ком я подумал, то он всё же сделал выбор за меня.       Стук повторился, теперь еще более настойчиво. Я открыл дверь.       — Какого черта ты отключил телефон? — сердито поинтересовался Винсент, буквально оттесняя меня вглубь прихожей и прикрывая дверь. Я с каким-то равнодушием смотрел в район его груди — это как раз на уровне моего взгляда.       — Что случилось? — таким знакомым движением он поднял руку и провел по моей шее кончиками пальцев, заставляя поднять голову. Взгляд такой обеспокоенный, такой… нежный? Нет, не совсем точное слово — в этом взгляде нет практически ничего платонического, как, скажем, во взгляде матери, смотрящей на своего ребенка. Он меня хочет — это вполне очевидно. Но сейчас это для него далеко на заднем плане, на переднем же — мой очередной бзик.       — Скажи хоть что-нибудь. Я же не умею читать мысли.       Черт. Черт! Пусть я сам себя и не убил, Винс меня за это прикончит.       — А хотел бы? — зачем-то спросил я, с отвращением отмечая дрожь в голосе. Он ее тоже заметил, судя по вертикальной морщинке, более отчетливо обозначившейся на переносице.       — Вообще… нет. Но ты же особенный случай.       Я чуть отодвинулся, прикрывая глаза рукой. Особенный, чего уж там. Высокоморальная проститутка — это все равно, что мадам де Помпадур в роли детсадовского воспитателя.       — Ты хочешь, чтобы я догадался самостоятельно? Ну, знаешь… — тут Винс осекся. Так и знал, что хоть одна капсула, но докатится до прихожей. Это закон квантовой подлости.       Он не поленился пройти по всему коридору и вернулся обратно уже со всеми пятью. Я вперил глаза в пол, не выдержав его шокированно-взбешенного взгляда.       — Так и будешь молчать? — он снова, уже более грубо заставляет меня поднять голову.       — Я не знаю, что тебе сказать, Винс…       — Так придумай! — процедил он, явно собрав в горсть все бренные останки своего самообладания.       — Я не знаю, — в горле словно бы застряло что-то сухое и горькое, как горсть таблеток. — Не знаю, что со мной происходит… я никогда бы не опустился до такого… раньше. Нет, нет! — я запустил руки в волосы и, нервно смеясь, сполз вдоль стены. — Я бы не опустился… но меня нет… меня нет, понимаешь?! От так называемой души ничего не осталось… одно лишь пользованное тело!..       Я обхватил голову руками и уткнулся себе в колени, чтобы он не увидел моих слез. Истеричка. Треклятая истеричка, которая ни жить, ни умереть по-человечески не в состоянии…       И не хватает у этого идиота Винса ума, чтобы дать мне по башке. Тяжело вздохнув, он опускается рядом и сгребает меня в охапку, успокаивающе поглаживая по спине.       — Врежь мне хорошенько, Винс. Может быть, полегчает…       — Мне или тебе?       — Да обоим… — тут голос окончательно капитулировал, сдаваясь на милость слабости. Стыдно… и непривычно. Я не помню, чтобы я за последние пятнадцать лет хоть слезинку проронил.       — Убью старую стерву Фонтэйн, — его голос звучал устало и раздраженно. — Я знал, что у нее две трети проституток — барбитурщики… но от тебя такого не ожидал.       — Я не барбитурщик, — просипел я ему в рубашку.       — Лучше заткнись! — резко посоветовал Винсент. — Чем ты вообще думал? Ты в курсе, что эта дрянь вызывает сильную зависимость?       — О, скажи это Матушке. Держу пари, она выпишет мне амитал в синеньких капсулах!       — Раз уж выучил фабричные названия барбитуратов, мог бы полюбопытствовать насчет побочных действий. Они подавляют деятельность нервной системы и вообще… как амфетамины наоборот. Продолжительный прием этого дерьма ведет к полному психологическому сдвигу, и склонность к суициду — это еще не самое неприятное проявление.       Вот оно как. Увы, но против фактов не попрешь.       — Я не хотел их принимать. И сейчас не хочу. Просто хотелось забыться и…       — И?       — И я решил, что терять мне всё равно нечего, — уже более-менее спокойно закончил я. — Не имеет значения, на какие рельсы положить свою жизнь.       — Да что ты несешь?       — Просто в моей жизни теперь ничего нет. Ни-че-го! Я всегда думал, что мне не нужны другие люди, а тут оказалось, что я без них — ничто! Я же биопсихосоциален, твою мать, как и еще шесть миллиардов! Мне нужно любить, ненавидеть, хоть с кем-то просыпаться по утрам, не испытывая отвращения к себе. Жить ради кого-то… А я же… я не могу…       Винс, как обычно, поступает умно — не слушая дальнейшую ахинею, затыкает мне рот поцелуем. Я сразу забываю: где я, кто я и какова степень моего кретинизма. Зато вспомнил то, насколько был зависим от него. Как функция от аргумента. И ужаснее всего то, что мне нравится быть зависимым от него.       — Совсем долбанулся? — выдыхает он, чуть отстранившись от меня. — У тебя есть я.       — Ты это однажды наглядно доказал.       Его руки запутываются в моих волосах, заставляя меня поднять голову. Он усмехался краем рта, смотря таким непривычным, виноватым взглядом.       — Я… немного сглупил в тот раз. Прости.       Вместо ответа я притягиваю его к себе и снова целую.       Я не знаю, что я чувствую к нему, что он чувствует ко мне. Знаю только то, что я уже не могу решить даже за самого себя. Я — функция, зависимая от аргумента.              15 сентября, 2002 год              — Что, роковая Лиз? — Теодор Грейс уселся на край стола. — Дело с любителем человеческих субпродуктов всё стоит?       — Двигается, Тед. Уж не волнуйся так, нервные клетки не восстанавливаются! — язвительно заверила Лиз. Тед фыркнул.       — Детка, не будь такой колючей! Нет ничего зазорного в том, чтобы попросить помощи! Я с радостью потрачу на тебя свое драгоценное время!       — Помочь? Ты — мне? Грейс, пока что вершина твоей карьеры — с грехом пополам раскрытое дело об ограблении лотерейного киоска. Так что, спасибо, справлюсь сама.       Тед вздохнул и приложил руку к груди.       — О, Элизабет! Ты меня убиваешь!       «Придурок», — раздраженно подумала Лиз, косясь в окно за спиной надрывно разглагольствующего Теда и с неохотой вспоминая про визит к Викторио Руису. Парень не привлекался по каким-либо делам криминального характера — про него вообще почти не было информации, так как он лишь шесть лет назад приехал из Тихуаны. Впрочем, вполне вероятно, что Бриджит Фонтэйн просто… уладила данные вопросы.       — Слушай, Тед, мне пора.       — М-м-м, так как насчет напарника?       — До встречи.       Лиз сдернула свой черный пиджак со спинки стула и скрылась за дверью кабинета.       Ей упорно не давала покоя собственная интуиция. Красавчик Альфред чисто теоретически не мог быть убийцей, да. Но…       «…Полный абсурд, мисс Хаммонд. Я за него ручаюсь…»       «…криминальные наклонности часто присутствуют и у людей, которые выглядят совершенно вменяемыми…»       Да, О'Нил выглядел пришибленным смертью своего бойфренда. Но…       Опять это проклятое «но»! Уже сев в машину, Лиз набрала Теда.       — Теодор Грейс к вашим услугам, мадемуазель Хаммонд! Уже соскучились?       — Ты, помнится, хотел помочь? Собери-ка мне «пачку» на одного парня.       — Всегда готов! Уже почти записываю… о, уже даже не почти!       Подавив растущее раздражение, Лиз припомнила все, что могло понадобиться Теду.       — Альфред О'Нил, из Великобритании. Если не ошибаюсь, год рождения — восемьдесят второй.       — Понял.       — Спасибо.       Вполне вероятно, что Хаммонд просто заразилась от Нортона паранойей. Как бы то ни было, белокурый парень с заплаканными глазами упорно не шел у нее из головы.              ***              Приоткрытая на полтора дюйма дверь — заезженная сцена из кинофильмов. Лиз даже на секунду показалось, что она найдет на полу залитой солнцем кухни труп, оплывающий кровью, словно свечка воском.       «Завязывай с детективами на ночь, роковая Лиз!» — протянул в голове занудный фальцет с интонациями Джеффа. Похоже, Викторио кого-то ждал, поэтому и оставил дверь открытой.       — Мистер Руис? — позвала она. Ответа не было.       Ну, тогда он просто вышел. К соседям, например. А дверь закрыл неплотно.       Квартира была обставлена дорого и со вкусом. Не совсем бардак, но явный беспорядок. Много зеркал. Складывалось впечатление, что здесь живет самовлюбленная девушка-шопоголик — куда там паиньке-студенту О'Нилу с «Волей к власти» и дискографией Джона Колтрейна.       Переведя взгляд на диван, Лиз вздрогнула от неожиданности. На диване спал, судя по всему, сам обитатель квартиры — высокий, идеально сложенный молодой человек со смуглой кожей и спутанными черными волосами.       «Под кайфом он, что ли?» — с опаской подумала она, подходя ближе. Лицо у него было какое-то подозрительно бескровное.       Она нерешительно протянула руку и коснулась запястья предполагаемого Викторио. Кожа под пальцами была холодной и липкой… пульса же не было вообще. Отказываясь в это верить, Лиз оттянула верхнее веко на его правом глазу. Широченный, почти во всю радужку зрачок никак не отреагировал на свет.       «Труп», — флегматично озвучил разум. Чуть отступив назад, она услышала хруст под каблуком туфли. Убрав ногу, Лиз увидела сплющенную ярко-красную капсулу. Психиатрию она изучала, а потому была знакома с номенклатурой психотропных препаратов. В таких красных капсулах на тридцать четыре миллиграмма выпускается исключительно секонал.       Набрав номер своего отдела, Лиз с каким-то равнодушием дождалась ответа и скороговоркой велела вызывать следственную группу. После чего вытащила из сумки медицинские перчатки и, натянув их, принялась за поиски флакона.       Флакон обнаружился почти сразу же — на зеркальной полке, рядом с тушью для ресниц и сложенным пополам листком бумаги, выдранным из обычной тетради. Предсмертная записка? Озаренная догадкой, Лиз схватила лист. С каждой строчкой ее глаза расширялись всё больше и больше.