Лжеправедники

      Языки пламени играли тенями на стенах, они создавали мерзкие кляксы, направляя их в разные стороны, позволяя им гулять вдоль тёмно-вишнёвых стен, перепрыгивая через мебель, огибая арочные проёмы и окна. Чёрные черти бежали, танцуя языческие танцы, поклоняясь Люциферу, принося ему плоды своих трудов; красивые белые цветы в вазе античных времён, загнивали, они клонились к столу, окрашиваясь в некрасивый коричневый цвет, осыпая лепестки на круглый столик: жухлые, чахлые, умирающие, словно из лап самого Дьявола. А тени продолжали свои танцы, поднимая ноги к небу, показывая отвратные рога и длинные хвосты.       Загородный дом в шестнадцати километрах от Нового Орлеана раскинулся на паре гектаров земли, словно одинокая обитель для чужаков. Он был обветшалый, стоял на холме и с паводками накренился в левую сторону, словно потопающий корабль. Слева стены ушли на пару сантиметров вниз, по ним витиеватой паутиной шла грязно-зелёная плесень, и по дому расхаживал, словно по своей обители, отвратительный запах плесени. Ядовитые тени смеялись втихомолку, потирая костлявые руки, цокая языками в разных уголках дома, и царапали слух длинными когтями и громоздкими копытами.       Среди кромешной тьмы, они аккуратно подступали к камину, окружая два кресла, между которыми стоял высокий столик с лампой и книгой. Окружив сидящих людей в кресле, они высовывали свои кровавые языки, охватывая тени молодых людей, словно очередных жертв. Но как только концы их языков касались теней любовников, они громко вскрикивали, словно их обожгло адское пламя, а потом, остро смеясь, скрывались в очаге огня, поднимаясь по дымоходной трубе. — Чёртовы книги, какой в них толк? Ни одна ведьма не оставила подсказку! — вскрикнул молодой человек, откидывая очередной гримуар в сторону.       Блондин откинулся на спинку кресла, прикрывая глаза. Рука машинально потянулась за стаканом с виски, но её быстро осадила мягкая ручка девушки, которая прошлась по его запястью. Встав с места, она слегка улыбнулась, подошла к молодому еретику и села рядом с его ногами, на красный ворсистый ковёр. — Если ты будешь так часто проклинать ведьм, то духи твоих предков отвернуться от столь смазливого личика, так и не показав дорогу к заветному заклинанию, — мягко протянула она, ощущая сильную руку на своём подбородке. — Милая, духи и так отвернулись от меня. Уж поверь: их помощь нужна мне меньше всего, — усмехнулся он.       Голубые глаза метнули взгляд в сторону камина и в его омуте тут же засверкали отблески пламени, зашумели угольки и искорки потрескивали в этом голубом океане. Вдруг, глаза перестали быть голубыми, они приобрели мутный, чёрный цвет, как беззвёздное небо над городом. Молодые люди метнули взгляд в сторону дверей, синхронно, словно один человек, а потом взглянули друг на друга. По их жилкам потекло одинаковое настораживающее чувство, пробуждённое древностью инстинктов, которые вели людей подальше от грозы и открытых местностей.       Парень с вампирской скоростью вскочил с места, направляясь к двери. Девушка поднялась с места, поднимая свободный, длинный подол белого платья, подскакивая к Иштвану. Она обеспокоенно взглянула на него, а потом посмотрела на дверь; по жилкам потекла остывающая кровь, которая пустила волну мурашек, а потом запустила ноющую мышцу с новой силой. Еретик видел её вздымающуюся грудь, сквозь безразмерный свитер, ощущал сладкий аромат её бурлящей крови. Её лицо в одночасье из беззаботного превратилось в обеспокоенное: она напряглась всеми фибрами, готовясь к чему-то, словно к войне.       Иштван был готов к свиданию с незваными гостями. Он дождался, пока девушка вернётся в гостиную (по его указу), подошёл к входу и распахнул двухстворчатые врата в его чистилище. На пороге стояла высокая блондинка: красивая, слегка вульгарно разодетая, на вкус Иштвана, но всё же весьма симпатичная. Она смотрела на него с какой-то болью, тоской и состраданием, по его телу прошла бы дрожь, будь он живым. Но он мёртв, он давно уже не слышал о каких-то чувствах, кроме желания. — Ну, здравствуй, мамочка, — усмехнулся парень, наблюдая за смятением, а потом и за горечью на лице девушки. — Я… мне жаль, очень жаль, — начала она. — Всё что ты мне можешь сказать, после шестисот лет разлуки? Вернее, прости, для меня прошло около восьмидесяти, если я не ошибаюсь. А для тебя? Около двадцати-тридцати, я считаю, конечно, периоды твоего сознательного существования на этой бренной земле, — язвительно шипел он, словно гадюка.       Фрея задохнулась, воздух застрял где-то между гортанью и ртом, тоня в бездне несказанных слов. Она сожалела, сильно, но с трудом могла вымолвить хоть что-то. Просить прощения? Но, ведь она не виновата… хотя, вина её присутствует, но разве она не делала это во благо собственного сына? Собственной жизни? К тому же, разве мужчина, стоящий перед ней, простит? Он способен на это? Его тёмные глаза отображают лишь ярость и ненависть; в них нет даже толики сострадания, не говоря уже о жалости и желании простить старый грех матери. — Я не хотела для тебя такой жизни. Лучше уж жить вдали, в неведенье, но свободным, чем в рабстве у собственной двоюродной бабушки с беспомощной матерью и мёртвым отцом, — произнесла она, утыкая взгляд в шаткие дощечки, ощущая влагу в глазах. — Лучше? Было бы куда лучше, если бы я жил с тобой! Понимаешь? Если бы я был со своей матерью, а не с людьми, которых заботила лишь власть и верховенство в ведьмовском мире. Посмотри! Я стал таким, какой есть, благодаря заклинанию, которое оберегало тебя, которое сберегло меня, переместив на пятьсот лет вперёд. Еретик, сын Сатаны, последователь безжалостных Майклсонов, чудовище — всю эту грязь я слышу последние двадцать лет, и уж спасибо я точно не скажу, — цедил он ледяным голосом, сквозь зубы, разливая желчь вокруг себя. — Но у тебя же есть те, кто любит тебя, защищает и готов на всё, ради твоего благополучия. Разве, останься ты со мной, ты бы встретил ту, что пылает к тебе самыми невинными и искренними чувствами?       Её вопрос на секунду выбил Иштвана из колеи. Он видел боковым зрением, как Христина прячется за стеной, которая разделяла прихожую и гостиную, он слышал, как она, затаив дыхание, смотрит на него, моргает и медленно дышит. Если и благодарит мать за что-то, так лишь за то, что его выбросило именно в Швеции, за то, что его приютили именно Съёрганы и перевезли в Румынию. Эта вереница событий и связала его судьбу с набожной славянкой, которая на всех смотрела с непониманием; она всем сердцем любившая своего мужа, родину; она всем сердцем полюбившая его. Христа… — Наверное, я должен тебе в ноги поклониться? Возможно, в этом ты и права, но твой грех не искупится лишь встречей с ней, ясно? Он куда более жестокий в отношении меня… ты вообще думала обо мне? Думала, что я пережил и что со мной было? Я… я же твой сын, я любил свою мать, лет так до пятнадцати, пока не узнал всю правду. Пока я не понял, что не нужен тебе… — Ты никогда не был мне не нужен! Я любила тебя, я вслушивалась в звуки твоего маленького бьющегося сердечка внутри меня; я каждый день ощущала твои ножки, которые толкали меня; я с любованием наблюдала за маленькими пальчиками, которые проводили по моему животу, выпирая, обтягиваясь кожей. Я любила тебе ещё в утробе всем сердцем, я любила твоего отца, но всего этого я лишилась. Сначала умер Матиас, а потом моя тётя хотела погубить твою жизнь… Я не могла допустить этого, я не могла позволить загубить непорочное создание, что теплилось в моей утробе. Я сделала это и я не раз пожалела об этом. Молить твоего прощения глупо, но я не перестану. И, если хочешь услышать от меня ответы на интересующие тебя вопросы, то, ты знаешь, где меня найти. Я приглашаю тебя в свой дом, в дом нашей семьи.       Она замешкалась на месте, желая поддаться охватившему её порыву, который вёл к сыну, но быстро опомнилась, одёргивая себя, и растворилась в ночной мгле. Её красивый, стройный силуэт разъелся, словно в концентрированном порошке кофейное пятно, оставляя после себя лёгкий аромат орехов и смерти.       Он тяжело выдохнул, сжимая кулаки; рядом с входом стоял стеклянный столик с небольшой вазой, который полетел к порогу. Громкий, режущий звон стекла и треск столика, всплеск воды, незаметное падение цветов и хрусталь вперемешку со стеклом закатывается в щели между отсыревшими дощечками, звонко ударяется о пол, а потом царапает дорогие ботинки блондина. Ярость застилает глаза, чернота не уходит — растёт, разъедает, сокрушая всё на своё пути: телефонный справочник, парочка красивых фоторамок с пейзажами и стационарный телефон; ярость застилает всё, вторит немыслимые вещи, заставляет зло смотреть на всё, приказывает хлопать входными дверьми так, что петли шатаются, готовясь отпустить двери в свободное падение на крыльцо.       Девушка выходит из-за стены, тянет свои руки к нему. Она слёзно смотрит на приступ гнева парня, медленно подходит к нему, хватая его лицо в свои широкие ладони, задевая уши длинными пальцами, успокаивая его. Гнев потихоньку уходит, но он все ещё ощущает полыхающее пламя внутри, ощущает это жгучее чувство на языке, поддается минутному порыву, крепко сжимает хрупкое тельце в своих жилистых руках. Степенное биение её сердца помогает успокоиться, оно дарует ему необходимый глоток человечности, тот самый нужный ингредиент нормальности, любви и ласки. Её пальцы путаются в светлых прядях, а ладонь медленно скользит по широкой спине, огибая лопатки, идя чётко по пикам позвоночника. Его человечность, его нормальность — рядом. И, кажется, что даже сам Дьявол не страшен, даже он не нарушит это непоколебимое спокойствие. Только вот, он в списке врагов стоит на последнем месте, уступая весь верхний топ семье Майклсонов.