Друзья?

— Оставайся у виноградников, салага. Хватило по самые помидоры твоей пробитой башки, переломанных ног и лихорадки почти что на месяц. Людей нянчиться с тобой больше нет, последние лекарства на тебя извели. Не факт, что скоро лифт привезет еще хоть немного. Зак кривится, как будто проглотил какую-то гадость. Смотрит брезгливо и, кажется, борется с желанием отряхнуть ладони от грязи. Как будто запачкался только от того, что стоял рядом с Алексом, говорил. Как будто так быстро забыл, как этими вот руками вытащил из провала, как пер на себе из Лабиринта, как ухаживал в Глэйде. Менял повязки и лоб протирал влажной тряпкой, когда начался жар. Удерживал на месте, когда Алекс метался в бреду и орал, и слезы струились из-под закрытых век, а Зак промокал их украдкой, оглядываясь, чтобы никто не увидел. Время от времени запускал в волосы руку, гладил и что-то шептал. Так тихо, что, возможно, и сам не смог бы расслышать. Если б Алекс был немного наивней, решил бы, что прогонял кошмары и хотел успокоить. По факту — всего лишь не дать Монтгомери повод отправить его на тот свет за бесконечные вопли. Так, чтоб в этот раз точно. И вот сейчас, когда все идет по пизде, когда гриверы нападают на бегунов даже днем, и от укуса не застрахован никто, когда за стенами собирают даже строителей, даже салаг... преградил дорогу и не пускает. Кажется, руки его сжимаются в кулаки, и даже на шаг отступает назад. Точно борется с собой, пытается... что? не коснуться? не схватить за грудки? не встряхнуть? — Я тоже на что-то гожусь, могу быть полезным. — Можешь, если жопу прижмешь и не полезешь туда, где тебя или ужалят, или растопчут. Мне улыбается что ли потом кишки твои от каменных плит отскребать? И зачем ему это делать, позвольте? Алекс не успевает спросить, как слышит похабный, слащавый смешок. Главный уебок Глэйда, один из быстрейших в команде их бегунов: — Зак, кончай трепаться с ущербным. Стены вот-вот разойдутся, а ты здесь застрял. Впрочем, если не терпится, возьми выходной. Уверен, Брайс разрешит... ради такого. Даже сейчас, когда там какой-то пиздец. Но если уж ты решил поразвлечься, — Монтгомери, сука, мерзко хохочет и закидывает на плечи рюкзак. Толкает щеку изнутри языком и двусмысленно дергает бровями. — Уверен, пацан подставляется как заправская шлюха, да и глотает, наверное, глубоко. Попробуешь, Заки? Пора расстаться со своим целомудрием, бро. Алекс кривится, он привык на самом деле к таким вот доебкам, но Зака передергивает, как разрядом хуячит. И по перекошенному гримасой лицу видно, что вот-вот выблюет скудный завтрак кому-то из них двоих прямо на ноги. Отпихнет щуплого пацаненка плечом и не побежит даже — почти полетит к Лабиринту. — Ха, как его проняло-то. Ну, а я, салага, очень даже непротив. Что́, если вечером, когда мы вернемся, и шестерки запалят костер?.. В каждой шутке, даже самой похабной, есть всего доля шутки. Кажется, так говорили когда-то и где-то. Где-то — еще до всего. Вот только Алекс даже не помнит, было ли когда-то это их — "до". — Я скорее под гривера лягу. Пиздуй давай, тебя уже ждут. И сам уходит под издевательский гогот, чуть подволакивая поврежденную ногу. Чужие глаза как будто буравят затылок, точно липкая паутина опутывает голову, шею, как кокон. Как будто запускает жвала в тонкую кожу на шее, что протыкают голубоватые вены, чтобы впрыснуть парализующий яд... Чуть позже опустится в тени прохлады их небольшого сада, прикроет ресницы под скрежет расходящихся в стороны монументальных, достающих до неба, ворот. Он так устал от кошмаров и вязкого страха, что тянет постоянно за собой куда-то на дно. Он так устал бояться и устал от того, что не помнит. Ни дня, ни мига до прыжка в тот провал. Ничего из того, что его подвело туда и столкнуло. Ничего, кроме липкой тоски, обволакивающей изнутри, выстилающей собою вены и капилляры. Заменяющей кровь безнадежностью и виною. Наверное, он должен делать что-то вместе с другими: на грядках вырывать сорняки, собирать созревшие грозди золотистого винограда или помогать строить хижину для новичка. Возможно, надо сходить поговорить о чем-нибудь с Клэем, что шарахается от каждого, как от жала гривера или какой неизвестной заразы. Все это началось еще тогда, до прыжка. Все это осталось там, в прошлом, о котором Алекс не помнит. И как-то связано с тем, что Хан однажды не вернулся. Не пришел, не успел до закрытия врат. Вот только и находиться там в тот день он не был должен. Что-то мелькает в голове: чьи-то крики, обрывки видений. Что-то, что никак не удается собрать и сложить кусочки в картинку. Что-то, что знает лишь Алекс или, может быть, знают другие. Что-то, с чем не удалось совладать, что толкнуло его на обрыв. Голова буквально взрывается болью от одной лишь попытки — попробовать вспомнить. Кажется, он вырубается на пару минут или пару часов. Приходит в себя от брызг прохладной воды на лицо, от легко похлопывающей ладони по гладким щекам. — Как ты? Очухался? Говорил же, прячься от солнца. Перегрелся, конечно. Держи, здесь вода. Иди что ли к себе, полежи. Уже скоро вернутся бегуны, видишь, темнеет. Джесс легонько кивает на гигантские двери, которые уже гулко дрожат, заставляя землю под ногами вибрировать и стонать, выгибаться. Вот-вот, и закроются, отрезая выход и выпуская на волю механических чудищ. Киборгов, что непонятно от кого и зачем стерегут единственный выход из этой ловушки — по ту сторону лабиринта, в самом конце. Алекс думает привычно: вот бы сегодня они не успели. Вот бы их сожрали там до единого просто, перемалывая склизкими челюстями, как зерна, дробя кости и наматывая на зубы кишки, захлебываясь горячей, почти еще живой кровью. И крики их стали бы музыкой... только вот Зак... Почему-то вспоминаются те темные ночи, когда выныривал на пару мгновений из небытия и видел рядом. Из раза в раз. Постоянно. Возможно, это просто продолжение бреда. И только. — Спасибо, Джесс. Я правда лучше пойду. На еще один приступ веселья от Монти меня сегодня просто не хватит. * Отблески костра пробиваются сквозь неплотно пригнанные доски и бревна, из которых сложена нехитрая хижина. Они строили вместе когда-то: он, Джесси и Хан. Когда-то они были друзьями. Иногда кажется, может, просто приснилось? Сна — ни в глазу, но он почему-то не слышит шагов, вздрагивает лишь, когда беззвучно отворяется кособокая дверь. Темные глаза смотрят снизу вверх, не мигают. — Пришел проверить. Ты это... в порядке? Мнется с ноги на ногу, вроде как пытается что-то сказать, а потом просто садится на твердую землю у самой лежанки, вытягивает свои невозможно-длинные ноги. Он же бегал весь день, вспоминает вдруг Алекс. Может, даже не ел ничего, и, факт, ужасно устал. Устал, но зачем-то здесь, и сейчас не кривится, как утром. Тянет руку, не глядя, зарываясь пальцами в выгоревшие до белизны пряди. Знакомо... приятно... Так ведь было уже — в бреду или сне. Шумно выдыхает, откидывая голову назад. — Что со мной может случиться? — Монтгомери... уебок больной. То, что он сделал с Тайлером, с Ханом... Я боюсь, что однажды он и с тобой... Зак? И боится? Забавно. — Ты знаешь, правда? Причину, из-за которой я прыгнул? — Это не имеет значения, потому что больше я не позволю. И я рад, что ты забыл все это дерьмо. Не то, что ты, придурок, почти что насмерть расшибся... Я имею ввиду... Алекс, блять, просто позволь себе жить дальше. Тебе — просто жить, мне — быть рядом и защищать. Это настолько не похоже на вечно брезгливого, задирающегося мачо, любимчика всех и всея, второго короля этого сраного Глэйда. Это настолько не он, что Алекс даже не может смеяться. Во сне и не такое бывает. На то он и сон. И всего то лишь и остается ждать, когда ты проснешься. — Я даже не буду спрашивать, зачем тебе это нужно. — Не уверен, что смог бы ответить. Тишина повисает такая, что можно черпать ложкой, как похлебку от Тони. Зак не говорит, не шевелится, не уходит. У него теплые пальцы, и почему-то от рассеянных касаний по шее ползут пупырышки-мурашки. Алекс думает, может, он хочет... Но Зак выдыхает лишь рвано, убирая руку рывком. — Спи, салага, я здесь посижу. Сил уже нет смотреть на их рожи. Спи, ты можешь меня не бояться. "Я знаю", — думает Алекс, закрывая глаза. Откуда-то правда знает. Откуда-то помнит даже вкус этих губ, знает, что после Лабиринта они растрескавшиеся и сухие, немного горчат, как полынь, и пряные, словно мята. Как будто пробовал уже, как будто касался... легонько... на пробу. Чего только не приснится после того, как перегрелся на солнце. * Проснется, когда солнце уже будет в зените. В углу — кособокая тарелка с рагу и пара кукурузных лепешек. Наверное, позаботился Джесси, думает Алекс, зарываясь в набитую соломой подушку лицом. Отчего-то сегодня она пахнет лугом... полынью.