Друзья?

– Снова меня изобьешь? Уинстон легонько ведет мизинцем обнаженному бедру, все еще влажному от пота. Будто пишет какое-то слово. Бедру его нового... друга? парня? Кого? Он, наверное, хотел бы выяснить это. Почему с первого взгляда на той вечеринке, увяз в нем, как будто в болоте. Застрял, прицепился, как настырные колючки – к штанам. – Хэй, я же уже извинился, – Монти дергает зло рукой, но Уинстон перехватывает напряженные пальцы. И, легко улыбнувшись, галантно подносит к губам, целует костяшки, опуская ресницы. – Расслабься, я пошутил. Все это совершенно неважно. > Все это, пока ты целуешь меня. Пока я смотрю в эти глаза, а вижу самую душу. Ту, что сочится болью и тьмой, точно гной течет из нарыва. Ту, которую ты не открывал никому. Даже... как его? Брайсу. Мне кажется, у тебя к нему чувства. Все еще есть. А еще ты изгрыз себя весь. Источил, как черви точат ствол старого дуба за школой. У тебя в глазах сейчас зажигается свет. Тусклый-тусклый, как гаснущий на сквозняке огонечек надежды. Тот самый, что пламя ярости душит. Которая бушует в тебе сметающим все со своей дороги торнадо. Вырывающим с корнем тот самый дуб. Ты ненавидишь себя. Того, кто ты есть. Ты ненавидишь себя вот такого. Ты – светлячок, что в ночи летит прочь. Все дальше и дальше от источника света. – Не смотри на меня... так. Хорошо? Голос неуверенно дрогнет, и Монти откинет за голову руку, что уже тянулась к чужому лицу – провести по щеке или откинуть со лба влажную темную челку, чтобы видеть чуть лучше глаза и синюю тонкую венку под кожей. Видеть, к а к Уинстон глядит на него. Так, как никто в этой жизни. Ни единого раза. – Как? – тихо-тихо, склонившись грудью на грудь. Губами – по теплым губам. Целомудренно. Боже. В горле – склизкий и мерзкий комок. Это что? Слезы? Да нахуй. – Как будто для тебя это что-то... а-а-а-а, блять. Просто забудь, – и утыкается лбом в свой же локоть. Уинстон опускает ладонь на затылок. Короткие пряди-колючки колют пальцы. Он больше не боится, что огребет. Или не придает никакого значения. Он беспощадно-открытый. Он – весь для него, перед ним. Он, как обложка дорогого журнала. Монти и в коротких, сумбурных, горячечных снах пригрезиться не могло, что однажды... – Запомни, я не какой-то там гей... – Конечно, – слетает с губ так легко, без какой-то насмешки. – Ты можешь быть любым, кем захочешь. – Нет, – горько-горько, пеплом стелется по губам. – В том-то и дело, что я не могу. Не мог никогда, понимаешь? – Монтгомери, я... – Заткнись. И иди ко мне ближе. Опрокинет его на лопатки и нависнет над ним. Богатенький мальчик, красивый, как кукла. Послушный. – Хочу тебя еще раз. Вместо ответа раскинет в стороны свои длинные ноги – я здесь, для тебя, раз хочешь, бери. Бери и откройся хоть немного мне, Монти. Тот входит в узкое тело одним движением, легко. Еще растянутое после прошлого раза. Так сладко, так горячо и свободно, как будто только научился дышать. Худые ноги обхватят за пояс. Уинстон прогнется, приподнимаясь к нему. Поймает губы, что шепчут о чем-то невнятно и сбито. > Ведь ты же не знаешь, я дрянь-человек. Я делал такое... и еще буду делать. Мое будущее – это тьма и дерьмо, это гниль. В моем прошлом – ни единого пятнышка света. Только здесь и сейчас я могу быть собой. Таким, каким мог бы быть в какой-то параллельной вселенной. Сейчас... лишь сейчас я, Уинстон, живу... Наверное, потому что ты не смотришь, а в и д и ш ь . Что́ ты видишь там, расскажи? Боль каждого из тех, кого я ломал и калечил? – Не думай, ладно? Сейчас мы вдвоем, и все хорошо. Ты даже не знаешь, какой ты... – Я знаю, – Монти двинет бедрами резче, вызывая болезненный стон. Сильнее, точно задался целью распять его на этой кровати. Он кончит через пару (десятков?) минут, откатится, возвращая дыхание в норму. Уинстон накинет на них простыню, вытирая мутную жижу со своего живота. Улыбнется, потирая прокушенную до крови губу. Обнимет, помогая справиться с дрожью. Монти прячет глаза. "Прости, я не должен был, черт... мне так жаль"... – Монти. Все хорошо. Я понимаю.