Друзья?

— Ты?.. — Я, Зак. Я пришел. Он не дышит. Только слова из пересохшего рта вырываются отрывисто, с каким-то придыханием, свистом. Темно. Только падает через закрытое наполовину окно бледный, предрассветный разреженный свет. Он читал, этот час — между собакой и волком. Когда каждая тень становится глубже, темней. Когда каждая мысль — это обрывок каких-то смутных желаний. — Почему ты... Алекс? Почему ты сейчас?.. Он запинается. Он не может закончить. Склоняется в запрокинутое доверчиво, такое родное лицо. — Ты так странно реагировал на нас с Чарли, когда мы начали с ним. Я и он... Ты все время следил. И твои слова про наш поцелуй... — Он на самом деле был очень... хорошим. Зак кашляет, заходится хрипом. Зак закрывает глаза, когда губ, припухших после недолгого сна, касаются робкие тонкие пальцы. Алекс чуть нажимает, обводит по контуру. Он узнает. Или вспоминает тот единственный раз, когда тоже касался. Губами. — Не могу забыть его вкус. Твой... горький кофе, орехи и вишня. — Чарли... — Чарли — это не то. Он хороший. Я так хотел его полюбить. Но не вышло. Алекс кажется пьяным. Невменяемым. Он плывет. Он не здесь. Или здесь, но больше — нигде. Только с Заком. В их общем мирке. Здесь и сейчас, в этом тесном пространстве, где воздуха нет, нет ни звуков, ни света. Где демоны, что рвут изо дня в день изнутри, они отступают. Как будто соединяются две половинки. Два обломка становятся целым. Два кусочка, идеально подходящих друг другу. Совпадающих по каждому выступу, сколу. Срастающихся обрывками душ. — Ты пришел. — Я пришел, потому что не смог. Не получилось. Пытаться прожить эту жизнь без тебя. Ты знаешь, ведь это нечестно. Я же сломан. — Вот только я сломан тоже. Сломлен смертью Ханны и гибелью Брайса. Убийством, в котором оба равно повинны и не виновны при этом. — С тобой я умею дышать. Чувствую, что на самом деле живу, остаюсь собой. Не притворяюсь кем-то, кем хотели бы меня видеть мама, отец и все остальные. — Ты останешься, Алекс? Со мной. — Если ты разрешишь. — Не разрешаю, прошу... Будь моим, будь со мной. Смотри на меня одного. И люби меня... тоже. Губы, как той ночью, на крыше. Губы пахнут ветром и солью. Кофе, вишня и немножечко кешью. Тихий выдох, и руки опускаются на лопатки, осторожно привлекают к себе. Руки гладят вдоль позвоночника, гладят затылок. Руки, как с дичайшего перепоя, сильно-сильно дрожат. Касаются, точно боятся, не смеют. — Я люблю тебя. Это как взрыв и, может быть, смерть. Остаются только выдохи, шепот. Шелест простыней под спиной. Обещания-всхлипы, которых никто не услышит, но никогда не забудет. Лицо, склоняющееся над лицом. И челка, щекочущая уже зацелованные до яркого губы. Ноги, обхватывающие за пояс, и первый толчок. Глаза — в глаза. И поцелуй — неразрывный. До лопающихся, изнывающих губ. До полной невозможности быть с ним не единым. — Скажи мне, что это не сон. — Это правда не сон. А то, что отныне становится реальностью, явью. На долгие месяцы, годы вперед. Даже, может быть, навсегда.