...автор этой трагикомедии, в конце концов, такая же посредственность, как и созданный им самим мир.
Артуро Перес-Реверте
Хотя усатый товарищ Отто и сказал, что тот скоро объявится, Герц ещё долго не приходил к обшарпанной доске объявлений, у которой они с Тёмой Крошиком условились встретиться. А небо уже синело, и поднимался холодный ветер. Голые щиколотки старшеклассника противно продувало. Сначала он скучно рубился в динозавра с кактусами, который выскакивает, если просран Интернет. Спустя минут сорок – посмотрел на время. Занервничал. Что у него там могло случиться, что он так задержался? А вдруг Отто грохнулся с лестницы и идти теперь самостоятельно не может? Артём уже хотел отправиться навстречу, но с облегчением заметил его чёрную фигуру в десяти метрах от себя. — Отто! — Обрадовано позвал он Герца, помахав рукой. — Ну ты и капуха! — Воскликнул Тёма вместо приветствия. Обеспокоенно нахмурился — Эй… ты в порядке? — Легкомысленное веселье исчезло из его голоса, когда он всё-таки разглядел, что Отто шёл слишком медленно для нормально. Едва ноги переставляя. И колени его дрожали. Казалось, он вот-вот упадёт на злой, серый асфальт. Тёма подбежал к нему, чтобы удержать, когда Герц, в итоге, опасно споткнулся. — Спасибо… — Раздался еле живой хрип. Отто спрятал глаза за мокрой чёлкой, что прилипала к расквашенному лбу. Крошик быстро нырнул под его руку, придерживая Герца за талию. Наклонился, вглядываясь в его лицо. Слипшиеся ресницы и размазанная кровь. Ссадина у брови и следы от растёртых по щекам слёз. Тёма почувствовал, как к горлу подкатил ком. Мальчика сильно напугало состояние его бедного друга. Он молча и потихоньку отвёл Отто к скамейке. Хотел усадить. Но Отто живо замотал головой, спешно освобождая себя от рук Тёмы. Чуть не ползком рванул к тёмным кустам. Свалился на колени, на которых и так уже были свежие синяки. Его рвало. Из груди вырывался кашель вместе с болезненными всхлипами-лаями. Сгорбленного человека в чёрной кожанке словно что-то раздирало и душило. Тёма на мгновение растерялся. Потом спохватился и достал торчавшую из кармана рюкзака голубоватую бутылку. Он её всегда с собой таскал, ибо с его темпом существования просто необходимо было постоянно иметь под рукой воду. За день она опустела больше, чем наполовину. Он сел на корточки рядом с Отто. Когда его перестало тошнить, осторожно дотронулся до его спины. Герц дёрнулся, как забитая жизненными трудностями собака. Тёма аккуратно гладил его, едва касаясь кончиками ледяных пальцев. Отто совсем сел на землю, всё не поднимая головы. Послышался отчаянный скулёж. Тёма не мог точно разглядеть, но знал, что его лицо было до боли напряжено. Отто со всей силы сжал зубы. Вдавил грязные, багровые ногти в ладони. На его руках местами была содрана кожа. По щекам снова полились горячие слёзы, сразу же неприятно остывая и смешиваясь с подсохшими кляксами крови. — Очень больно? — Бессмысленно спросил Тёма сочувственным шёпотом. Отто покачал головой. Лжец. Он старался успокоиться. Но руки продолжали трястись, а горло сжимали слёзы, и когда он пытался их сдержать, то лишь сильнее заходился рваным кашлем. — Отто, выпей воды, пожалуйста. — Обратил на себя внимание Крошик, протягивая ему открытую бутылку. Он посмотрел на парня. От слёз, пролитых явно не в первый раз за тот вечер, глаза опухли. Не до уродства, но открывать их стало неудобно. Шумно вздохнул, забирая воду неверной рукой. — Спасибо, Тёма. — Прошептал он, тщетно пытаясь улыбнуться. Каким бы взволнованным или напуганным не оказывался Артём, он всё равно оставался солнечным зайчиком. Зеркальные нейроны давали о себе знать, отражая этот свет души*. Отто был благодарен Тёме за то, что тот старался ему помочь, но в то же самое время ему хотелось сквозь землю провалиться, чтобы никто не видел его такого слабого и опущенного. Было стыдно. Не так стыдно, когда краснеешь и осуждаешь себя за нехороший поступок. Стыд словно потрошил… Набивал тело льдом и засохшими октябрьскими листьями. Боль душевная грязно смешивалась с, вязкой, физической. Такое чудесное месиво вызывало чёрно-багряное желание навсегда исчезнуть из этого мира. Отто сделал пару глотков. Вздрогнул, как будто его внезапно прогрыз мороз. Голова болела, а пот всё ещё градом скатывался по коже. Тёма разглядел ещё несколько мощных синяков на его шее. Его душили? — Это он избил тебя? — Тихо спросил Артём, под «он», подразумевая Павла Никифоровича. Отто снова опустил голову. Ясно вспомнив, как именно это произошло. В голове зашумело чужим рычанием, заглушаемым своими же отчаянными криками в пол. Он снова ощутил удары… Почувствовал, как тяжёлая рука, беспощадно сжимала его шею. Как его хватали за волосы, чудом не содрав скальп. Как его лицо впечатали в холодный и пыльный пол, что скоро нагрелся от окровавленной щеки. — Да. — Безэмоционально отозвался Герц. А Артём покраснел, в который раз укоряя себя за бестактность. Друг лишнего не спросит. А Тёма только этим и занимался. Он был не очень умным. И это его угнетало. Порыв ветра залез под одежду, отчего оба поёжились. Вечер был тёплым, но когда дул ветер, наступал жестокий дубак. Тёма встал. Протянул руку Отто и помог ему подняться. Герц, ещё раз поблагодарив, вернул ему бутылку. Воды в ней почти не убавилось. Артём быстро убрал её на место. Отто шатнуло, но на тот раз он устоял. Прикусил губу, что и так уже успела превратиться в мясо. Это так мерзко – вдруг захотеть причинить себе ещё больше боли. Чёртов уродец по имени Отто Герц. Нужно упасть ещё ниже. В глазах на несколько невыносимых секунд потемнело и посиреневело. Ему показалось, что сейчас он расстелется под кустом акации. Но нет. Он не упал. Нежной шероховатостью ощутил руку Крошика на своём запястье. Тот уже готовился опять ловить его. — Отто, ты можешь идти? Или, может, я вызову такси… — Nein. Не надо. Я есть почти в порядке. — Врёшь ты всё… Его снова перебили. — Тёма. Тебе нужно спешить дом. Уроки. Твой мама будет волноваться. — Он говорил спокойно, что требовало усилий. Непросто – пытаться убедить кого-то в том, что ты всё ещё способен самостоятельно справиться с очередным испытанием, когда самому только и хочется, что упасть в могилку и больше никогда не дышать и ничего не чувствовать. Просто – не быть. — Я пойду один. Не могу быстро… — Да совсем что ли? — На лице Тёмы появилась плачущая гримаса. — Пойдём так медленно, как ты сможешь. Если бы у меня действительно были суперважные дела, типа рожающей кошки, — строго проговаривал он, — я бы позвонил Ане, а она бы позвала Даниилыча. Усёк? Никуда я тебя такого одного не пущу.***
Они медленно поднимались по ступенькам. Отто силился не останавливаться каждые пять метров, ибо надеялся, что, доведя его до нужной двери, Артём, наконец, займётся своими делами. Не хотелось, вдобавок ко всему произошедшему, ещё и ненавидеть себя за то, что мальчуганы с синими волосами тратят на тебя своё время. Наверное, не побывав в его шкуре, ни за что не понять, насколько же отвратно Отто было быть этим грёбаным Отто в сложившейся говноситуации. Нужно поскорее скрыться за чёрной дверью так и не ставшей родной квартирки. А ведь он когда-то давно уже успел пожить в ней. Когда был ребёнком пяти лет. Тогда было немного веселее. Даже его железный отец… относился к нему по-доброму, назовём это так. Вот они – воспоминания о «нормальном», что вновь приходят в самый ненормальный момент. — Почти дошли. — Выдернул его из тягучих мыслей высокий мальчишеский голос. Ещё несколько ступенек – и они дойдут. Отто не терпелось поскорее уже смыть с себя ледяной водой весь этот сраный позор. Да как же это смыть… Надо обработать раны. Интересно, не посеял ли он йод? И найдётся ли что-нибудь более эффективное, в случае чего… Как же хотелось спрятаться от всего мира, под колючим, как сам суицид, одеялом и забыться долгим сном. В котором его снова захотят отругать, возненавидеть, убить… И снова он будет кричать. И мешать спать своему самому красивому соседу. Родиону. С характерным щелчком открылась коричневая дверь большой квартиры на шестом этаже, из которой поспешно и, по обыкновению своему, рассеянно вышел учёный средних лет, держа подмышкой свой вечный портфель. На Родионе был светло-коричневый плащ, а под плащом – красивый костюм. Тоже – коричневый, но намного темнее. Собрался куда-то, значит. Торопился. И ничего не замечал, пока не услыхал непонятно тяжёлые шаги по лестнице у себя за спиной. Обернулся. Отто оторвал нелюбопытный взгляд от развалюшных ступенек. От планирования одинокого и мучительного вечера его отвлёк шум, что создавал профессор Лосев-Ленц. Синие, затуманенные глаза Герца, умирающего от жгучей боли, невольно встретились с поражёнными, светло-голубыми глазами Лосева. Увидеть его вот так вот неожиданно, глупо и в такую поганую минуту – просто непостижимый садизм несуществующей судьбы! Ну за что Родион снова вынужден уставиться в немом недоумении на разбитую морду идиота Отто?! Отто замечает, как у Родиона отвисла челюсть. Флэшбэк словил, походу. Герц вроде и слышит, как Артём что-то тараторит, но ни слова разобрать не может. В голове снова шумно, как от самолёта… И дышать становится нечем. Как же душно! Перед глазами всё плывёт, а размытое пространство больно разъедают чёрные дыры, стремительно разрастаясь. Отто закатил глаза. Ноги подкосились. Родион Даниилович и Артём Крошик еле успевают поймать его, потерявшего сознание, тем самым спасая от возможного перелома чего-нибудь.***
Отто очнулся, когда почувствовал холодные брызги на своём лице. Перепугался, резко нахмурившись. Голова раскалывалась, и всё тело металлически ломило. По ушам били стрелки настенных часов, которые, за ненадобностью, никогда не тикали во временном доме Герца. Мозги что-то кусало. Опять потянуло блевать. Он приоткрыл один глаз, в который яростно долбануло обычным, на секундочку, комнатным светом, но, конкретно в те минуты, больной голове Отто были до ногтями-по-стеклу противны лампочки. Он увидел перед собой что-то тонкое и синее. Так. Это Тёма Крошик в синей, клетчатой курточке. Со стаканом воды в руке. До Отто дошло, что это он был ответственным за неожиданный душ. Заметив, как Отто с трудом разлепил глаза и, недоумевая, воззрился на его по-детски обеспокоенную рожицу, Тёма мгновенно повеселел и чуть не захлопал в ладоши от радости. — Родион Даниилыч! Отто очнулся!.. — Заголосил он, но на последнем слове резко стих, осознав всю тупизну содеянного. Отто скорчился от слишком громкого звука. Сирена долбанная. Тёма с перепугу сжал губы в кривую полосочку и широко раскрыл глаза. — Прости… — Почти шёпотом пропищал он под приближающийся топот Родиона Данииловича. Физик вошёл, неа, он, считай, вбежал в комнату с мобильником в руках и немодных очках на носу. Это он скорую вызывать намылился. На нём уже не было тех красивых ботинок, но охровый плащ снять он ещё не успел. Всё ещё хмурясь от экстремальности ситуации, поглядел на бледного Отто, которого они с Крошиком, вроде по инструкции, положили на почти даже и не мягкую кровать в комнате Лосева, подсунув под худые ноги толстую подушку. Пока бедняжка Отто находился в состоянии ничегонепонимания-ничегонечувствования, его лишили стильных коротких сапог, обычных чёрных носков, куртки с чужого плеча и душного, для того самого состояния, свитера. Родион Даниилович открыл окно (не нараспашку, дабы не простудить неожиданных гостей его, друзей своих невезучих) и, как потомственный лось, поскакал на поиски телефона в недрах портфеля. Тёма же умчался к буфету за стаканом и живо налил в него воды из-под крана. Что удивительно, вода из-под крана вообще не воняла и по вкусу ничем не отличалась от воды пригодной для питья. Какая, блять, философская водичка, если замыслиться. Родион встал у кровати, рядом с сидящим у ног Отто Артёмом. Он глядел на Герца невыносимо сожалеючи. Его глаза так и кричали: «Горе мне – неразумному! Как мог я – старый, бессердечный дурак – такое допустить?! Нет мне прощения!..». — Ну, слава богу… — Вырвалось у учёного. — Как ты себя чувствуешь, Отто? Захотелось ответить, что он себя просто не чувствует (что, с одной стороны, было чистой правдой), но Отто решил, что это был не самый подходящий момент для всратых каламбуров. — Плохо. — Честно прохрипел он. — Я не понимайт, лучше, или хуже. — Скажи, тебе лучше – так, или нужен врач? — Родион как-то не особо шарил, как ему помочь. Ибо толком не знал, что и как произошло. — Не надо врач… — Тихо взмолился Герц, чуть не вскакивая с кровати и кривясь от дебильного порыва сесть. Тёма замахал руками, типа: «Одумайся! Не делай этого!». Родион сказал скороговоркой: — Ладно, хорошо. Только не делай, пожалуйста, резких движений, умоляю тебя… — Хотел добавить – «друг мой», но осёкся. Задумываться над тем, кто они друг другу… Не время, ой, не время. Он дотронулся до Тёминого плеча. Кому-то пора делать свою гору уроков. Отто вгляделся в циферблат настенных часов. Уже далеко за восемь. — Артём, вам давно нужно быть дома. — Спокойно сказал Родион Даниилович. Тёма тоже посмотрел на время. Подумал, что теперь его мама точно начнёт нервничать. — Да, точно. — Понял, принял и осознал Артём**, поспешно встав с края кровати. Убежал в коридор. Ещё раз заглянул в комнату. Прожестикулировал Отто, что держит за него кулачки. Потом в прихожей натянул свои новые(!), чёрные кеды, сказал: «До свидания!», дождался ответного прощания и скрылся за дверью. Быстро-быстро сбежал по ступенькам, перепрыгивая через две. На ходу проверил журнал вызовов. К счастью – пропущенных не оказалось. Стало капельку спокойнее. Родион, вздохнув, снял плащ и пиджак и положил их на широкий письменный стол у стены. Остался в вязаном жилете и бледно-жёлтой рубашке. — Я сейчас. — Негромко сказал он, поглядев на Отто, словно боясь оставить одного даже на секундочку, и вышел в коридор с телефоном в руках. Отто закрыл глаза и измученно свернулся. Нашёл одеяло, сложённое у ног. Укрылся почти с головой. Не только из-за того, что в комнате становилось прохладно, а он был без свитера, сколько оттого, что изнутри с новой силой разрасталось липкое и холодное чувство стыда. Спрятался, ага. Это очень странно: кто-то собрался тебе помогать, в то время как сам ты понятия не имеешь, как тебе вообще можно помочь. — Алло… «Здравствуйте», — услышал Родион странный и постоянно простуженный голос, который невозможно было со всей строгостью назвать женским или мужским. И по голосу этому Родион нервным воспоминанием угадал то самое школьное волнение. Оно передалось Лосеву. — Прости, пожалуйста. Я не смогу сегодня прийти. Извини, что раньше не предупредил. — Виновато, но сдержанно сообщил он. «Что вы, что вы…», — затараторили из мобильника. Наверное, он там глупо заулыбался с краской на щеках. Как некоторые девочки могут мило улыбнуться, а-ля всё так замечательно, перед тем, как расплакаться, словно кто-то умер. «Всё нормально, Родион Даниилович. Раз вы не можете прийти, значит, на это есть причина…». Почему это прозвучало так, словно он сам себя успокаивал? «Удачи вам…». — Спасибо, Рома. Родион был искренне благодарен ему за понимание. Этот мальчик (для Ленца он оставался тем же непутёвым подростком из двухтысячных) понимал очень много, что являлось весомым его достоинством. Однако, жил он как попало. И Отто так же. Только Отто ещё и не понимал ни черта. Или делал вид, что не понимал. Ушёл на кухню, чтобы заварить зелёный чай. Вернулся в комнату. Увидел Отто, с головой завёрнутого в белое одеяло. Горемычный комочек. С почти неуловимым стуком поставил стеклянную кружку с горячим чаем на прикроватную тумбочку. Закрыл окно. Неслышно передвинул деревянный стул к кровати и сел. Провёл нагревшейся ладонью по чужому (с каких таких пор?) плечу. — Спишь? — Нет. — Его мягкий и скрипящий шёпот. — Я сделал чай. Отто молча высунул голову из-под одеяла. Поймал на себе взгляд Родиона. О чём он думает? — Хочешь есть? Герц отрицательно покачал головой, неудобно лёжа на животе. Приподнялся на локтях и взял в руки кружку. Возможно, эта теплота поможет ему почувствовать себя лучше. — Спасибо большое… — Еле слышно сказал Отто, прикрыв глаза и слегка улыбнувшись. Это улыбка благодарности. Родион тоже чуть растянул губы в грустной улыбке. Не мог оторвать глаза от своего бедного Отто, с которым снова приключилось что-то ужасное. Встал. Полез в аптечку, что висела на стене. Достал йод, бинты с пластырями и проверенную заживляющую мазь. И ещё крем от ушибов, оставшийся с прошлого раза. Подошёл к шифоньеру и, открыв бежевую дверцу, достал с верхней полки жёлтое, очень мягкое полотенце. Вручил его Отто. — Тебе надо смыть с себя… — Он споткнулся о свои мысли. Ему представились жестокие прикосновения (а такое вообще можно называть прикосновениями?), ужас, объявший тогда проблемного парня… — …всё это. — Горько вздохнул Отто, подразумевая под «всем этим» тот нелепый кошмар, который с ним не так давно произошёл. Воображаемым топором попытался мысленно отмахаться от всплывших в памяти моментов пережитой боли и унижения. Когда Герц уже стоял в ванной, Родион попросил его не запирать дверь, потому что переживал, что Отто снова мог потерять сознание, или ещё что-нибудь случилось бы. Отто сказал: «Хорошо» и остался один в небольшой комнате со светло-голубой плиткой на стенах. Там было прямоугольное зеркало, слегка заляпанное неэстетично растёкшимися каплями. На Отто были похожи. Взглянул на своё побитое отражение. Кожа на лбу была содрана. Под разбитым носом и на искусанных губах ещё остались следы запёкшейся крови. Он коснулся пальцами синяка над левой бровью. Надавил. Больно. Но не настолько, чтобы разныться из-за этого. А ныть хотелось. Разреветься от души в кого-то большого и тёплого. Чтобы обнял, спрятал и больше никогда не отпускал. Больше? И что это значит… Он сжал зубы, чтобы не расхныкаться, стоя в соседской ванной. Как же всё это тупо и до озноба противно! Он резко опустил голову, словно приказывая самому себе прекратить промывать свои же мозги. Зло нахмурился. Тогда он ненавидел себя за это своё… виктимненькое поведение! Если бы только он мог казаться хоть немного достойным нормальной жизни… Когда-то он вбил себе в голову, что годится только для… Боже… Не важно уже. Быстро снял с себя одежду. Сложил на край немолодой стиральной машинки. Забрался в ванну и открыл кран. Полилась вода, скорее холодная, чем тёплая. Он подставил больную голову под струю. Вода моментом потекла по плечам и спине, немного жаля поначалу. Постепенно становилось легче. Он взял с раковины оставленное специально для него мыло. Хах. Детское. Намылил руки и принялся размазывать получившуюся пену по царапинам и… В общем, по пострадавшим шее и плечам. Неловко поскользнулся, стоя на коленках, и ударился задницей о дно. Чёрт. У него из глаз не искры посыпались, а настоящая лава полилась. Он зашипел, безжалостно раздирая ногтями грубые ладони. Стало до тошноты мерзко. Отто с силой зажал рот руками, широко раскрытыми глазами уставившись в белую дверь. А ведь чуть было не вскрикнул. Его пробила нервная дрожь. Трясущейся рукой дотянулся до пробки и заткнул слив. Прохладная вода стала медленно наполнять ванну. Он понимал, что, должно быть, выглядел как некрасивая девчонка из порно (хотя, откуда ему знать, он не интересовался особо). Сгорбившись, сидел с коленками в разные стороны. Они были серо-сиреневыми. Всё это время Отто сжимал клыками нижнюю губу, чтобы отвлечься от давящего кома в горле. Выходило хреново. Он снова закашлялся, когда куда-то делся весь воздух. Скорчился, прижав руки к животу. В голове кольнула мысль, что он использует слишком много воды за чужой счёт. Судорожно глотая воздух забитым глухими слезами ртом, он схватился за ручку смесителя и закрутил её. Родион постучал в дверь. Отто вздрогнул, почувствовав, как стыдно горят его щёки. — Отто, ты в порядке? — Приятным голосом своим беспокоился он. Разумеется, ни о каком порядке и речи идти не могло. Он лишь хотел узнать, был ли Отто в состоянии справиться с водными процедурами, или же ему необходима была помощь. Ему ничего не ответили. И вовсе не потому, что расстроенно молчали. Всё было немного не так. Отто, на самом деле, очень хотел заверить любимого соседа в том, что всё у него было хорошо. Просто замечательно. Заебись, как говорится. Но ничего сказать не получалось. Выходило одно приглушённое хрипение, совершенно не слышное за стеной. — Отто, мальчик мой, ты меня слышишь? Пожалуйста, если тебе не нужна моя помощь, скажи об этом. Если не ответишь, мне придётся зайти. Отто снова начал разрывать пустой кашель, доводя чуть ли не до рёберного треска. Родион тревожно нахмурился и провернул ручку незапертой двери.***
Mientras en la tierra una gran fiesta,
gritos, risas, llantos y champán.
Laika miraba por la ventana
¿Qué será esa bola de color
y qué hago yo girando alrededor?***
Mecano – «Laika»
В тот понедельник поздно вечером должно было состояться открытие недельной выставки одного молодого художника-космиста. Ввиду того, что чувак с псевдонимом Алекс Маригольд совсем недавно начал набирать популярность среди заинтересованного в искусстве народа, вход стоил совсем недорого, так что поглазеть на творчество юного дарования имела возможность далеко не одна «аристократия». И такой возможностью был чертовски воодушевлён один коротышка в крутых очках. Не то чтобы его как-то волновало отсутствие компании. Он, вообще, очень уважал одиночество. Частенько, один одинёшенек, забредал вглубь парка, где росли берёзы, тополя, ивы (прекрасные ивы с ветвями над самой водой лягушатника) и ещё туча всякого зелёного. Слушал птиц, сидя на траве с блокнотом-спутником на коленях. Он очень любил побыть один. Но в тот, почти что майский, вечер хотелось побывать на космической выставке с кем-нибудь классным и, в какой-то степени, близким. Милена пойти с ним никак не могла, так как по вечерам терроризировала детей, а потом чувствовала себя выжатым апельсином. У Тёмы снова образовался завал по учёбе, и Рома даже заикаться насчёт расширения кругозора не стал. Зато у Родиона Данииловича, с которым они с некоторых пор стали общаться часто и, кажется, лучше, чем неплохо, ожидался относительно свободный вторник, и поэтому он мог себе позволить поспать утром подольше. Вот Каверзин ненавязчиво и предложил бывшему учителю посетить вместе с ним второй этаж городской библиотеки. И, к его великому удивлению и радости, Лосев-Ленц согласился. Надо ли говорить о том, с каким трепетом и нетерпением Рома ждал этого события. Ох, какая же дурацкая химия в нём бушевала… Он понимал, конечно, что всё это было глупо и, кстати, безнадёжно. Он сам себе признавался, что считал эту историю нелепой и пошлой. Как же там, в интересной книге, говорилось… «Классическая комбинация»****. Точно. И даже, если бы он и добился чего-нибудь более-менее близкого к желаемому (чего он вообще желал?), то такое «взаимодействие» точниссимо долготой бы не отличилось и не привело бы ни к чему, кроме как к Ромкиным пиздостраданиям типа: какая же он всё-таки тупая шлюха, недостойная быть и тэ дэ, и тэ пэ. И всё же, несмотря на то, что печальный прогноз был ему хорошо известен, он продолжал заниматься хуйнёй. Ну а заодно и ненавидеть себя за это. Озадачивало только то, что Родион Даниилович (да, Рома ненавидел отчества, но называть своего, когда-то, учителя иначе он просто не мог) сам шёл ему навстречу. Похоже, он колебался – стоило ли усугублять сложившийся абсурд. Скорее всего, любой способ, как выйти из этой неловкой ситуации, казался ему чересчур жестоким, и Родион боялся причинить боль. Он жалко бездействовал. Будто в ожидании «знака свыше». В то же самое время, Ленц прекрасно понимал, что Рома – парень дурной, этого не отнять, но не глупенький, что он сам всё ясно видел. А ещё Родион Даниилович с сожалением пришёл к выводу, что, возможно, боязнью сделать больно, этой самой боли можно причинить в разы больше. Чем, между прочим, и занимался уже очень много лет его Отто. Выход был один. И Рома об этом знал. Всегда знал. Надо взять себя в руки. Встать на позицию «я-взрослый». Взглянуть на всё это, врубив логику. И просто уйти. Оставить то, из-за чего хорошо не станет ни тебе, ни другим. Конечно же, Рома сильно расстроился, когда, уже выходя из дома, узнал, что пойдёт на долгожданную выставку один. Без Родиона Данииловича. Хотя он и ответил ему довольно спокойно и вежливо,.. было как-то обидно за то, что его планы «слегка разрушились», и он неожиданно снова остался один. Но Родион Даниилович не мог продинамить просто так. Не в его репертуаре – без повода кидать кого-то. Даже такую бесполезную хренатень как Ромачка он бы не бросил в самый последний момент. (А вот Рома - бросал, маленькая дрянь и тварь, и ещё куча всякий слов). Вероятно, у него возникли какие-то проблемы. Каверзин (не фамилия, а пиздец какой-то) сначала хотел расспросить его о том, что же произошло и даже предложить свою криворукую помощь. Но подумал, что раз его сразу не проинформировали о своих неприятностях (или, может быть, о совсем иных обстоятельствах, отменивших их встречу), значит, не нужно заставлять человека рассказывать о своей личной жизни какому-то надоеде-меланхолику, которому чуть слово, и он почти в слезах. Он, блин, старался сдерживаться, чтобы ну хоть как-то походить на мужика, и чтобы окружающие не считали, что это он так на жалость давит. А вообще, он, как мог, строил из себя силу сильную и умирал со стыда, если сам себе казался жалким… Реветь нельзя. И он не будет. Медленно шагая по периметру выставочного зала, он внимательно вглядывался в большие и маленькие планеты и звёзды. Чаще всего в своей палитре Алекс Маригольд использовал (а может, и использовала, кто знает) преимущественно красные и оранжевые оттенки. Больше, чем в «Новой планете» Юона. Фон косил под тёмно-синий. Рома не разбирался в живописи, просто очень любил. В какой-то момент ему показалось, что галактики Маригольда походили на бархатцы. Складывалось такое впечатление, что он находился на космическом «луге» с цветами-звёздами в бесконечно-синей, холодной-горячей темноте. Рыжее – словно росло и пульсировало во тьме, но никак не стремилось к чему-то разрушительному. Только сияло. Одновременно умиротворённо и вызывающе. Рома не знал об оригинальной идее цветущего вокруг света, но то, что он сам для себя из всего этого извлёк, было, если не великим открытием, то важным для познания кладом – точно. Ну да что там. Просто это были реально классные мысли, воплощённые крутым созданием-создателем маслом на холсте. Тут Рома задумался о самом художнике. А вернее – о его звучном псевдониме. Маригольд. Marigold. Он знал (а ещё бы ему не знать), что с английского это переводится как – ну конечно – как бархатец. Хм-м. Выходит, бархатцы что-то значили для молодого космиста. Прекрасные огненные цветы. У его коллеги такие волосы… Совсем как кучерявые бархатцы, которые посветлей. Жаль, она не смогла оторваться от работы. Практически японский трудоголизм овладел его товарищем. Аня Миронова – тоже рыжик, только темнее на несколько тонов. И тоже вся в работе. Девочка с великой силой воли. Сойдёт в кумиры миллионов. Интересно, а почему Вселенная, на картинах Маригольда, стала рыжим цветком? А что, если здесь найдутся и другие образы? Он не спеша прошёл в самый дальний угол просторного зала с белыми стенами и без окон. Белый свет горел лишь над самими картинами, так что почувствовать себя, окружённым самым настоящим космосом, вовсе не составляло труда. И в этом космосе с тобой (но, в тоже время, и совсем без тебя) было ещё много людей. Не совсем большая публика, но и не раз-два и обчёлся. Кое-кто очень любил смотреть на людей. Главным образом на тех, в чьей внешности и в поведении которых было что-то особенное. На том событии, между прочим, также присутствовали занятные «портреты». Одна армянская пара с дредами чего стоила! Вот внимание его привлекли голубые огни спирали, изображённой на квадрате тёмно-синих и сиреневых оттенков. Единственная картина, что не была похожа на бархатец. Ничего оранжевого. Вся гамма – сугубо холодная. И с чего это, любопытно, такое решение? Прошедшая зима подействовала? Ну а, впрочем, какая разница? Роман был просто заворожён и, на самом деле, несколько обескуражен таким поворотом. Это как гипноз. Он не заметил, сколько времени он простоял вот так, разглядывая безграмотным, но увлечённым взглядом каждую деталь. Ему даже стало казаться, что он видел, как краски двигались. Словно сверхмассивная чёрная дыра в центре по-настоящему пожирала написанное художником пространство. Признаться, Рома не особо-то любил чёрные дыры, ибо не понятно ему было: что, зачем и, в итоге, куда. В общем-то, как и в его собственной жизни. Может, он и знал, что человек пишет свой жизненный сценарий до шести лет, и что этот сценарий можно каким-то там образом прочесть и даже изменить, но был слишком самонадеян, чтобы пользоваться техниками, придуманными умными людьми. Раздался тихий «щёлк» фотика чьего-то мобильника. Человек с пушистой шевелюрой машинально повернул голову в сторону лишнего звука, ворвавшегося в «Пасторальную» симфонию*****, беззаботно игравшую в его голове, и вернувшего его в земную реальность. Низенькая (о боги, духи, сатана, кто-то в этом месте ниже Ромы) девочка, забывшая проверить громкость, огромными азиатскими глазами уставилась на жертву своего «фоторужья». Рома, как обычно, недоумеваючи дёрнул левой бровью. Немая сцена. Здравствуйте, так сказать. В лице юной особы так и читалось: ну, всё, дочь самурая, это конец, ща на тебя в суд подавать будут. Она резко наклонилась и выпрямилась так, что её распущенные, светло-коричневые, немного рыжие, волосы нарисовали две дуги – туда и, собственно, обратно. — Извините, пожалуйста! Я не хотела вас смущать! — Быстро-быстро заговорила она, даже не дав бедному четырёхглазому созданию опомниться. — Дело в том, что вы так живописно, эстетично, сказочно задумались, исследуя эту картину, — тонким пальчиком она указала на голубоватое сияние, а затем несильно «воткнула» подушечку в свою щеку, — что я просто не могла поступить иначе! Она живо спрятала телефон с чехлом в виде красной панды в карман светло-синих джинсов, обильно и как-то космически усыпанных разноцветными блестючками. Она улыбнулась так, словно только что победила в каком-то очень важном споре, хотя ни в каком таком споре, как мы помним, она даже не участвовала. Рома неуверенно и (ой, ну да) смущённо отвёл глаза. — Но зачем? — Да, точно. Зачем дети страдают фигнёй. Фоткают (вы только полюбуйтесь на это безобразие) незнакомцев на туториалы – монстров срисовывать. Она наигранно возмущённо вздохнула и совершенно серьёзно воскликнула, устремив указательный палец с наклейкой-цветочком на аккуратном ноготке в потолок: — Ибо если бы я прошла мимо – совершила бы тяжкое преступление против красоты момента! «Мдауш, красота», — небрежно подумалось Роме. — Я никому показывать не буду. Но удалять тоже не стану. — Она чуть опустила голову и улыбнулось. На этот раз - малость растерянно и ну очень мило. — Это важно. — Ну… — Из-за неловкости он непроизвольно забрал свои волосы за ухо. — Меня это не беспокоит. — Сказал человек, которого товарищи годами не могли уломать сфотографироваться вместе. Уж если кому-то и удавалось, то успех его был сравним с каким-нибудь из подвигов Геракла. А тут, в «прекрасный» весенний вечерочек, какое-то аниме просто так подкрадывается и беспардонно запечатлевает, знаете ли, его личную жизнь! Он чувствовал себя ужасно глупо. И из-за этого начал краснеть. — А-а-а! Домо аригато гозаимас! И, радостным ферзём, она поскакала по диагонали в красноватый угол, откуда за ними уже с минуту наблюдал какой-то бородатый титос****** в мягоньком бежевом свитере и в строгих (вообще мужских!) джинсах. Наверное, это был её отец. Правда, какой-то совсем не азиат. Вспомнился мем (которым Ромкин младший бро шутил про англичанина), что гласил: вжух и ты приёмный. Что за дебилизм в голову лезет?! Странная девочка сразу же принялась показывать сенсорный экранчик титосу. Обещала же! Ну, блин. Ну, как всегда. Он поспешил отвернуться к картине, вовсе не желая, чтобы те двое заметили его хмурый взгляд в их сторону. Предательская енотовидная панда! У-У-У! Фу такой быть. Обижался Рома секунд десять. А потом подумал о всей смехоте сложившегося случая. Ой, ну и пусть малолетние азиаты карпят свой дием. Ему вообще не жалко. Однако ещё хоть раз случайно встретиться взглядом с юным медвежонком не хотелось. Он ещё раз запоминаючи оглядел полюбившийся кусок Маригольдовского космоса. Теперь к нему привязался опенинг «Sailor Moon». Спасите Рому, пожалуйста. Он прошёлся по залу, чтобы уж окончательно насмотреться. Стараясь быть незаметным, он даже как-то сжался. К счастью, с теми чуваками он больше не столкнулся. Достал телефон из старого рюкзака с раритетными значками, посмотрел на время. Решил, что пора ему было шагать домой. Кормить кошку, мыться и баиньки, так как во вторник – снова в школу. Выйдя из здания, обнаружил, что на город обрушился самый настоящий ливень. А он даже и не подумал о том, чтобы заранее заглянуть в прогноз погоды и взять зонт, на всякий случай. Ну, что поделать. Придётся возвращаться под дождём и промокнуть до нитки. Главное – умудриться не простыть. Эх, а вот у Родиона Данииловича точно с собой оказался бы зонтик. Что за извращённые фантазии! Было уже совсем темно, мокро и холодно. Он, в который раз, зажилил денежку на автобус, потому что посчитал, что от библиотеки до дома – каких-то два шага, и, чтобы их преодолеть, тратиться не обязательно. Но, когда он почти бежал, перепрыгивая вездесущие лужи, а холодные капли злостно лились ему за шиворот, он ясно понял, что немного ошибся в своих расчётах. Дурак. Чихнул, долбанув пикалкой по кнопке домофона. Шмыгнул за дверь и быстро поднялся к себе. Кошка торжественно приветствовала человека, мяукая, мурлыча и вертясь под ногами. Рома устало стянул с себя маленькие ботинки и насквозь мокрую верхнюю одежду. Чёрные джинсы, притворявшиеся модными брюками, тут же были заброшены в стиральную машину. Прошёл на кухню, где, ну так уж и быть, насыпал ей её любимый сухой корм. Она с удовольствием принялась грызть. Сделал себе горячего чаю с лимоном и, завернувшись в плед со звёздочками, забрался на подоконник. Лбом он прислонился к холодному стеклу, которое избивали капли-метеориты. Прижал к себе коленки. Снова ощутил нескончаемую боль в глазах. Зажмурился. Стал большими глотками пить свой чёрный чай. В одной брошюрке для пенсионеров он, кстати, вычитал, что, если пить слишком много чёрного чая, можно заболеть раком. Ну, посмотрим. На невозмутимую стену дождя.***
Kai Engel – «Downpour»
Родион, обеспокоенный, зашёл в ванную комнату, где застал Отто, сгорбившегося и давящегося сухим кашлем. — Отто, — он опустился на колени напротив него, — что с тобой происходит? — Он аккуратно положил свою горячую руку на его мокрое плечо. — Тебе больно? Почему ты так кашляешь? Отто зажал рот руками. Взглянул на него уже покрасневшими глазами. Родион бережно отнял трясущиеся руки от его лица. Сжал его ладони в своих. — Я… — Воздуха не хватало. — Тихо, тихо. Уже всё в порядке. — Ласково проговаривал Родион, невольно косясь на красный, рваный след от укуса на шее Герца. Как же отвратительно это всё… Так тяжело, когда какая-то сволочь бездушно и жадно ломает то, что ты так любишь. Когда тот, кого ты так ценишь, кого ты уважаешь, терпит подобное унижение. И ты падаешь в эту грязь. Ударяешься о поверхность (звук сломанной шеи) и захлёбываешься в ней. Как же трудно, неудобно, гадко было видеть его таким… Разбитым. Использованным. Узнать о том, о чём сам Отто никому и никогда бы не рассказал. Да какое же этот ублюдок право имел… Убить бы. Уничтожить его – мало будет. — Я кашляйт, — выдавил из себя Отто (это же был просто его Отто), — потому что не хотеть, чтобы… плакать! Это есть такой низко… — Что же ты такое говоришь… — Он прижал его к себе. Словно хрупкую хрустальную фигурку. Еле касаясь губами, целовал его макушку и лоб, там, где он был целым, чтобы не сделать больно. Не доглядел, отпустил… Бессердечный. Безрассудный. — Это - не низко. Это – нормально. Мальчик… а ну-ка прекрати делать себе больно!.. Отто обессилено упал головой на его плечо. Громко всхлипнул. Даже как-то смешно получается. В детстве он сразу же засыпал, стоило ему приказать. И теперь. Ему разрешили – и он заплакал. Горячие слёзы потекли по щекам. Полились на рубашку и жилет Родиона. А Родион гладил его по голове и спине. Отто слабо сжал руками вязаную ткань. Плакал тихо. Его плечи неровно вздрагивали. Возможно, это было правильно, что именно Родион был тогда с ним. — Я хочу умереть… — Шёпотом признался Отто. — Я хочу, чтобы ты жил. — Прошептали над его ухом. Отто приподнялся на избитых коленях и прижался к нему, крепко настолько, насколько был тогда способен, обнимая. Рыдал. И так – действительно было легче. — Никогда больше о таком не думай, Отто, хорошо? — попросил Родион. — Не буду! — Низким, зарёванным голосом пообещал Отто. — Пойдём лечиться? Отто кивнул. — Ты сможешь дойти сам? — Ja. Родион придержал Отто за локоть, чтобы помочь тому выбраться. Оставил его одеваться и натягивать штаны, за которыми Ленц додумался слетать в соседнюю квартирку. Не надевать же ему грязные вещи. Сейчас он ушёл ждать его в уже потеплевшую комнату. Отто пришёл примерно три минуты спустя. Сел на белую простынь, поджав под себя ноги. То, что он позволил Родиону обработать его раны, было Ленцу очень важно. Он доверял ему себя. Впустил в своё личное пространство. И Родион это ценил. На душе становилось тепло и трепетно оттого, что любимое создание доверяло ему. Какой же он красивый. Даже когда ему так погано – он прекрасен. Прекрасен через всю эту опасную, омерзительную и чарующую жизнь, полную пустых страданий и фантомного счастья. — Ты пойдёшь в больницу? Услышав неуверенный вопрос Родиона, Отто смутился. Было видно, что профессор за него не на шутку перепугался. Он ведь не в курсе дела всего. — Нет. — Спокойно мотнул головой Герц. — Родион, не бойся за меня. — Отто улыбнулся. Немного нервно. — Со мной почти такой уже быль. Случайно. Я знайт, что нужно делайт. Просто завтра пойду в аптека и покупайт лекарство. Со мной всё будет… — Споткнулся. Втянул воздух через покрасневший нос. Собрался. — Хорошо. — Туда же больше не пойдёшь? — Nein. Ну, точно не завтра. Не смогу. — Ясно. — Это просто смешно… — Он опустил глаза. — Что именно? — Насторожился Родион. Отто покачал головой, растянув тонкие губы в немом смехе-плаче. Неслышно усмехнулся, прокручивая в голове всю эту уморительную историю, в коей главная и самая смешная, нет, упоротая роль досталась как раз таки ему – Отто. За окном, в такт шуму в голове, свирепствовал ночной ливень. К утру, обещали, закончится. Будет сыро и серо. — Если бы я быль поумнее… и сильнее, этого бы не произойти! — Сломавшимся шёпотом закричал Отто, чувствуя, как становилось то жарко, то холодно. Будто его всё ещё драли на грязном деревянном полу. Уши стали красными. До зуда красными. — Он бы не смог просто взяйт и… Я не думаль, не мог ожидайт, что так будет. Всё же быль нормальный. Он… со мной только говориль. Я думаль, он быль добрый ко мне… Но он… Так быстро, я не успель, чтобы среагировайт… Mein Gott… — Он закрыл лицо руками. Не плакал, но говорил неровно и загнанно. Родион в успокаивающем жесте положил свою большую руку на его колено. «Я здесь, рядом с тобой». Герц жестоко укусил нижнюю губу, бесслёзно всхлипывая. — Он ударить меня по живот, и мне сталь больно. Удариль под колено. Я упаль на поль у ударяйтся. Сталь его ругайть и спрашивайт, что и зачем он деляль, но… Дёргаль мой волосы сильно назад и орать в уши, что я есть сука и… и бля-ядь неплагодарная, и удариль мой лоб о пол. Я нечаянно заплакаль от боль, и он… смеялься. Зло. Я хотель вставайт, но Павел Никифорофич хватайт мои руки одной своей рукой и в поль прижаль. — Он печально осмотрел ободранные ладони. — Потом он их отпускайт и давиль мой шея. Он всё время, пока… деляль это,.. держаль меня за шея… — Отто совсем стих. Теперь он молча смотрел куда-то в угол комнаты. Его руки и губы подрагивали, а на глаза снова навернулись слёзы, за которые он себя ненавидел. Родион бесшумно пересел со стула на кровать, рядом с Отто. Герц закрыл глаза, потому что ему было стыдно, и он не знал, следовало ли ему рассказывать всё то, что он только что Родиону рассказал. Ленц бережно взял его руки в свои. Отто подумал, что никому больше он бы об этом рассказать не осмелился. Никому. Ни Артёму, который в тот вечер довёл его до дома. Ни Пат, что была его идеальным товарищем. Ни Робби… Перед ним стыднее всего. И уж точно он не посвятил бы в подробности своих неприятностей Герхарда. Не факт, но есть вероятность, что он бы просто убил его. И никакого сочувствия. Только ненависть к себе из-за содеянного в конце. Но зачем же он тогда Родиона такой нехорошей информацией загрузил? Чтобы он пожалел его? Ну так он и без охуительных историй его и по головке миллиард раз готов был погладить, и все царапинки зацеловать, как мамочки делают, чтоб у деток не болело. Возможно, для кого-то, всё-таки, можно иногда становиться слишком собой, чтобы не таскать в рёбрах болезненный груз страшной тайны. Только тот самый кто-то обязательно должен оказаться именно тем, кто полностью тебя поймёт, от начала – до конца. Поймёт тебя так, как ты сам, и даже чуточку больше тебя самого. И ты будешь знать, что он рядом, он здесь, с тобой и не рвётся осуждать. Не намерен вслух жалеть тебя и считать тебя жалким, мол, какой ты бедненький, слабый и несчастный. Не станет при тебе проклинать твоих обидчиков и клясться в скором отмщении. Нет. Ничего подобного. Просто по-человечески с тобой. Просто по-человечески твоим. А ты его. Без каких-либо бумажных прав собственности. Просто быть. Быть просто. Ленц прижимался губами к его пальцам. К самым ласковым и к самым, как он вдруг осознал, родным. Медленно выдохнул, согревая местами красноватую кожу. Герц посмотрел на него, и взгляды их встретились. И, может быть, только теперь до них дошло, как для обоих были дороги эти минуты, когда они смотрели друг другу в глаза, кутаясь и нежась в этой тёплой и светлой синеве, когда они сидели рядом и держались за руки… И так спокойно и чудесно внутри, радостно, словно ничего плохого никогда и ни с кем из них не происходило и не произойдёт. — Тебе необходимо лечь. — Заботливо настоял Лосев, встав с кровати, освобождая место, чтобы Отто смог устроиться, как ему было удобно. Да и очень Родион сомневался, что Герцу, в его незавидном положении, вообще разрешалось сидеть. — Я снова оставайтся у тебя… — Тихо сказал Отто, опустив больные от слёз и их же сдерживания глаза. — Да, друг мой дражайший. — Ответил Ленц, не отрывая глаз от его бледного лица. — Сними их, во время сна давить будут. И укройся обязательно одеялом, чтобы не заболеть. — Он замолчал и решил, что, чтобы не смущать Отто, ему лучше уйти уже в другую комнату. Он полез в шкаф – забрать свою большую, бежевую пижаму. Услышал босые, неуклюжие шажки за спиной, а потом почувствовал, как Отто тихонько сжал двумя пальцами ткань рукава его рубашки. Замер. — Не уходи… — Робко произнёс Отто, чуть не утыкаясь шмыгающим носом в его спину. — А? — Его сердце замерло. — Пожалуйста, будь со мной в этот ночь, Родион! — Просил его Отто. Родион выдохнул. — Конечно.***
Kai Engel – «Moonlight reprise»
В ту странную, дождливую ночь Родион и Отто, несмотря на жуткую усталость, ещё долго не могли уснуть. Лежали в тёплой постели, глядя друг на друга сквозь дремоту. Держались за руки, переплетая пальцы. Потом долго обнимались, словно сделать это больше никогда не смогут. Отто ещё разок поплакал, прижимаясь к Ленцу. Тот, в свою очередь, гладил его по голове и по спине, время от времени поправляя мягкое одеяло на его голых плечах. Чтобы не замёрз. В итоге Отто первым сдался в сон (покорился царю нашему). — Добрых снов. — Ласково прошептал Родион, глядя на малость хмурого Герца, что уснул в его объятьях под звуки безостановочного ливня. Он понятия не имел о том, что их двоих ждало дальше, и в ту тёмную ночь мог и хотел только с нежностью смотреть на своего самого любимого человека и любить его с каждой секундой лишь сильнее, проводить рукой по его волосам и иногда шептать добрые слова и «ч-щ-щ», чтобы уберечь Отто от кошмаров, то и дело грозившихся ворваться в его сон. Ближе к утру дождливая серенада подошла к своему завершению. Жидкие, серые, желтоватые по краям, тучи медленно расступались перед маленькой Луной, позволяя ей окинуть прощальным, предрассветным взглядом тихий город. Её слабые, прохладные лучики лениво прогуливались по кирпичным и деревянным стенам домов, по деревьям и оконным стёклам, осторожно забираясь в сонные комнаты. Одно Родион знал точно. Больше они «насовсем» не расстанутся. Больше он не позволит его Отто загнать себя в чей-либо капкан. Он будет рядом.