***
Несложно догадаться, у кого в то утро поднялась температура, а голова разболелась так, что он еле отодрал себя от кровати, чтобы явиться на работу. И желательно не совсем уж к восьми-тридцати. Это ведь школа, а не универ, в конце концов. Эх, надо было потратить те несчастные двадцать рублей на автобус, а не бежать по сплошной луже, в которую превратился вчерашним вечером город «Ш». Когда Рома простывает, ему всегда до отупения больно и голова кружится, отчего у него в такие минуты есть все шансы, например, упасть на пол мимо стула. На часах было семь ровно. Значит: полчаса – на сборы и ещё полчаса на то, чтобы добежать до учебного заведения. Там – привести себя в порядок и, если очень повезёт, стать отчитанным Миленой и Леви Менахемовичем. Он рассеянно нагрел воду в электрическом чайнике и залил кипятком пакетик ромашкового чая, который ему сильно не нравился из-за запаха. На сковороде шипели два яйца. Он, вроде как, кроме яичницы жарить ничего и не научился к тридцати-то годикам. После того, как он ещё в семнадцать лет на первом курсе воинственно попытался что-то съедобное изобрести на новенькой сковородочке, а один педик с истфака, который всех ещё потом заебал, наблюдал за всем неловким процессом и в итоге язвительно предложил научить горе-поварёнка готовить «нормальный» омлет, он больше на кухню не вышел. О, точно. Рома ещё омлет умеет делать. Только вот не «нормальный», а школьнически простой и без всякого там укропа! Наскоро поел и запил свой нехитрый завтрак ненавистным аспирином. Хорошо, что в импровизированной аптечке из аккуратной коробки из-под чайника этого аспирина ещё много осталось. По-быстрому, как синий ёжик (шутка, конечно), умылся, расчесался и оделся в самые чёрные брюки, рубашку и жилет, в последнюю очередь, задушив себя такого же цвета галстуком. Застегнул куртку, что доходила ему до колен, и спрятал нос в полосатом шарфе. Шапку он снова потерял. И страшно по этому поводу грустил. На улице луж стало меньше, но всё же необходимо было постараться, чтобы не промочить свои маленькие ботиночки в какой-нибудь из них. Действие лекарства он так и не ощутил, а боль в шее от рюкзака давала о себе знать с невиданной свирепостью. В пятнадцать минут девятого он открыл маленький класс английского, у которого уже прилипло к холодной стене несколько ребят из одиннадцатого. Максима Ежа, которого Роман, по непонятной ему самому причине, остерегался, среди его одноклассников пока не обнаружилось. Сейчас бы только собственных учеников бояться… И дело, кстати говоря, было даже не в том, что Ёж точно не оказался бы в восторге оттого, что его парень нравится их классному. Об этом вообще никто, кроме рыжей русички, что вечно топит за Достоевского, не знал и никаким образом узнать не мог, а поводов для подозрения Рома не подавал. Наверное. Ох, как же это всё низко. Точно. Просто он во всех отношениях был слишком низким. И как же тут не потеряешься при всех этих,... которые «на уровне». За семь минут до начала урока, когда Роман поручил милой, толстой девочке раздать тетради, в которых с почти нереальным провалом были решены задания на Complex Object (чем Рома был потрясён и из-за чего сильно себя корил), к нему в кабинет заглянула Милена Беличенски, внезапно изобретшая культурную программу на выходные. Она на учительском языке поздоровалась с выпускниками и по-товарищески уселась на школьный стульчик напротив Ромы. — Знаешь, что? — Начала она, к счастью, похоже, не заметив расплавленного состояния коллеги. — А? — Сонно мяукнул коллега. — А давай, на этих выходных соберёмся «Бродячих собак» смотреть. С тебя – фирменная пицца, с меня – пирожки с черникой. С черни-икой! — Псов. — Что? — Там правильно говорится: «Бродячие псы». Тебе не понравится. — Это почему? — Ну… — Давай, посмотрим. Я не слабонервная. Да и гуру меня не удивит. — Ох… помнишь, «Империю мертвецов» смотрели, и тебя люто бомбило из-за Достоевского? — Не люто, а капельку совсем. — Капельку, говоришь. Так вот здесь всё куда хуже. — Ой, да брось. Я отрывок видела***. Думаю, это довольно весело. — Ну, думай, думай. Только я не отвечаю за учителей литературы, которые после своего рискованного поступка объявят войну японской анимации. Тут Рома представил себе бедного мангаку, что за всем этим стоит, в панике поясняющего тамашним ментам, что его хочет убить рыжее, очкастое и сногсшибательно прекрасное существо. Как убить? Кажется… «Преступлением и наказанием» из личной библиотеки! Видеоряд – смешной, ситуация – невероятная, но страшная. — Да не парься. Я же пацифист. Если что-то из ряда вон произойдёт, так уж и быть, переживу. В субботу у тебя пьём? Пьём шиповниковый чай. — Да. Давай. Когда они договорились, Беличенски ушла к «своим детям». Вскоре прозвенел звонок, и началась всеобщая, как любят выражаться некоторые преподы, «экзекуция». Максим Ёж был тем единственным, кто не напортачил в роковой самостоятельной работе. Теперь он, раскрасневшийся, с кое-как приглаженной колючкой тёмных волос, сидел за первой партой, в то время как скромный англичанин с воодушевлением отмечал его усердие и замечательные способности перед тем, как перейти к немного грустному разбору ошибок. По тону, которым он говорил такие вещи, было понятно, что к успехам учеников он относится с большим уважением. И это, на самом деле, так мило, что он никогда не хотел «смотреть свысока». Тот самый момент, когда комплекс неполноценности каким-то образом не перерос в комплекс превосходства, и, наверное, поэтому для этого маленького человека – поставить себя выше кого-нибудь – казалось чем-то неестественным. Тем временем Максиму было ужасно неловко, и ему совершенно не нравилось то, что Каверзин, пусть и с благими намерениями, обращал на него, красного и малость растрёпанного, внимание всей английской группы. Это не важно, что добрая половина этой не особенно престижной, по российским меркам, школы ходила далеко не в самом опрятном виде. Максим всегда тщательно следил за собой (он же отличник и гордость школы, как тут иначе), был одет строго и причёсан, насколько позволяли по природе своей торчащие волосы, аккуратно. Если что-то и могло нарушить всю эту почти-идеальность, то это были, разве что, гениальные идеи Артёма Крошика. Наверно, не стоит пояснять, что в тот раз причиной Ежиной неловкости стала, как раз-таки, одна из таких «идей». Ага, именно поэтому сейчас Максим каждые полминуты поправлял воротничок своей белоснежной рубашки. Юноше было капельку стыдно и боязно за то, что кто-то лишний мог догадаться о тех романтических шалостях, которые время от времени позволяли себе двое мальчишек из одиннадцатого класса.***
Бывают в школах такие «идеальные места», куда крайне редко ступает нога человека. Там тихо и можно книги читать, или порыдать, если двойку получил, и если, допустим, тебя пятиклассники побили. Много чего можно натворить, пока никого нет рядом, и никто тебя не видит. Par exemple, вдоволь нацеловаться (ну, это уж вряд ли) с самым чудесным парнем на свете. В секретном месте это творить – главным образом не потому, что этот очкарик считает неправильным – делать это там, где вас могут увидеть, а потому, что в твоей стране, если спалишься, тебя никогда не простят, а понять даже не захотят. Не царское это дело – хотеть понять. Даже, если от «гадостей», которыми ты занимаешься, никому, кроме (разумеется) тебя самого, плохо не станет, тебе, сучка ты крашеная, жопа. Между дальними стеллажами в библиотеке было такое место, где стояли книги по философии, которые почти никому в этой школе не были нужны. Философия – это стремление к мудрости. Философ стремится к мудрости, не будучи мудрым. Будь как философ. В то утро вторника они там зависли уже во второй раз. Максим переживал немного меньше, чем в первый, как Крошик ни старался убедить его в том, что ничего страшного там с ними случиться не могло. Он ведь спецом перед тем, как затащить их туда, просидел в тихом углу несколько перемен подряд и сделал вывод, что у иногдашних посетителей библиотеки уголок этот спросом совершенно не пользовался. Более того – очень мало людей вообще отравлялось блуждать (блудить, ага) по лабиринтам книжных полок. Они забегали нехотя и на две секунды – попросить у Милены Игоревны учебник на урок, потому что свои оказывались забытыми дома. Попасться на глаза они рисковали, может быть, только самой учительнице, или её товарищу с усами, или седому, бородатому еврею. Но их, если что, они бы запросто расслышали и сделали бы вид, что ничего «нехорошего и противоестественного» тут минуту назад совсем не происходило. Ну, Рома – в курсе всего и он – «свой». Милена – не «своя», но она адекватная, хотя и цундере, как однажды её Максим за глаза обозвал. Леви – страшный и, скорее всего, очень не одобряет такого плана выходки. Кто знает, что в голове у старика творится, но одно известно точно: ни родителям, ни дирику он не настучит. И это просто замечательно. Так что там с «очередной гениальной идеей»? На сей раз, Тёма придумал, что можно целовать так, что след оставляется. Он ещё на руке заранее потренировался, чтобы совсем разобраться, как оно делается, и перед Максом не облажаться. Чтобы точно всё получилось. Ах, чёрт, как же это круто – расстёгивать верхние пуговицы его рубашки, когда он (как всегда – осторожно) обнимает тебя, и ты ощущаешь и чувствуешь приятное тепло от его ладоней. Через ткань футболки. Ещё круче, когда вообще без неё. Хотя и так от удовольствия дыхание захватывает. Это так интересно: нерешительно-нежно прикасаться кончиками пальцев к его бледной коже. К красивым ключицам и шее. Слегка спустить рубашку и целовать. Этого смущённого и такого милого отличника. Он не против. Только сильно волнуется и стесняется. Это нормально. Ему нравится то, что они делают. К тому же – они всегда будут вместе. И это утверждение словно смывает, сносит то, скребущее по рёбрам, грустное – «слишком рано». Это ведь не важно: «рано» или «не рано», когда есть абстрактное «навсегда». Странная логика. Эти глупости даже относительно логичными не назовёшь. Но именно такие мысли или околомысли, обрывки фраз в голове, и успокаивали тогда обоих товарищей встречающихся. Артёму нравится, как Максим сжимает руки у него на талии, когда ему становится немного, но всё-таки, больно и одновременно как-то особенно хорошо, а на шее краснеет небольшое пятнышко. Тёма довольно улыбается, обнимая своего лучшего друга и гладя его по спине. А Максим тихонько хлопает его пониже поясницы, потому что в таких вещах, если задумал пакость, надо хотя бы намекнуть на то, что же ждёт жертву твоих вредностных порывов. Крошик только неслышно хихикает. Ему нужно ещё…***
Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг,
Что это горе всех невзгод больнее,
Что нет невзгод, а есть одна беда -
Твоей любви лишиться навсегда!
Уильям Шекспир - «Сонет 90» (пер. Самуила Маршака)****
Обычно, это Егора оттаскивали от тех несчастных, на которых он набрасывался с кулаками. Чаще всего этим занимались Павел, или тренер по футболу. С возрастом Георгий Усяч перестал кидаться на людей. Ну, почти перестал. В конце концов, если бы он совсем разучился раздавать пиздюли, вряд ли бы он вообще выжил среди всех этих, которые постоянно норовят нарушить его личные границы. Егор не дубасил кого попало. Только тот, кто к нему лез, мог ожидать, что ему немедленно въебут. Его боялись уже тогда, когда он только вступил в подростковый возраст. Надо заметить, что это нормально, когда среднестатистические мальчики дерутся тупо для того, чтобы посоревноваться – кто дерётся круче, или показать друг дружке, как они умеют драться. Не очень прикольно – если мальчишка стукает кого-то в ярости и с противным для него самого желанием оторвать и продырявить этому кому-то всё, что только можно оторвать и продырявить. Не то чтобы Егор был по-человечески агрессивным… Тут, скорее, дело в том, что его окружало слишком много дерьма, которое его непременно злило. Его было очень легко поджечь и, следовательно, огрести по полной программе. Егор не терпел споров, так как они злили его ещё сильнее, но ни к чему, в итоге, не приводили. Со временем Усяч, конечно, научился сдерживать свои злобные порывы, однако далось это ему с большим-пребольшим трудом. И не только даже с его собственным трудом, но и с великой дружеской помощью Павла, которого, кстати говоря, никто и никогда не называл Пашей. Этот самый ни разу не Паша был единственным из параллели и среди ближайших старшиков, кто мог справиться с Егором. Побороть фурию, наводившую ужас на всю округу. Если что, справиться – не в том смысле, что хорошенько сдачи дать, чтобы наш бешеный хорёк потом двумя фонарями прохожим путь освещал. Егор его – самого умного, красивого и сильного – никогда не трогал. Страшно ему ни в коем случае не было. Как и не было даже самой маленькой нужды в том, чтобы разбить Павлов нос, ведь он на невинных не гнал, гадостей и глупостей не болтал и учиться не мешал. Отличался вполне приятным характером, эрудированностью во многих областях (до которых не каждый взрослый человек доэрудируется), хорошим вкусом и совершенной воспитанностью (если исключить едкие матюги, коими он описывал события, которые по-другому описать было нельзя). Им нравились одни и те же фильмы, их обоих ставили в пример на тренировках. Павлу очень заходило, как рисовал Егор, а Егор, хотя и старался этого особо не показывать, тащился оттого, что у него (не у кого-нибудь, а именно у него!) появился такой крутой, безупречный друг. Всю жизнь они сосуществовали сверхъестественно мирно. Лишь однажды Павел на него набычил за то, что Егор слишком уж яро побил одного выпускника прямо в день последнего звонка. На самом деле, Павел жутко испугался за то, что Усяч мог его, в прямом смысле, убить. И что в таком случае они бы делали? Он в рассерженной панике схватил Егора за шиворот, одним рывком отодрав его от почти теряющего сознание юноши, и, пока Усяч ещё не успел опомниться, быстро затащил в уборную. — Совсем сдурел?! Ты чего творишь? — Грозящим полушёпотом заорал Павел, рукой прижав его, мелкого и дикого, к стене. Егор сперва на полном серьёзе попытался вырваться, словно собирался тут же вернуться и добить бедного сына чьих-то родителей. Но не тут-то было. Осознав свою беспомощность перед этим верзилой, он злобно воззрился в его суровую морду. Слепая ярость отхлынула и стало неловко. Точнее – стыдно. Стыдно перед, чтоб его, гордостью общеобразовательной школы и единственным своим другом. Или даже больше – настоящим близким человеком. Егор почувствовал, как зажгло его щёки и уши. Он сжал зубы и, упрямо нахмурившись, устремил взгляд в пол. — Ты чуть Андрея не угробил, ты понимаешь? — Опять прошипел Павел. Егор молчал. Это был пиздец. Он с позапрошлого года в крупные конфликты не вмешивался. И так облажаться! Настолько стыдно было, что внутренности сжимались. — Зачем ты его избил? — спросил. — Не «зачем», а «за что». — Едва слышно буркнул Егор. Андрей Мцерский всегда слишком много и не по делу пиздел и лез ко всем. Особенно к тем, кто был не в состоянии противостоять его зловредным нападкам. Например, к грустным-сердитым четырнадцатилетним девочкам, которые вечно что-то из себя строят, или к замкнутым шестнадцатилетним мальчикам с серёжками в носах, или к высокомерным балбесам, которые и вовсе с гендерной ролью не определятся и гордятся этим потом до смерти, или пока пизды от нашего чудного населения не получат. Как известно, у людей иногда возникают проблемы с тем, как себя подать, как вести себя в окружении других представителей отряда приматов. Отсутствием опыта и иммунитета как раз и пользуются мамкины тролли, только и ищущие возможность жестоко самоутвердиться за счёт чужих промахов. — За что? — со вздохом переспросил Павел. — А то ты сам не догадываешься! — Почти насупился Егор. Хреновая ситуация, очень хреновая, но как-то же он снова вляпался в такое вот говно! Павел нахмурился. Видно было, ему страсть как надоело терпеть эту тупую трагикомедию. — Ты же, блин, сам говорил, что этому мудаку когда-нибудь башку проломят! — Ну ты и… Егор. — Не нашёлся Павел. — Я же рассчитывал, что он на чеченцев каких нарвётся, а не ты такое устроишь. Не рассчитывал он, что он такое устроит! А вот устроил! Безвольный дундук. — Так а откуда ты знаешь, что у меня в твоей Чечне родственников нет? — просто так, от дурости тявкнул Егор. Павел сжал губы в тоненькую полоску и вскинул брови, широким и совсем утихомирившимся взглядом уставившись на упрямого друга. Глубоко вздохнул и заржал, будто услыхал отменную шутку. Егору стало ещё паршивее. Он потерялся и тупо отвёл глаза. — Ну и какого ты ржёшь? — Серьёзно спросил Георгий Усяч. Глядя на Павла, можно было подумать, что ему было жуть как тяжело прекратить смеяться. Только он затыкался и тут же заново начинал угорать, глядя на растерянного и красного Егора. Но вот настал-таки момент, когда он, вроде как, успокоился. И прохрипел: — Ты бы только себя видел… Знаешь… Я, почему-то, подумал, что, если бы о тебе была написана статья в газете или в журнале каком, то озаглавлена она была бы как-нибудь типа: «Его боялись даже чеченцы!». Подумать только… В школе ведь тебя только я не боюсь. И Андрей ещё до сегодняшнего дня. Хотя, он такой отбитый, что, может, ничего у него в голове не отложилось. Ну и вляпались же мы, Егорка! Ты ж его капитально отметелил! Сейчас нажалуется Квадратной, что его Усяч изнасиловал, и что мы делать тогда станем? Ну и история, ей богу… Только б выкрутиться! Пускай – кое-как, но выкрутились в итоге. Что удивительно, Андрей жаловаться никому не стал. Слишком уж этот инцидент ударил по его самооценке, чтобы об этом кому-то болтать. Однако, изрядно попорченный внешний вид его не мог, ни в коем случае, не мог остаться незамеченным такими неравнодушными ко всему ужасающему старшеклассниками и парочкой учителей, на которых парень наткнулся в те неловкие минуты своей жизни. В общем, новость об очередной непостижимой выходке Егора Усяча со сверхзвуковой скоростью разлетелась по школе и вырвалась далеко за её пределы. Куда только Егора потом не вызывали! И даже к ментам, и даже с родителями (они у него, кстати, классные были, пока совсем не состарились, и у них маразм не начался). В который раз он выслушивал о себе кучу всего… Егор был и таким, и сяким, и вообще всяким. Веселее всего было у психологички. Она битый час доказывала ему, что душа у него чё-ё-ёрная, пиздец просто, госпадиисуси. После того как Егор рассказал об этом Павлу, последний стал щедро сыпать расистскими шутейками в сторону души Егора. За все те шуточки на грани дебилизма и огромную поддержку, что он в тот дурацкий период от него получил, Егор был ему очень-очень-очень благодарен. Несколько раз поднималась тема, что Георгия Усяча необходимо было немедленно из школы выпереть. И тогда Павел на полном серьёзе решил выпереться вместе с ним. Егор, конечно же, был категорически против того, чтобы кто-то жертвовал своим благополучием ради него – дурака непутёвого, но факт вечной и самой крутой дружбы по-настоящему успокаивал и даже подбадривал. Егор очень любил своего товарища. И очень здорово было понимать, что к нему чувствовали то же самое. С такой дружбой хочется с громкоговорителем цитировать сонеты Шекспира (которые из первых ста двадцати шести). Ну вот честно. К счастью, из школы никого так и не выперли. Но понервировали и поскандалили неплохо. И ещё Егор теперь в принудительном порядке должен был два раза в неделю посещать школьного «психолога». И это породило дополнительную тонну шуточек о душе Егора и о святой воде. Впрочем, об истории этой оба товарища предпочли не вспоминать. Очень уж Егор тогда натерпелся. Гадством было бы тыкать его носом в воспоминания о такой нелепой жести. Поэтому за шутками своими Павел тщательно следил.***
В тот вторник вечером Егор сидел в своей квартире, на кухне с зелёными стенами. Тупо пялился в ящик, злясь на Павла. На самом деле он уже не хотел злиться. Ужасно не хотел. Однако злость его теперь просто раздирала. У него всё не получалось понять – как такое могло произойти. Как мог его любимый друг так поступить? Всё началось с того, что Отто Герц тем утром не явился на работу. Егор забеспокоился, но у Павла ничего спрашивать не стал, хотя и подозревал, что причиной отсутствия Отто мог оказаться он. Да, скорее всего, так и было. Егор решил, что они нечаянно разосрались. Хотя Павел Никифорович и планировал самый мирный разговор. Он мог вспылить, ведь Герц ему так сильно нравился (ну как это самое… красивый он очень) и точно не собирался отвечать даже самой крохотной взаимностью. Егору был известен этот его большой секрет. И, как мы заем, он не испытывал к такого рода вещам никакого отвращения. Интереса тоже. Впрочем, подумал тогда Георгий, рассердиться мог и Отто (мало ли что там Павел ляпнул), а Павел Никифорович, как человек легко взводимый, вероятно, ответил слишком резко. И, в общем-то, понеслось… Павел с самого утра был неразговорчив (хотя обыкновенно за базар отвечал он). Неразговорчив и угрюм. Егор сам не любил, если к нему лезли, когда он не в духе. Он старался относиться к нормальным окружающим, а особенно – к своему другу, так, как хотел бы, чтобы относились к нему самому. Все было почти O. K., покуда к Павлу не ворвался разъярённый джентльмен средних лет и не разбил ему лицо. Сначала Егор хотел отмстить за товарища и чуть было не ударил мужчину в бежевом весеннем пальто, но что-то его остановило. Возможно, он заметил неописуемую горечь в его гневом взгляде. Вспомнив себя, он мгновенно пришёл к выводу, что просто так кого-либо по морде не бьют. Ну, то есть сам он так никогда не делал. И, узрев того человека, он был готов поручиться, что он был не из тех психосраков, что нападают на окружающих без причины. Первую минуту он со словами типа: «успокойся, мужик», крепко удерживал по-интеллигетному одетого дядьку, чтоб тот снова не бросился на Павла. За друга он не боялся, ибо он мог без проблем противостоять самому Усячу, что уж говорить о всяких там стереотипных академиках-доцентах-профессорах. Егор просто не хотел стать свидетелем драки на рабочем месте. Вернее, он был страшно против того, чтобы эта неравная драка состоялась. Егор Усяч недоумеваючи глядел то на сердитого незнакомца, то на хмурого Павла, у которого текла кровь носом. Вопреки опасениям Егора он мрачно бездействовал. Георгий не особенно понимал, каким таким образом спросить у того или у другого, из-за чего шум. И вдруг до него дошло, что где-то он этого героя уже видел. Вот же фак…С ним же раньше Отто бывало домой уходил. Чуть ли не под руку. Говорил – это сосед его. Это что же за ссора такая могла у них случиться, раз товарищ Отто на разборки примчался?! Павел попросил Егора выйти. «Чтоб вы тут друг друга разъебали и всех на уши подняли?!», — поинтересовался Егор. Теперь он действительно боялся, как бы с этим профессором не случилось того же, что это непонятно где набранное стадо однажды сотворило с Герцем. В-одиночку он никого спасти не сможет, а что было на уме у Павла, Егор знать не мог. Во второй раз Павел уже потребовал у него уйти. А «сосед» Герца глухо и зло назвал Павла сволочью. Егор уже не удерживал его, но, на всякий случай, стоял рядом. Учёный высказал, может – не всё, но очень многое из того, что он думал о Павле и о том, что он сделал. Слова, которыми он бы с лёгкостью мог заколоть до смерти, если бы они были материальными, никоим образом не сочетались с его строгим стилем одежды и мягкими чертами лица. Павел сказал, что ему насрать, что о нём думал профессор. Ещё он сказал, что ненавидит себя ничуть не меньше, чем он или сам Отто и что, если бы он мог вернуть всё назад, что было, разумеется, мечтой слабака и гада, он бы ни за что такого не… не сделал! А потом он спросил, как Отто. И тут Егору снова пришлось схватить человека, что был почти на полметра выше него, ибо последний был готов с пеной у рта броситься колотить и без того совершенно раздавленного Павла. Теперь, пожалуй, просто Пашу. Егор, не громко, но со всей душой посоветовал Лосеву уйти. К Отто. А здесь он сам разберётся. И Родион действительно ушёл. Понял, видимо, что избив обидчика, он всё равно ничего не исправит, и сам от этого не успокоится. Егор с непонятным страхом смотрел на Павла. Тот неподвижно стоял у стола, спиной к окну. Егор не знал, но это было то самое место, где Павел Никифорович надругался над его коллегой. Получается, все старания Усяча – защитить Герца, попавшего в непростую историю, оказались тщетными? Егору было страшно, честно говоря, узнать всё до конца. Однако, Павел не выдержал этого немого допроса и всё ему чуть ли не в красках выдал, то и дело, косясь на пятно крови на деревянном полу. Егор не знал, как на это надо было реагировать. Как бы ему ни хотелось по-настоящему разозлиться, а может, даже накинуться на него, как случалось с любым другим негодяем, всё, что он мог в тот момент почувствовать – это жалость. Было жаль за Отто, с которым приключилась вся эта херня. Он даже почувствовал себя виноватым, ведь это он передал ему просьбу Павла – зайти к нему в конце рабочего дня. Невыносимо жаль было самого Павла. Для него он был слишком хорош, чтобы принять к сведению настолько, мягко говоря, отвратительную правду о нём. Егор просто ушёл и весь оставшийся день бойкотировал его. Да и Павел старался ему на глаза не попадаться. Егор подумал, что их исторической дружбе пришёл конец. По спортивному каналу показывали футбольный матч. Егору было глубоко похер на то, кто с кем играл, как играл и какой был счёт. Он только подумал, что таким образом пропадает куча денег, а какой-нибудь «Г»-ск в то же самое время подыхает в руинах. После работы он думал было зайти к Герцу, но решил, что будет там слишком неуместным. Скорее всего, Отто даже не знал, что его сосед совершил тот агрессивный визит, вследствие которого Егор и узнал… Как же это назвать? Не нужно ему там мешаться. Пусть переживает это без лишнего стыда. И вдруг он разозлился. Не на кого-то конкретного. От всей ситуации разозлился. Мерзко ему было. Егору подумалось, чем тем поздним вечером был занят Павел и не решил ли он покарать себя смертью. От этой мысли ему стало тревожно и он чуть не сорвался, чтобы поехать к нему, но… Человек он, или тряпка?! Нечего его жалеть, паскуду такую! Пусть загрызёт там себя, переживая за содеянное. Хватит его жалеть. В половине двенадцатого кто-то громко постучал в дверь, напоследок как будто всей тушей на неё обрушившись. Егор немедленно поспешил к двери, ибо ненавидел шум. Посмотрел в глазок. Увидел Павла. В хламину пьяного. Пошёл нахуй. — Ой, блять, вали отсюда! — Гаркнул Егор. Хотя вид его бывшего друга был настолько жалким, что впору было не ругаться, а по-матерински всплакнуть, чем железное, казалось бы, сердце Егора в ту неправильную минуту и занималось. — Егор… — Пошёл в жопу, мерзавец! — Егор, прости меня… — Аллах простит. Пиздуй, сказал. — … за то, что я таким говном оказался… Егор поморщился. Ему было жутко, потому что таким он Павла ни разу в жизни не видел. Хуже, чем побитая собака. — Ты не говно, Паш. — Прохрипел он. — Ты ёбаный ублюдок! — Да знаю я! — Взревели за дверью. — Что думаешь, я хотел его… так?! — Да хуй тебя знает! Тут приоткрылась соседняя дверь, из-за которой выглянула миловидная женщина с большим носом и крикнула, что, если они не прекратят данный балаган, она позвонит ментам. Короче, пришлось Егору впустить этого придурка к себе. Где Павел буквально разрыдался, стоя перед ним, сгорбившись и совсем растерянно. А вообще-то, он до этого ни разу не нажирался.***
Panic! At The Disco – «Always»
Родион освободился сравнительно рано, так как педобразов, у которых он вёл физическую часть естественной картины мира, забрали на встречу с какой-то мадам из иностранного университета. Арташес Азарян, их препод по фонетике, очень настаивал на том, что для студентов это будет капец как важно, а они всей своей дружной кучкой (кроме бурята с туркменом*****, которые смотрели японский мультик по андроиду) с энтузиазмом ему поддакивали. Ну как же тут откажешь? К тому же – Родиону просто не терпелось поскорее рвануть домой. Хотя он и нервничал. Слегка. Он с утра съездил по лицу начальника Отто. Ситуация, конечно, не улучшилась (да и не могла она улучшиться), однако дело было сделано. С работой в тот день как-то не клеилось. Голова была занята мыслями о вчерашних событиях. Его Отто снова попал в неприятности. И на этот раз всё оказалось не просто серьёзно, но даже страшно. В самом прямом смысле этого наречия. Отто так много плакал… А потом попросил остаться с ним. И они спали в одной кровати. И Родион его обнимал. И за окном зажглась Луна. Вечером, когда Родион вышел из здания университета, ослепительно ярко светило Солнце, радостно отражаясь в наплаканных за Ночь лужах. Он всем сердцем надеялся на то, что та нежная теплота, с которой смотрел на него Отто Герц, и те тихие слова, что они, сонные и вымученные, с любовью говорили друг другу, не были просто приятным сном. Он с неясной тревогой молился о том, чтобы его хрупкое счастье (как ни цинично было его признавать после того, как очередная трагедия чуть не сокрушила самого дорогого человека в твоей жизни) не оказалось всего лишь красивым миражом. В дурацкой спешке он поднялся в свою, что неудивительно, пустую квартиру. Это его даже капельку расстроило. Но это было логично, что Отто не стал там сидеть весь день. Родион с грустным лицом опустился на кровать. Мда. Он ведь даже не разулся. Ведёт себя как дурак. Снова. Его большие, но туманные надежды начинали потихоньку таять. Утром он не стал будить Отто, так как решил, что бедняжке необходимо было отдохнуть. Возможно – зря. Ибо, наверное, следовало уже тогда расставить точки над последними «ё». Но он был таким умиротворённым и милым(?), что у Родиона просто духу не хватило. Он укрыл его тёплым одеялом и ласково погладил на прощание по взъерошенным волосам. На тумбе он заметил аккуратно сложенный листок бумаги. Он точно помнил: когда он уходил, его там не было. Записка? Сердце Родиона забилось сильнее. Он осторожно взял бумажку. Только сразу разворачивать не стал. Он подумал, что сейчас-то он и прочитает о том, что вчерашние их нежности не значили ровным счётом ничего и то, как Отто льнул к нему и принимал его заботу, являлось лишь показателем его временной слабости, словно он был маленькой зверушкой, брошенной под безжалостным ливнем и грезящей о приюте. Родион нахмурился и всё-таки раскрыл маленькую записку. «Если у тебя сегодня будет немного время, зайди ко мне, пожалуйста». Это жестоко, Отто! Получается, твоё объяснение на n-ное время откладывается и будет передано тобой лично и в устной форме?! Слишком жестоко. Родион практически пал духом. Он нервно походил по комнате. Вертя в руках листок бумаги. Затем нервно походил по коридору. Между прочим, глянул в круглое зеркало. Понял, что выглядел просто смешно. Сделал лицо попроще. Поправил волосы. Снял пальто и повесил его на крючок. Переобулся в тапки. Спрятал записку в карман тёмно-коричневых брюк. Глубоко вздохнул. И решил, что больше тянуть было нельзя. Он негромко постучал в соседнюю квартирку. Тишина. И вдруг – неровные шаги. Он что-то уронил по пути. Родиону очень нравилось это странное сочетание грубой грации и трогательной неуклюжести. Осталось только разобраться – его это всё, или ну да, ну да, пошёл он… куда-нибудь подальше. Отто открыл дверь. Похоже, за это время он сам пережил парочку инфарктов. Так он взволнованно выглядел. Его глаза и щёки были красноватыми. Он улыбнулся. Так, будто был счастливым******. Он смотрел на Родиона Лосева-Ленца и так чудесно улыбался. Это как картинка в Интернете: желаю тебе найти человека, который будет смотреть на тебя вот так. Он сказал: «Привет», и робко обнял его за широкие плечи. Родион не успел ответить, потому что Отто поцеловал его. У Ленца от изумления глаза стали большими-большими. Отто целовал его так мягко, так трепетно. И это было на самом деле сногсшибательно! А ещё – Роде не было видно, но он знал, что Герц стоял на носочках. Не потому, что Отто низкий, это не так. Просто Родион – лось. Окей. Говорящие фамилии. Встревоженный пару секунд назад Родион Даниилович неловко раскраснелся. Он обнял Отто за талию и осторожно прижал его к себе. Герц мило жмурился как довольная кошка. И никто из них не замечал и не собирался замечать, сколько они уже обнимались, стоя на пороге. — Как хорошо, что ты всё-таки пришёл. — Тихо произнёс Отто, заводя его в маленький коридор. — Я ждал. — З… здравствуй, Отто. — Поздоровался, наконец, Родион. Ему стало чуть-чуть стыдно за свои переживания. Вчера Отто был абсолютно серьёзен. — Отто, ты что, плакал? Отто смутился. — Да… Немножечко чуть-чуть. — Тебе больно? — Почти совсем нет. Мне просто быль грустно. Знаешь, я сейчас собиралься обедать. И я приготовиль вермишель с консервами… Ты, как я вижу, только с работы. Идём – тебя заодно накормлю. — А… Ага. Надо же вести себя как-то иначе! Или, может, и так нормально? Чёрт. Он будто заново влюбился в него.***
— Я всё же ходиль к врач. Это быль стрёмно. — И… Что? Как? — Я в порядке. Почти. То есть, сейчас волноваться не о чем. Отто суетливо собирал посуду со стола. Ему не хотелось об этом говорить. Но он подумал, что Родион за него волновался, скорее всего, куда сильнее, чем мог переживать он сам. Ну, да. Точно. Честно говоря, Отто на себя было немножечко совсем начхать. И, если бы в нём не нуждались, он бы вообще никуда не пошёл. И ничего бы не рассказывал. — Ты обрабатывал раны? — Да. — Он кивнул. Как прилежный студент. Которым он когда-то был. — Эм… — Давай, я помою. — Родион поспешил занять место у раковины. Отто сначала запротестовал, но, увидев почти детскую мольбу в голубых глазах, пожал плечами и сдался. Уселся на табуретку. А Родион принялся за дело. — Родион? — М? — Я всё хотел поговорить с тобой, но не мог найти подходящий время. Только, пожалуйста, не перебивай меня сейчас. Я очень нервничаю. Родион кивнул. Он внимательно слушал, время от времени поглядывая на его красивое и виноватое лицо. — Я очень плёхо поступил. Сейчас объясню. Ещё месяц назад я решил обо всём рассказать Герхарду. Я решиль уйти от него. Но я… всё не решался сказать об этом тебе. Я же… сам тогда всё испортил и… — Ты ни в чём не виноват. — … и я думаль, что тебе уже не нужен. — С чего вдруг? — Он почти закончил. Намыливал последнюю вилку. — Ну… Прости. Я ужасно ревновал тебя к тому парню. Который мне помог тогда. Просто вы с ним проводиль так много время вместе. — Ох, и всё-то ты знаешь… — Ты злишься? Родион сел напротив него. Поцеловал в лоб и сказал: — Нисколечко. — Правда? — Правда, правда. — Он взял его руку в свои. — На самом деле, это я перед тобой виноват. Мне не следовало этого делать. Встречаться с ним так часто. — А он нравится тебе? — Что ты! Он – просто мой старый знакомый… Мне было одиноко. — Прости. Ты слишком много нервничал из-за меня. — Это да. И мне так кажется, ещё не раз буду. Но давай, просто забудем об этом? Я очень люблю тебя, малыш. Отто. — И я тебя… Я больше никогда тебя не брошу! — Он обнял его за шею, чуть не толкнув свой стул. Родион растроганно погладил его по спине и почти нечаянно усадил к себе на колени. — Правда? — Совершенно счастливо улыбнулся Лосев-Ленц. — Ja. Ja! — Отто часто закивал, пряча розовые щёки руками. А Родион с радостью просидел бы с ним в обнимку до самого рассвета.***
— В следующий раз, когда решишь нечто подобное вытворить, — Максим указал на маленькое пятнышко на своей шее, — хотя бы предупреди. Я тогда оденусь по случаю. — А сегодня что – не по случаю? — Совсем не по случаю! Сегодня меня твой Роман в начале урока стал хвалить при всех. А я, мало того, что чуть не опоздал, так ещё и в порядок себя привести не успел. Крош гыгыкнул: — По-моему, ты всегда в полном порядке. Ну, в смысле внешнего вида. «Такой бестактный!», — подумал Ёжик. — Да ну тебя! — Нахмурился очкарик. — Ты собираешься становиться серьёзнее? — Неа. Ну, не злись. Хорошо. Буду тебя предупреждать. Предупреждаю тебя, Ежидзе, что одеваться по случаю ты можешь каждый день, потому что никто точно не может знать, когда мне захочется тебя так целовать. Или тебе совсем не зашло? В смысле… Тебе не понравилось, да? Ну, тогда я больше так не буду. Ёжик покраснел до кончиков ушей. Крош задумался и тоже покраснел. — Да нравится мне всё! Просто я стесняюсь, понимаешь? Вдруг кто-нибудь заметит. — И что? — И всё. Нам конец. — Ну, ты скажешь тоже. «Конец»! Вон тот же Рома знает – и ничего. Нормально всё. — А мне вот и не нравится, что ты ему обо всём болтаешь. И вообще, водить дружбу с учениками – с его стороны ужасно непрофессионально. — Ой, да брось. Ты так говоришь, потому что ревнуешь. Он, между прочим, был изначально очень против того, чтобы я тебе в чём-либо признавался. — Он был против! В том-то и дело, что, может быть, я не без причины ревную. Говорю тебе: как педагог – он ведёт себя крайне неправильно. И как взрослый мужчина – тоже. — Всё! Всё, всё, всё. Прекрати это. Даже если я и нравлюсь ему… Какая разница? Разонравлюсь когда-нибудь. Он не делает ничего плохого. И… вообще-то, мы с ним даже не друзья. Он говорит, что я его товарищ. Меня это сначала даже немного обидело. Но он говорит, что у нормального взрослого человека друзей и не должно быть. Но это уже совсем другая история. Не гони на Рому. Он нормальный. И ты ничего не можешь ему предъявить. — Допустим. — Вздохнул Максим. — Но он мне всё равно не нравится. Он слишком женственный и слишком циничный. Ему наплевать на правила и на то, что о нём подумают окружающие. Я считаю, это просто глупо. И до добра это его не доведёт. — Ну, ты и загнул, кнешн. — Сказал Крошик и постучал три раза по письменному столу. — Надо ещё через плечо поплевать. — Напомнил Ёж. Артёму чуточку взгрустнулось. — А ты немного прав. То есть – в чём-то. В чём-то ты прав. — Вот-вот. На твоём месте я бы с ним так тесно не общался. Он странный. — Да, странный. Но безобидный. И, кстати. Я собираюсь рассказать маме о том, что я люблю тебя. Рома даже, как мне показалось, разозлился, когда услышал об этом. Но это он просто мою маму не знает. Но ты же в курсе, какая она классная? Мне очень хреново оттого, что я скрываю от неё что-то настолько важное. Мама же так любит меня… Я уверен, она всё поймёт. Что ты об этом думаешь? Максим нахмурился, серьёзно размышляя над тем, что только что услышал. Неожиданно. Он и представить себе не мог, что его ветреный Тёма вообще задумывается над такими важными вещами! Как же здорово, что он решил посоветоваться с ним. Конечно же, он в итоге поступит так, как сам посчитает нужным, но пока что его можно хотя бы попытаться направить на верный путь. — Я знаю. Твоя мама по-настоящему замечательная. — Он внимательно вгляделся в детское лицо Артёма. — Но я… — «Как же выразиться точнее?» — Я так не хочу, чтобы нам с тобой пришлось… расстаться. Не хочу, чтобы с нами происходило что-то такое. Ты ведь не знаешь наверняка, как тётя Катя к этому отнесётся. — Да нормально мама к этому относится! — Надулся на мгновение Тёма. — Я же тебе рассказывал… — Знаешь ли… — «Как объяснить это мягче?!» — Одно дело – это, как она относится к такому «в общем». Артём насторожился. Максим нечаянно подумал о том, что, когда Артём чем-то недоволен или что-то подозревает, он смахивает на Усаги Банни. Такой же забавный. И настолько же наивный. — Но что она скажет, если узнает, что её собственный сын встречается с парнем? — Ну, вообще-то, моя мама – не какая-нибудь биполярочка. И она отвечает за свои слова. Она не будет против того, чтобы я любил кого-то хорошего. И тем более – тебя. Мы же с тобой с самого детства дружим. Мама в тебе просто души не чает. Постоянно: «Как тебе, Тёма, с другом повезло». Или, вот просто моё любимое: «Да сходил бы ты уже и помирился. Любимый же друг твой!». Люби-и-имый! — Он беззаботно и очень ласково улыбнулся. Ёжик не мог не улыбнуться в ответ. — И на самом деле, мне кажется, что она уже давно обо всём догадалась. Я просто хочу это проверить. И перестать уже скрываться. Ты же знаешь, я очень сильно люблю её… Может, это и инфантилизм, но по-настоящему близкие люди для меня – это ты и мама. Не знаю я, как так получилось… Что сказать… Глядя на такого Артёма Крошика, трудно не расчувствоваться. — Тёмочка… — Почти прошептал Максим, аккуратно обняв друга. — Знал бы ты, как я не хочу тебя отговаривать. И как же я тебя понимаю.