Греция. Коринф. 66 год нашей эры
Глупо, наверное, прятаться, когда точно знаешь, что тебя не станут искать. Потому что тот, с чьим именем на устах ты засыпаешь и просыпаешься, кем живешь и дышишь, никогда не придет к тебе в чудесно обставленную комнатку с большим окном, не сожмет в объятиях — «Тебе больно, мальчик, что я все еще люблю Тита Флавия? Дай поцелую, и все пройдет, маленький…» — нет, он просто позволит вернуться тебе — тебе! — словно преданной им собаке, живущей ради секундной милости своего хозяина. Вернуться, подползти к ногам, припасть к руке… Но все равно больно. Больно все равно, потому что невозможно смириться с тем, что он тоже влюблен. И влюблен не в тебя. В самоуверенного, гордого и нахально-язвительного Тита Флавия. — Ты становишься одержим вниманием Олимпионика, — однажды сказал ему Пифагор, еще один наперсник-кастрат в свите Нерона, наблюдая за тем, как во время очередного Пира Страсти Спор пытается ускользнуть от чьих-то алчных, ненасытных и жадных рук, и оказаться поближе к императору. Пиры Страсти были временем прославления культа открытой телесной любви, когда нагие мужские тела свивались в порыве безудержного разгула, когда совершенно не знаешь, с кем и под кем ты окажешься в следующий раз хождения по всеобщему совокупляющемуся кругу. Спору оставалось лишь удивляться, что после всех перемещений его хрупкое тело в конце концов почти всегда оказывалось прижато к мускулистому телу префекта претории* Тигеллина, бравшего его прямо на глазах у императора с удивительной ласковостью, еще более удивительной для этого заледеневшего и не склонного к нежностям германца. Где-то глубоко в подсознании Спор понимал, что только ради него, ради обладания его гибким юным телом немногословный и тихий в удовольствии Тигеллин участвует в подобных забавах. Это льстило, но не имело значения. Ничто не имело значения, если получалось завладеть вниманием императора. — Знаешь, что мне в тебе нравится, мальчик? Что ты тугой даже после Тигеллина, — Нерон смеялся над внушительными статями германца, потом подхватывал Спора за подмышки, утыкал его лицом в пол и, наваливаясь грубо и властно, приказывал: — Ну же, маленький. Знаю, что любишь и как любишь… Давай, синеглазый, покричи для меня! И Спор кричал. Не мог не кричать, когда задыхался от восторга в тисках железных объятий. В этом и состоял его величайший секрет: он ни с кем не испытывал того наслаждения, которое ему дарила болезненная, резкая, но бесконечно желанная близость императора. «Должно быть, так происходит, потому что я сильно люблю его, — думал Спор, с удивлением разглядывая подсыхающие белесые капли на своем животе. Нерон был непревзойденным в искусстве телесной любви. Ему удавалось добиться невозможного даже от кастрата. — Вот бы хоть на миг остаться с ним наедине. Без Феона. Без Пифагора. Без Тигеллина. Сколько удовольствия и радости мы смогли бы тогда доставить друг другу!» — Ишь чего захотел! Император ни с кем из нас не уединяется, — опытный и поднаторевший в дворцовых интригах Пифагор, с которым Спор решил поделиться своим самым заветным желанием, лишь пожимал плечами, разбивая его наивные полудетские мечтания во прах. — Запомни, глупыш: ни с кем и никогда. Кроме, разве что, Тита Флавия. Он запомнил. И прежде всего — ненавистное имя. Тит Флавий. — Ты красивый, маленький. Знаешь?.. Очень красивый, — приговаривал Пифагор, заботливо расчесывая его длинные бронзовые пряди, вольно струящиеся по плечам и спине. — Можешь сделать неплохую карьеру и скопить кое-что на безбедную старость, если не станешь отвлекаться от важного по разным пустякам. Глупый, не смотри так потеряно, а лучше ответь: сколько у тебя было любовников, прежде, чем ты попал во дворец? Десять? Двадцать? Во-от! Я не осуждаю — мы все прошли через это ради заработка. Но Тит Флавий рядом с Нероном с двенадцати лет. Он не то, что мы с тобой. Император был у него первым и единственным. — Это неправда. На улицах Рима я слышал другое. — Ложь родилась легко. И столь же легко плеснулась наружу вместе с горькой обидой на несправедливость судьбы. — Что нужно всего лишь свистнуть три раза, чтобы заманить Тита Флавия на ложе. — О чем ты говоришь? В самом деле? — Спор не сомневался, что болтливый и охочий до сплетен Пифагор не преминет разнести его ложь по дворцу, рассказывая всем и каждому, кто станет слушать: «Знает ли великий кесарь, что вместо цветущей юности ему всучили подержанное добро?..» Нерон был в ярости. Оргии канули в Лету; почти все прекрасные эфебы и наперсники подверглись изгнанию. Теперь каждый день Нерон приказывал убивать, жечь христиан или принуждал своих подданных кончать жизнь самоубийством. Поговаривали, что он готовит великий пир, на который будут приглашены все сенаторы, и где их заставят есть отравленные блюда и пить отравленные напитки. Среди тихой паники, охватившей коринфский дворец, и скрытого недовольства, закипающего медленно, как лава в вулкане, блаженствовал только Спор, которого Нерон возвысил, которого приблизил к себе и с которым на глазах перешептывающегося окружения сочетался законным римским браком. — Все ради тебя, маленький, — уверял император, задаривая новоявленного супруга восточными благовониями, золотом и драгоценными шелками. — Лишь тебя любить стану, мой синеглазый. Никогда больше не подпущу к себе эту лживую, двуличную дрянь. «Представляешь, что он с тобой сделает, маленький, — нашептывал кто-то внутри голосом вездесущего Пифагора, изгнанного вместе с остальными, — если узнает, что ты зазря оговорил его любовника?» «Я всего-навсего защищал то, что мне дорого!» — оправдывался Спор. С горечью он вынужден был признать, что его нынешняя доступность постепенно убивала в Нероне желание. То, что раньше было радостью — плотское влечение, поспешная близость прямо на полу или поверх развороченной кровати, — теперь обернулось постылой привычкой, равнодушием и в конечном счете пыткой для них обоих. — Уйди. Оставь нас, — велел Нерон, когда в один из отравленных скукой дней невозмутимый Тигеллин доложил о прибытии Тита Флавия. Он загорелся; скуки как ни бывало. Казалось, он всем своим существом устремился навстречу молодому легату, неспешно входившему в парадный зал с зеленым мраморным полом и позолоченными капителями на пилястрах у дверей и окон. — Тит Флавий, мальчик мой! Такие непривычные интонации в голосе, такая незнакомая страстность и явная заинтересованность во взгляде. И это тогда, когда вдруг оказавшийся перед закрывшимися за ним дверями Спор предполагал, что Нерон будет преисполнен ненависти к якобы предавшему его любовнику. — Тебе велели ждать здесь? — запинаясь, спросил его стоявший на часах Тигеллин. Германец, который много лет служил Нерону, по-прежнему был не силен в речевых оборотах и часто сбивался на собственный варварский диалект. — Да, да. — Нет, он не станет ждать у дверей, точно изгнанная собака. Скинув раззолоченные сандалии под пристальным взором Тигеллина, Спор босиком двинулся вдоль стены. Германец посмотрел ему вслед, но промолчал, хотя догадался о скрытом желании подсмотреть и подслушать. Возможно, его остановило умоляющее выражение лица, а возможно — нечто другое. Неважно, думал Спор, нырнув в крохотную комнатку, заваленную тюками с грязным бельем, все неважно. Главное, что сейчас через потайное отверстие в стене он мог видеть встречу Нерона и Тита Флавия своими собственными глазами.***
Иногда неведение есть величайшее благо, знакомое человечеству. Оно обволакивает разум сладкими надеждами, порождающими прекраснодушные иллюзии, будь то уверенность в безусловной преданности ветреного любовника или наивная вера в богов. Знание вооружает фактами, дающими возможность пытливому рассудку отделить зерна от плевел. Но порой знание становится той опасной силой, которая способна разрушать. Спора не удивило ничто из того, что явилось его взгляду. И так было понятно, что Нерон не отпустит бывшего любовника, не восторжествовав над его сильным смуглым телом, над всей этой яркой, но покорившейся красотой. Испугало и почти до слез расстроило другое, словно тавро, легшее на внезапно ожесточившееся сердце: «Тит, мальчик мой, пожалуйста, пожалуйста… я все еще люблю тебя, несмотря ни на что». Обретая знание, человек теряет самое главное — наивность души, которая отныне не сможет оставаться в сладком плену собственных полудетских мечтаний и прекрасных иллюзий. Утирая все-таки пролившиеся слезы, Спор потихоньку брел вдоль холодных мраморных стен. Зачем он подслушивал? «Мальчик, мальчик мой, люблю тебя, люблю…» — теперь он видел и слышал достаточно. Но разве после услышанного он сумеет дышать тем самым воздухом, которым дышит удачливый соперник? Нет — теперь Тит Флавий должен был умереть. — Что с тобой случилось? — тревожно спросил Тигеллин, возле которого весело щебетали двое мальчишек из тех сладкоголосых эфебов, что не подверглись немилостивому изгнанию. Скорее всего, они предназначались в подарок до сих пор желанному любовнику. — Что с тобой, маленький? Ты мне скажешь? — Позже. Велев рабу обуть себя, Спор изо всех сил постарался держаться с достоинством. Все же его ранг был повыше, чем у любого из смазливых наложников. А значит, никто не увидит его слез. — Когда? — германец взглянул с тоскою. — Вечером, когда ты сменишься. Звук открываемой двери вернул способность мыслить. Вспомнить о яде на шее, данном старой отравительницей Лакустой, помогающей Нерону уничтожать его недругов и заговорщиков. О яде в хрустальном кувшинчике, подвешенном на золоченую цепь… Но сначала ему все-таки следует поговорить с легатом Титом Флавием. Сейчас, при личной встрече, Спор разглядел его окончательно. Прекрасный юноша с золотистыми волосами и волевым загорелым лицом, словно позирующий скульптору один из афинских атлетов времен могущества великого города, высокомерно смотрел сверху вниз на хрупкого кастрата, ради удовольствия сильных мира сего превращенного лишь в жалкое подобие мужчины. — Зачем ты приехал, легат Тит Флавий? — расспрашивал его Спор. — Я супруг императора и имею право знать, о чем вы говорили. Легат Тит гордо вскинул подбородок. — Разве я смею отказать столь высокой персоне? — спросил он, насмешливо ухмыляясь. — Только боюсь, что великому кесарю не понравится мое неумение держать язык за зубами. Скорее всего, он захочет лично обо всем рассказать собственному супругу. — Ты… — Это было сложно, но Спор сумел вовремя остановиться. К сожалению, у него не было оружия против той силы, которой являлся Тит Флавий. В данный момент не было. — Ты весьма любезен, но в твоем голосе я не слышу подлинного уважения к моему положению, — он улыбнулся с притворным отчаянием. — Согласись, это переходит все возможные пределы. — Не так уж трудно перейти пределы твоей ограниченности, Спор. — Ответная улыбка в одно мгновение стала ядовитой. — Наверное, именно поэтому император предпочитает беседовать со мной, вместо того, чтобы восторгаться совершенными прелестями своего любимца. — Я не любимец! Я его супруг! — Спор не был искусен в словесных поединках. Этому его не научили. Но уязвленное сердце подсказало, как отплатить неприятному собеседнику равноценной монетой. — Про тебя многое говорят, легат Тит Флавий, — начал он. — И что же? — Легат Тит опасно прищурился, с легкостью перехватывая инициативу. — Про три раза? Прекрасная шутка. Прекрасная в своей глупости, я бы сказал. Не ты ли ее придумал? — Я… — Как он догадался? Умный. Слишком умный и образованный. Такой, каким никогда не стать жалкому кастрату. — Далеко пойдешь, мальчик. — Молодой легат невесело рассмеялся и покровительственно хлопнул его по плечу. — Хочешь, — он снова прищурился, — подкину тему для новой остроты? В следующий раз скажи, что легат Тит Флавий получил легион в награду за то, что оказывал императору услуги определенного рода. А теперь — дай пройти. Последняя ядовитая ухмылка, и красавчик легат спокойно прошествовал вперед, отодвинув его в сторону, точно мебель, точно глупую, досадную помеху. Испробовать бы ему настоящего яда! Чтобы задергался и задохнулся, умирая в страшных мучениях, желательно — подальше от глаз влюбленного в него императора!..***
Настоящего яда… Укрывшись в чудесной комнатке с большим окном, Спор коснулся прохладного хрусталя, но тут же отдернул руку, обернувшись на требовательный стук, раздавшийся у входной двери. То был Тигеллин, которого после долгих раздумий Спор решил сделать невольным соучастником своего коварного замысла. — Маленький… — Входи. Несложно соблазнить влюбленного мужчину. Чаша, полная вина; нежное, робкое, как будто нечаянное прикосновение. И уже другое — намеренное. Взгляд из-под ресниц — обволакивающий, томный, вроде испуганный, но в то же время жаждущий, страстный… Потом — прильнуть, словно не имея возможности сопротивляться безудержному желанию, позволить обнять себя и увлечь к кровати. — Зачем ты это делаешь, маленький? — Хочу вечно помнить, каково это — любить тебя. Тигеллин тихо стонал, когда Спор, запрокидывая голову, насаживался на жезл его страсти. Потом они еще долго лежали рядом, не выпуская друг друга из объятий. — Почему ты сказал, что хочешь помнить меня? — Потому что я скоро умру, Тигеллин. Не смотри так. Не надо. Ты видел Тита Флавия? Знаешь ли ты, что после подавления мятежа в Иудее и Галилее он намерен вернуться к императору? Но лишь моя смерть станет условием его возвращения. — Я убью его, маленький. Только прикажи. И я с радостью убью его для тебя! Вот он, тот самый момент, ради которого все замышлялось. Сняв хрустальный кувшинчик со своей шеи, Спор с наигранным колебанием и робостью отдал его Тигеллину, сказав напоследок: — Только не здесь, не в Греции, на родине богов. Пускай сначала уедет усмирять бунтующие провинции. У тебя найдется человек, который сможет доставить, а затем подсыпать этот яд легату действующей армии?..