***
– Ты обедал? – первые слова, которые он слышит от Тэхена за последние сутки или даже больше. И то, что они просто по горло в заданиях, не оправдывает Кима в его глазах. – Не голоден, – кратко отвечает Чонгук. Тэхен хмурится, глядя на него, и это кажется ему отвратительным. Ким не улыбается ему уже давно, кажется, что он и позабыл, как выглядит его улыбка. Горный лагерь углубляет ситуацию, действуя меланхолично. – Все в порядке? – интересуется Тэхен. Конечно, ведь нужно быть слепым, чтобы не заметить, что что-то не так. Что-то неясное внутри бушует, хочет ответить. Возможно, хочет, чтобы Тэхен помешал, остановил. Но оно Чонгуку не нужно. Он уже все решил. Так будет лучше. – Да. – Чонгук, что… – Все хорошо, – резко отвечает он. Напряженно, но холодно смотрит прямо в глаза. Молча обходит стороной, а Тэхен понять пытается, что нужно сделать. Что вообще происходит с Чонгуком. Что происходит с ними? Неужели он хочет показать, что вот он – конец. Хочет показать, что ему надоело. Но… Но причины он не видит. Что вообще произошло? Ким оборачивается и смотрит уходящему к учительскому шатру Чонгуку вслед. Тэхен не мог не заметить, что они отдаляются. Но он не понимает, почему. Почему Чонгук вдруг так охладел. Раньше Ким думал, что ссоры – тяжелая сторона отношений. Теперь понимает, что молчание. Тренер Ли сидел за столом, в окружении тишины, одиночества и нескольких горящих керосиновых ламп, и что-то писал. Несколько учительских столов по периметру пустовали, потому что их хозяева еще не вернулись с трапезы. – Что вы здесь делаете? – бесцветно поинтересовался Чон. Он, конечно, ожидал его увидеть, но было бы проще, будь иначе. Учитель поднял на него голову и парировал: – Могу спросить то же самое. Чонгук посчитал это своебразным ритуалом взаимного приветствия и возвращенный вопрос нашел риторическим. – Можно задать вопрос? – Не думаю, что смогу тебя остановить, – коротко кивнул учитель, разминая испачканные чернилами пальцы. – Почему вы погружаете себя в работу с головой? Надеетесь, что когда-нибудь аукнется? – Нет, – задумчиво ответил он. – Просто ничего другого не остается. Повисает короткая пауза, Чонгук переминается с одной ноги на другую, поправляет кожаную лямку заплечной сумки и признается: – Я ухожу. Тренер Ли поджимает губы и мрачно кивает. Смотрит внимательно своими черными глазами. Не пытается удержать или переубедить – за это понимание Чонгуку он и нравится. Кто бы сказал Прошлому Чонгуку, что он сможет симпатизировать учителю Ли. Как удивительно действуют несколько искренних глубоких разговоров. Чон достает из внутреннего кармана дорожной мантии свиток пергамента с заявлением об отказе от подготовки и кладет на стол. Он понимает, что принимает важное решение. Ему никогда не нравились кардинальные перемены, они даже пугали немного. Но руку от гладкой бумаги решительно убирает, без желания взять назад. Только больно слегка, где-то глубоко, словно винт вверчивается в сердце изнутри. Так он будто окончательно отказывается от Тэхена. И чувство, которое эту мысль сопровождает, просто отвратительно. Учитель следит за ним, читая эмоции так же, как открытую перед ним на столе книжку. Отлично понимает, о чем тот думает, не применяя никакой легилименции. – Ты ведь знаешь, Чонгук, – серьезно говорит он, – что никогда не поздно вернуться. Чонгук неуверенно кивает, застревая взглядом на своих башмаках, усмехается и отвечает: – Я хочу посоветовать вам хоть иногда слушаться собственных советов. Разворачивается и молча покидает учительскую палатку, не услышав ничего вслед. Утренняя дымка еще гуляет между возвышенностей гор, опутывая их, словно тонкая полупрозрачная паутина. Несколько десятков молодых людей выстроены в строгую шеренгу и ведут пересчет. Число заканчивается непривычным «двадцать три» и знакомый голос не звучит, поселяя внутри зародыш беспокойства, что похож на маленького крутящегося ежа с острыми иголками. Тэхен глядит прямо перед собой, не поворачивая голову к концу колонны, потому что не хочет никого там не увидеть. Но от правды бежать не стоит, ведь она догонит. И его догнала низким хриплым голосом тренера Ли: – Вчера днем по собственному желанию из наших рядов выбыл Чон Чонгук. Тэхену кажется, что жизнь чертовски несправедлива и жестока, потому что заставила его услышать то, чего он больше всего не хотел. То, чего боялся. Его лицо не выражало ничего, словно он мраморная статуя. Только в глазах была сознательность. Там было осознание. А еще не хватало чего-то важного. Того, что он, кажется, теперь потерял.***
[1800]
Ее иссиня-черные кудри покоились на плечах, а на лице играла широкая, безумная улыбка. В глазах блеском искрилось что-то потустороннее, то, что будить не стоило. В по-женски аккуратной ладони в свете факелов блестел холодный металл кинжала. Левой рукой она перебирала подол светло-голубого платья, чтобы передвигаться было удобнее. Она делает несколько шагов к стоящей на коленях девушке, глядя сверху вниз, и звонко смеется над ее зажмуренными глазами. – Ты боишься? Она удивленно оборачивается назад и интересуется у брата: – Братец, разве я выгляжу страшно? Парень в мантии темно-сапфирового цвета, расшитой золотом, оценивающе склонил голову на бок. – Нисколько. Ты выглядишь прелестно. – Ну, будет вам, – картинно прикрывая рот ладонью, говорит она. – А ты… Теперь я чувствую себя оскорбленной. Я знаю, что читать ты наверняка не умеешь, потому неоткуда тебе знать о канонах этикета, но тебе стоит извиниться. Киём провела лезвием по шее к концу подбородка, не надавливая, заставив девушку поднять голову кверху. – Открой глаза. Та шумно сглотнула, и подняла веки. Напряженно хмуриться ей мешала рана над бровью. Киём не переставала пугающе улыбаться, глядя в бездонные глаза загнанной в угол жертвы. Ей нравилось собственное отражение в них. Лезвие кинжала гуляло по запачканной в саже и пыли коже, пока пятнадцатилетняя девушка не решила оставить на ней красную полосу. Пленница всхлипнула и зажмурилась. – Больно? – поинтересовалась Киём. – Тебе будет в стократ больнее там, куда попадают грязнокровки после смерти. – Она не станет кричать, пока ты не применишь заклинание, – напоминает брат. – Знаю, – согласно кивает она. – Но мне по душе пускать магловским ублюдкам кровь. Нравится, как она покидает их тело, заполняя маленькую комнату темницы. Как она блестит в свете факелов. Это… красиво. Повисает пауза, прерывающаяся лишь шипением и всхлипами девушки. – Мне надоело, – заявляет Кенхун. – Слишком много грязи. Киём пожимает плечами. – Ты уже не гневаешься, – скорее утверждает, чем спрашивает она. – Ты не жаловался на грязь, когда собственными руками лишал жизни советников и людей, вернувшихся из Мортфорда с плохими вестями. Киём наотмашь режет кинжалом грудную клетку маглорожденной. Из прорезанной сквозь обрывки, бывшими когда-то одеждой, раны на светлую голубую ткань брызгает ярко-алая кровь, контрастируя темным пятном. Девушка дергается, звеня цепями кандалов, и вскрикивает. – Запачкалась, – с досадой замечает леди Мин. – Но вот тогда было в самом деле много крови.[1802]
Он не может это контролировать. Не может ничего с этим поделать. Но в такие моменты внутри просыпается самое настоящее чудовище. Оно опутывает своими длинными руками с острыми когтями разум, подчиняет себе эмоции и чувства, контролирует тело. Кенхун никогда полностью не принадлежал себе. Непреодолимое желание убивать появляется слишком часто, но не беспричинно. Хотя это даже не желание. Это потребность. И сколько бы он ни старался противостоять, сколько бы ни пытался бороться, чаще всего победителем выходит не он. Это часть его, которая никуда не денется. Это то, кем он является. То, кем он всегда и будет. – Мы не поймали троих заключенных, господин, – признается Нуин. Злость быстро закипает внутри, как вспыхивает на кострище огонь. Разумом он понимает, что этого парня просто выставили крайним, как козла отпущения отправили к нему, докладывать. Но чудовище против воли обхватывает его кисть и заставляет сжать палочку. Он смотрит в глаза, наполненные жизнью, одну бесконечно долгую секунду, зная точно, что через мгновение ее всю до остатка поглотит зеленая вспышка. А он просто сторонний наблюдатель. Потому что не принадлежал себе полностью никогда. Но не станет врать – позже, он вряд ли об этом пожалеет. Потому что если начнет чувствовать вину, то в ней захлебнется.***
Киём окинула девушку с головы до пят своим пугающим, пронзающим до костей ледяным взглядом и приветливо улыбнулась одними губами, хотя глаза остались такими же холодными – это пугало и заставляло отводить взгляд куда-то вниз. – Здравствуй, Хими, – говорит она. Ты не должна ее бояться, – всегда говорила наперсница матери. Ты сильнее ее. Но Мин Киём не могла не вызывать инстинктивный страх у кого бы то ни было. У собственных родителей, наверное, тоже. А она, к тому же, Хими, кажется, не очень жаловала. – Чудесный день, не так ли? – склоняя голову на бок, любопытствует девушка. «Для чего?» – хочет язвительно поинтересоваться Хими, но сдержанно отвечает: – Верно. Она поднимает глаза и замечает за ее спиной мужскую фигуру, которая, вероятно, станет спасением. – Добрый день, – громко говорит Кенхун, привлекая к себе внимание обоих. – Ты, кажется, не завершила занятие, Киём. – И тебе добрый день, братец. Мне стало скучно, – отвечает Киём. Затем доверительно делится: – Мне не разрешили опробовать заклинания на настоящей практике. – Примерные юные леди так не делают, – строго замечает он. – Тебе стоит вернуться к учителю и не расстраивать своего брата. Ты ведь не хочешь, чтобы я на тебя злился. Киём раздраженно поджимает губы, молча разворачивается и удаляется – злить Кенхуна действительно себе дороже. – Добрый день, милорд, – обворожительно улыбается Хими, делая театральный реверанс. – Надеюсь, я вас не злила. Не хотелось бы закончить сегодняшний чудесный день где-нибудь в Подземелье. За шутливым тоном она прячет то, чего действительно боится. Кенхун подходит ближе, заворожено проводит пальцами по гладкой коже на щеке и отвечает: – Тебе это точно никогда не грозит. – Хорошо, а то я уже думала строить план побега. Кенхун отстраняется, приподнимая подбородок, и с интересом заглядывает в чужие глаза. – Ты серьезно? Хими отводит взгляд и отрицательно качает головой. – Отлично, потому что у тебя ничего не вышло бы. – Это еще почему? – интересуется возмущенно. – Ты читала «Башню Архимага»? – Про безумно странного волшебника, который считал замок своим другом? – Именно. – Башня выполняла его приказы, словно она – живой человек. – Поместье не выпустит никого, если господин не разрешит. – Ты шутишь? – Нет, это заклинание могут побороть только сильные волшебники. – Так значит я слабый волшебник? – О, я не то имел ввиду… – Знаете что, Мин Кенхун? – возмущенно интересуется Хими. – Где ваши манеры,миледи?***
[Настоящее время]
– Что-нибудь нашли? – поинтересовался заглянувший в библиотеку Вандинх. – И давно вы здесь, господин? Задумчиво разглядывающий гобелен Чимин медленно кивает, не сводя взгляд с заключенного в золотой овал портрета и вышитых серебром букв. – Давно. – Я не видел вас в Обеденном Зале на завтраке. Вы уверены, что все в порядке? – Я просто был не голоден. – Я буду вынужден рассказать обо всем господину. Он будет обеспокоен вашим состоянием. – Моим состоянием? – недоуменно поднимая брови, переспрашивает Пак. – У вас бессонница, потеря аппетита и нездоровый вид. – Глупости, – отмахивается он. – Просто у меня есть дела поважнее. Как, кстати, и у него. Не стоит беспокоить его понапрасну. Чимин чувствует крупную дрожь и присаживается на стул рядом со столом, лицом к большому полотну на стене. – Помнишь, я говорил, что все потомки Кенхуна – жертвы инцеста? Дворецкий молча кивает. – Я ошибся, все оказалось куда как интереснее. У него за всю жизнь была одна-единственная возлюбленная – Хими. Вот это я понимаю любовь до гроба. Но эта Хими оказалась вовсе не Хими и не рождалось такого человека никогда. Хотя, возможно, рождалось, мне-то откуда знать, но точно не там и не тогда. Это был Ким Хичоль, потомок Ханголь Клэр. Инцест инцестом, но детей у них быть не могло по понятным причинам. Он переодевался в женщину, чтобы не возникало проблем. А это действительно хорошее решение… Хотя, славно, что мы не в том времени, когда мне пришлось бы делать подобное. Это, вероятно, очень тяжело – правдоподобно притворяться девушкой. Получается, что прямого наследника у них не было, ведь Кенхун убил Киём, когда той едва исполнилось восемнадцать и детей у нее не было. Значит следующий господин Мин, племянник Кенхуна, был чист от кровосмешения. И это очень хорошо, ведь рода не стало бы давно – последние Мины доживали бы свои дни в Азкабане. Одна только Киём убила сто пятьдесят два человека. Сто пятьдесят два, Вандинх. Они были настоящими монстрами. Дворецкий не отвечает, сам прекрасно знает, что на руках этой семьи много крови. – Вы нашли связь Ченмина и Мире? – поинтересовался он. Чимин качает головой, прикрывая глаза. – Если Мире и потомок Мелисанны, то точно не по линии Ханголь. У Клэр часто умирали дети, в основном оставалось только двое. Возможно, какое-то родовое проклятие, но это здорово облегчает мне задачу. Вот только… где искать? Господин или госпожа Хан? – Госпожа Джинхи, полагаю. – Они уже являются Минами, зачем набиваются в родственники снова? – Никто об этом не знает, – пожимает плечами Вандинх, садясь рядом. – Господин Санахи заставил их думать, что они потомки лорда Энире, а не господина Джунина. Никто никогда и не думал усомниться в этом. До вас. Это была жалость – пришла ему в голову внезапная мысль, когда он вспомнил о разговоре с Ченмином. Господин Клэр видел тогда его имя в книге. Он думает, что Чимин скоро умрет, поэтому и ответил честно на его расспросы. Хотя, даже не так – он знает. Только Паку не понятно, почему он об этом умолчал. – До свадьбы осталось две недели, – констатирует вслух Чимин. – Если ничего не выйдет, я уеду из Поместья накануне. – Господин, вам не нужно уезжать, – настороженно сообщает дворецкий. – Это уже мне решать, – категорично заявляет он. – Я не останусь здесь. Я не должен быть здесь. Я не Хичоль, чтобы притворяться для него Мелисанной. Он сделал свой выбор, значит и мне нужно сделать свой. Еще тогда, в Хогвартсе, я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Но я идиот, и не стал слушать голос разума. Сейчас он мне говорит, что лучше будет уехать, и я не стану повторять прежних ошибок. Я размышлял и... Хан отвратительный человек, но она… Она его любит. – Но господин Мин любит вас, – возражая, замечает дворецкий. Чимин поджимает губы и открывает книгу на оставленной странице. – Это не важно, если я не смогу доказать свою правоту. И это будет не важно, если через две недели по поместью будет ходить Мин Мире.***
Белая ткань плотно облегала стройную фигуру, струясь снежным водопадом вниз. Кружева украшали подолы, а россыпь камней – основание юбки. Эльф послушно корректировал все неидеальные элементы. Мире с довольной ухмылкой рассматривала собственное отражение. – Как тебе, Саиль? – интересуется она, прокрутившись вокруг своей оси. – Прекрасно, госпожа. Мире закатывает глаза, потому что от Саиль другого она и не услышит. – Давно я не видела Чимина. Неужели он так быстро отошел в мир иной? – Думаю, все об этом узнали бы. – Я знаю, – язвит и снова закатывает глаза она. – Ты видела его? – Да, вчера. – И как он выглядит? Болезненным? Напуганным? Смирившимся? – медленно, наслаждаясь каждым словом, любопытствует она. – Не говори. Хочу сама взглянуть в его умирающие глаза. Никогда не могла бы подумать, что мне принесет такое наслаждение чья-то смерть. Но ему принадлежит то, что должно быть моим. То, чего он не заслуживает. Мире посмотрела на свою помощницу в отражении. Та глядела куда-то вниз. – Что-то случилось? – небезучастно интересуется Хан. – Ты всегда ходишь с каменным лицом, но сейчас ты, кажется, чем-то расстроена. Саиль поднимает глаза на свою госпожу, встречаясь с ней взглядом, и прозрачно отвечает: – Все хорошо. Мире пожимает плечами и возвращается к созерцанию собственного отражения. Как бы хороша она ни была, ей все время кажется, что ей далеко до идеала, к которому стремится. – Я тоже не могла бы подумать, – прерывает тишину Лим. Ее голос звучит неровно и приглушенно, что привлекает внимание брюнетки, – что чья-то смерть станет для тебя настоящим праздником. Это жестоко. Мире оборачивается на нее с изумленным выражением, которое сменяется снисходительной улыбкой. – Мне приходится быть жестокой. Потому что я слишком хорошо знаю, что если не будешь на вершине, будешь пешкой. Жестокость – это решительность. А только такие выходят вперед и получают желаемое. Или ты просто хочешь себя оправдать, – так и не произносит Саиль. – Это правило действовало на всех. И я не понимаю, почему он исключение, – продолжает Мире, и со скрываемым отчаянием задает давно мучающий вопрос: – Чем он лучше меня? – Я бы тоже хотела задать этот вопрос, – совсем тихо отвечает Саиль, скорее сама себе. – Что? – Ничего, госпожа.***
~ flashback ~
Главный зал непривычно пустовал, что было удивительно и четко, до мельчайших деталей вбилось в память, – от старых тяжелых штор темно-кровавого цвета с белоснежными кисточками, и до стоящей посреди стола хрустальной чаши. Как и разгневанное лицо матери, что покраснела от злости, губы превратились в тонкую полоску, а в глазах плясали гибкие языки пламени. Острые слова и их причина стерлись временем из глубин памяти. Она кричала, а встречая ответ – злилась еще больше. Она всегда очень много злилась, и не важно, какая была причина и была ли вообще. Было страшно, ибо, что делать, – она не знала. Страшно было каждый раз, инстинктивно. Мире ожидала жгучий, но скорее обидный, чем действительно болезненный удар. Она никогда не жмурилась, потому что отец ругал за это, но с внутренним вихрем испуга поделать ничего не могла. Его не последовало. Она не успела ничего понять, но заметила тонкие пальцы, сомкнувшиеся на чужом запястье, и мальчишеский голос: – Что вы делаете, госпожа Хан? Разве дамы по отношению к своим дочерям так поступают? Женщина выпрямляется, опуская руки, а напряженно нахмуренные брови возвращаются в исходное положение. Она снова обретает беспристрастное выражение и окидывает его беглым взглядом. Мире утыкается глазами в каменный пол, ей стыдно, что кто-то подобное видел. Обидно, что кому-то приходится заступаться за нее перед ее же собственной матерью. Унизительно показывать свою слабость. Холодная ладонь касается ее плеча, заставляя вздрогнуть, поднять глаза и зацепиться взглядом за белобрысые растрепанные локоны. – Ты в порядке?