Поместье Мин

Внутри воевали смешанные чувства. Налет разочарования, разливающееся по телу триумф с удовлетворением и опустошающее облегчение. А еще тяжесть на душе с металлическим послевкусием плохого предчувствия, к которой он успел привыкнуть – виной сему был яд. – У тебя ничего не выйдет, – сообщает уверенный голос, заставляющий резко вскинуть глаза на источник. – Это еще почему? – с вялым вызовом интересуется он, скептично поднимая бровь. – Потому что ты думаешь, что умнее всех, – сообщает сидящая прямо напротив него Мире, заставляя его растеряться. Смысл ее слов ускользает от него поначалу, ведь он размышляет над тем, как мог не заметить ее появления. – Я не хочу с тобой разговаривать, – бестактно сообщает Чимин после минутной паузы. – Я не спрашивал твоего мнения. Мне не нужно тебе ничего доказывать. – Мне – нет, – с превосходством в голосе сообщает она. – Себя убеди, для начала. И исчезает мгновенно, заставляя его растерянно моргать и впериться в пустоту, словно никогда ее там и не было. Хотя так, вероятно, и есть. Он не сразу смог понять, что, собственно, произошло. Только спустя время пришло озарение – Мире была галлюцинацией. Вырванным из подсознания видением. А еще появилось сдавливающее легкие осознание того, что осталось ему не больше недели. Может, оно и к лучшему – по крайней мере, он не увидит, как Юнги скажет «да». Он мигом ободрился – не скажет. Ведь он нашел. Добился своего, и пусть это было тяжело и утомительно – сумел найти доказательства. Большие дубовые двери отворились с характерным звуком. Из-за высокого стенда с фолиантами появился дворецкий, бросивший на него оценивающий взгляд. Это пристальное внимание к его внешнему виду Чимину не нравилось – у него есть зеркало, он прекрасно знает, что выглядит как смертельнобольной, хотя, впрочем, так и есть. – Вы выглядите расстроенным, – с вопросительными нотками замечает Вандинх. Чимин оживляется, делая более беспристрастное лицо. – Разочарованным, – исправляет он. Жаль, всю правду рассказать он не может. На вопросительный взгляд отвечает: – Знаешь, Вандинх, я очень не люблю грустные концы. Они оставляют какую-то неудовлетворенность, осязаемую грусть. Словно это твоя собственная история только что завершилась трагично. Динх непонимающе хмурится и предполагает: – Вы не нашли то, что искали? – Нашел, – кивает Чимин. – Но… Ты знаешь, что случилось с Кенхуном? – Его леди его отравила, – кивает он. – Я восхищаюсь Хичолем. Он так много смог для него сделать. Для того, чтобы быть вместе с ним. А потом… Он убил его и себя, чтобы спасти несколько сотен людей, которых тот собирался убить. Я бы так не смог… Я бы не дошел до этого конца с Юнги. – Вам и не нужно, – отвечает Вандинх. – Послушайте… – он медлит, сомневаясь. Качает головой и говорит: – Господин Мин к вечеру вернется в Поместье. – Он даже по воскресеньям не отдыхает? – раздраженно интересуется Чимин, с хмурым выражением откидываясь на спинку стула. Вандинх смотрит на него удивленно и отвечает: – Сегодня понедельник, господин… – Но… – неуверенно возражает Пак, отчетливо помнящий, что вчера была суббота. Он точно помнит… так, словно чертово воскресенье выпало из его жизни.

***

Замок окунулся в густой полумрак с головой. Тогда, когда факелы еще не зажигают, но темнота уже начинает напрягать. В такое время любой человек может бестелесной тенью бродить по коридорам, а плохо знающий поместье запросто заблудится. Чимин и не заметил, как привык к нему. Выучил запутанные коридоры, расположения дверей и перестал напрягаться от гнетущей атмосферы. Хотя Поместье Мин не то место, где он хотел бы умереть. Замок впитал в свои стены слишком много его страданий – увековечил в вечном холодном молчании. Как когда-то эти же стены впитывали страдания сотен убитых маглорожденных, Мелисанны, Хичоля и, возможно, многих других, о чьих судьбах он никогда не узнает. Он выбрасывает ненужные мысли из головы, сжимает в левой руке свиток пергамента, а правую заносит над деревянной поверхностью двери, медля. Коротко, но отчетливо стучит. Слышит приглушенное «да» в ответ. В кабинете Юнги напротив него в кресле вальяжно сидит Мире. Она бросает на вошедшего Чимина беглый незаинтересованный взгляд и раздраженно закатывает глаза. Мин задерживается на нем внимательным взглядом, а Чимин избегает смотреть ему в глаза. Сам не знает, почему. – Ты чего-то хотел? – интересуется Юнги, когда замечает, что Чимин мнется на пороге, не собираясь ни уйти, ни зайти. Пак прочищает горло и подходит к столу. – Да, хотел, – отзывается он, кладя свиток на стол. Юнги по инерции смотрит на него и возвращает вопросительный взгляд Чимину. Хочет развернуть пергамент, но Пак жестом его останавливает. – Скажите мне сначала, зачем женитесь. Мире наблюдает за всем с равнодушным скептицизмом. Ехидно усмехается и не упускает возможности отпустить язвительный комментарий: – По любви, конечно же. Чимин ее игнорирует, глядя в упор на Юнги. Тот собирает в себе силы ответить на взгляд. Повисает затянувшаяся пауза, потому что Мин отвечать не торопится, ведь считает вопрос риторическим. Пак разочарованно хмыкает и подсказывает: – Потому что тебе нужна ее некромагия. Если Юнги и удивлен его осведомленностью, то очень умело это скрывает. Он лишь внимательнее смотрит на Чимина, отчего у того ком в горле встает. – Нет ничего невозможного, но это довольно редкий феномен, не так ли, Мире? Хан тоже не отвечает, отстраненно слушая его монолог. – Если мне не изменяет память, была такая маглорожденная, Мелисанна, которая подобной силой и обладала. Которую, увы, господин Мин Джунин убил еще в юности. Но к твоему, Юнги, счастью, у нее были дети, ведь так? Юнги усмехнулся и возвестил: – Я понял, к чему ты ведешь. – Вы не можете пожениться, – прямо заявляет Чимин. – Мире потомок Мелисанны и Джунина. А не мне вам рассказывать, к чему это приведет. Его очень раздражает то, с каким снисхождением на него смотрит Хан. – И много времени ты потратил, чтобы об этом узнать? – с плохо скрываемой насмешкой спрашивает она. В голову Чимина начали закрадываться подозрения, что его попытки – провал. – Это не имеет значения, – спокойно отвечает он, стараясь игнорировать многозначительность в ее глазах. – Чимин-а, послушай, – спокойно говорит Юнги, привлекая его внимание к себе. – У нас с ней не будет детей, никто не узнает, что мы родственники. В том, что это инцест, нет никакого значения. И раз уж ты знаешь, зачем мне это, то объяснять не придется. – Ну, ты, по крайней мере, пытался, – смеется Мире. Чимин чувствует себя униженным. – Но если об этом узнают, вам не позволят пожениться, – возражает он с плохо скрываемой надеждой. – Никто не узнает, – холодно отрезает Юнги. – И ты никому не скажешь. Что-то бессильно падает внутри, а он опускает и так опущенные руки. Чимин теряет всю жажду идти наперекор, потому что этому властному тону не может дать отпор. Он чувствует отчаянную ненависть к собственной ничтожности, к этой ситуации и к холодности Юнги. Все вдруг кажется ему глупым, а собственное желание что-то изменить все испортить – гадким и подлым. – Поговорим позже, – говорит Юнги, а Чимин поднимает на него пустой взгляд, не сразу понимая, что обращаются не к нему. Мире высокомерно фыркает и, громко стуча каблуками, покидает кабинет. Юнги поднимается со своего кресла и обходит стол, останавливаясь позади застывшего истуканом Чимина. Обнимает сзади, а Паку кажется, что он выпал куда-то в свою, постороннюю реальность, где хотел бы остаться, и не возвращаться никогда. Он закрывает глаза, впервые чувствуя умиротворение и отсутствие тяжести в груди, что преследует его уже давно. – Я не стану извиняться, Чимин-а, – шепот на ухо возвращает в действительность потерявшийся в легкости разум. Выворачиваясь из объятий, Чимин поворачивается к нему лицом. Не поднимается взглядом выше шеи с полупрозрачной белой кожей. Осознание простой истины оседает в голове быстро и он упирается лбом в чужие ключицы, признаваясь: – Я идиот, Юнги-я… Самый глупый из всех. Дурак беспросветный. Столько времени потратил на совершенно пустое, с очень сомнительной целью, основанной на ребяческой обиде и жадности; столько драгоценного времени, которого у него осталось совсем немного. А мог ведь потратить его на то, чтобы просто быть рядом. Потому что сколько бы лет не прошло, всегда будет мало. Неделя в лучшем случае. Это так пугающе мало. А он просто… идиот. Потому что лишил себя этого. Лишил Юнги этого. От злости на себя самого на глаза наворачиваются слезы безысходности. Потому что, действительно, тут ничего уже не попишешь, никак не исправишь. Юнги молчит, поглаживая по спине. Его прикосновения теплыми импульсами распространяются по телу. Рядом с ним так чертовски хорошо, страшно этого лишиться, превратиться в ничто и кануть в лету. Очень глупо было на Юнги злиться – а он ведь злился. И за эту глупость судьба наказала его столь поздним осознанием. Тихий рваный всхлип разносится по тишине кабинета, впитываясь в стены ко всем страданиям, что уже там накопились. – Чимин? – шепотом зовет Юнги. – Эй, ты чего? Пак сильно закусывает губу, чтобы не позволить рыданиям вырваться наружу и безмолвно качает головой. Правда вертится на языке, готовая сорваться с него в любую секунду, но убить себя сейчас своими же словами у него духу не хватит. Остается только молчать, когда все фибры души кричат. – Я люблю тебя, Юнги, – на выдохе шепчет он. – Очень сильно… – Я тоже, Чимин-а, – отзывается Мин, невесомо касаясь его виска губами, и твердо вторит: – Я тоже.

***

Чимин и забыл, каким прекрасным может быть утро. Когда узкие лучи солнца пробираются за шторы, за окном щебечут птицы и шелестит ветер. Когда умиротворенно вздымается чужая грудь, а под ухом сердце выстукивает ровный ритм. Он и забыл, каково это – просыпаться рядом с Юнги, тем более, просыпаться первым. Мин выглядел непривычно расслабленным, фарфоровым и уязвимым. Чимин любуется им, лишь изредка моргая, ведь сколько бы ни смотрел – всегда будет мало. Он исчезнет, а с ним и его воспоминания, его чувства и возможность вот так любоваться. От этого становится печально. Под пристальным взглядом веки Юнги задрожали, а открыв глаза, он сонно сощурился. Чимин и забыл такого Юнги. – Который час? – хриплым голосом интересуется Мин. – Не знаю, – бездумно отзывается Пак. – Десять, возможно. Юнги вылезает из постели, направляясь к платяному шкафу за одеждой. – Юнги-я… – неуверенно зовет Чимин. Не вкладывает особо много надежды в просьбу: – Не уходи. Юнги закатывает глаза, доставая из шкафа темно-синюю летнюю мантию. – Как будто бы я этого хочу, – недовольно отвечает Мин. – Но я должен. Чимин понимает, что не может его отпустить. Он не позволит ему просто уйти сейчас по каким-нибудь мега-важным делам, которые становятся незначительными в сравнении с тем, что скоро у них просто не будет другой возможности. И от понимания, что Юнги он этого объяснить не сможет, Чимин теряется и пугается, что он сейчас правда уйдет. Мин улавливает этот мимолетный страх у него в глазах и останавливается. – Пожалуйста, Юнги. Вернись в постель. Он раздумывает над чем-то, сминает ткань мантии, затем выпуская ее из рук. Он сдается и забирается обратно на кровать, под одеяло. – Ну, если ты так настаиваешь, – лукаво извещает он, забираясь Чимину под ночную рубашку. Пак от прикосновений к обнаженной коже покрывается мурашками и дыхание задерживает, словно он обнаженной души касается. Позволяет себе расслабиться и забыть о будущем, ведь значение имеет только здесь и сейчас.

***

Чимин находит в этом забавный парадокс: несмотря на то, что он умирает, он впервые за долгое время чувствует себя так хорошо. Это заставляет его задуматься над тем, что, наверное, вопреки всеобщему мнению, пик человеческого счастья приходит на время, близкое к смерти. Не зря ведь в слове «умирать» сокрыто слово «мир». При одном обязательном условии. Люди умирают в одиночестве… моральном одиночестве, и именно это пугает. А Чимин умирает рядом с тем, кто дарит облегчение. И уже не так страшно пересекать эту черту. Уже как-то… все равно? Он исчезнет – ладно. Значит, так и должно быть. Зато он может еще сделать что-то неэгоистичное, что-то не ради себя. Например, не позволить Юнги видеть его смерть. А еще он должен объясниться… По телу пробегает холодок от закравшегося под рубашку сквозняка, когда он выбирается из постели. Пак садится на банкетку за широким столом из светлого дерева, шарит по шухлядам в поисках пергамента, пера и чернил. По-видимому, господин Мин нередко работает и за пределами своего кабинета, потому что этого здесь в избытке. Он достает чистый лист, макает черное перо орла в банку чернил, заносит его над листом и зависает. Темная вязкая жидкость оставляет на пергаменте кляксу. Он раздумывает над тем, что должен написать. Вроде бы, пару минут назад отчетливо понимал, но как выразить на бумаге теперь – не знает, слова не хотят складываться в что-то осмысленное, а главная мысль теряется во второстепенной шелухе. «Я так удивился тогда, когда наколдовал свой патронус. Он должен быть отражением моей сути и я в толк взять не мог, почему змея. Ты объяснял это тем, что патронус волшебника обретает форму патронуса его избранника. Я раньше не задумывался, почему. Но ответ таится даже в самом слове. Я понял, что это и есть суть. Понял, что не мысли, не слова, не поступки, не цель и не способ ее достижения определяют человека. Его определяет выбор. То, что из тысячи возможных дорог я выбрал именно тебя, определяет меня. Это даже в корне меня меняет. Тебя твой выбор определяет тоже. Всегда безукоризненно движешься к цели и ничто не способно тебя остановить. Что бы ни пришлось сделать, как бы ни было трудно, рано или поздно ты достигнешь задуманного. Ты делаешь все невозможное возможным. Но чтобы быть для этого достаточно сильным, нельзя оборачиваться в прошлое. Однажды будущее застанет врасплох, если идти к нему спиной. Не нужно задаваться вопросом, почему я ушел, ведь верного ответа уже не существует. Это мой выбор. И он меня определяет.

Я люблю тебя, Юнги. И всегда буду.

Чимин»

Чимин не уверен, что это именно то, что он собирался или должен был написать. Он, вообще, много чего хотел бы сказать. Но меньше всего – прощаться. Прощание – как черная полоса, всегда ждешь за ней белую, потому что это всего лишь первый шаг к следующей встрече. Но только, когда не знаешь, что это навсегда. Он отбрасывает колючую, плотно накрывшую его вуаль уныния. Для этого нет времени, он больше не станет повторять свои прежние ошибки. Чимин зарывается носом в ворот ночной рубашки, которая полностью впитала в себя эфемерный запах своего хозяина и словно ощущает рядом его присутствие. Выпадает из сознания на неопределенное время, сжимая в руках письмо, невысохшие буквы блестят в свете настольного светильника, а он заворожено за блеском наблюдает. На секунду возникает желание письмо порвать, словно это перечеркнет все его будущее, будто от этого что-то действительно изменится. Но он уже все решил, и отступать не станет. Пак встает, неспешно натягивает мантию, прячет письмо в конверт и запечатывает. Покидает наполненное тишиной, пустое помещение, и отправляется на поиски единственного человека, что сможет ему помочь. Но весь вопрос в том, станет ли. Вскоре казавшиеся безнадежными поиски венчаются успехом. Чимин и не думал, что сможет найти Саиль в ее комнате в такой час, зная педантичную, занятую и трудолюбивую натуру тихой девушки. – Надеюсь, я не помешал, – говорит он, кивком ее приветствуя. Девушка запирает дверцу шкафа и обращает все свое внимание на него. – Могу чем-то помочь? – удивленно интересуется Лим, одергивая края мантии. – Да, – сообщает Чимин. – Можешь. По флегматичному выражению ее лица сложно понять, насколько категорично она отнесется к его просьбе. Ей незачем ему помогать, но ей ничего не стоит выполнить просьбу. Пак достает из внутреннего кармана мантии конверт и переминает его неуверенно пальцами. – Ты единственная, кроме Мире, кто знает обо всем. Просить ее смысла нет, поэтому у меня просто не остается выбора. Саиль коротко кивает, ожидая продолжения. Чимин отводит от нее взгляд, пробегаясь глазами по типичному интерьеру гостевых комнат, прежде чем решается продолжить говорить. – Передашь это Юнги, когда уже… когда я… – он прокашливается, словно слово застревает в горле, – уйду. Саиль несколько мгновений недоверчиво гипнотизирует взглядом конверт в его руках. В ее глазах отражаются противоречивые размышления. Затем она молча протягивает руку. Чимин тормозит, но отдает письмо. – И еще… – добавляет Пак, – я хотел бы попросить… Через несколько дней я перестану отличать реальность от иллюзии. Это в ваших же интересах, поэтому… Посади меня в экипаж и отправь в Больницу Святого Мунго, к целителю Ким Сокджину, с этой запиской. Он демонстрирует исписанный клок бумаги. Саиль хмурится и на всякий случай интересуется: – Ты ведь знаешь, что целители тебе не помогут? – Знаю. Просто не хочу, чтобы Юнги видел, как я умираю. Это слишком жестоко. А еще он прекрасно знает, что воскрешающий ритуал предназначен не ему. Его родители-маглы порядочные люди, и научили своего ребенка, что чужое отнимать нельзя. Помедлив, Саиль задумчиво кивает: – Ладно.

***

Жизнь – огромные песочные часы, с отведенным судьбой количеством времени. Песок размеренно пересыпается из сосуда жизни в смерть. Удивительно, но можно заметить и почувствовать, как последние песчинки проскальзывают в горловину, и как бы не хотелось их остановить, они ускользают. Время заметно замедлилось – или ему просто хочется так думать. Хочется оттянуть момент смерти, которая ждать точно не станет. Именно сейчас все казалось таким… незначительным. Кроме того, что он стоял вплотную к двери, за которой ничего нет, без возможности развернуться и уйти назад. Это чем-то напоминало экзамены в Хогвартсе – думать об этом неприятно, но когда оно приближается, все остальное кажется совершенно неважным, а внутри распластывается плохое предчувствие и страх. Только если из кабинета сдачи экзамена можно было выйти, то его станция – конечная. Хотя это не то, чтобы бесконечно расстраивало. Было не очень и жалко, просто… Он торопился, но все равно не успел. Не успел сделать все, чего желал. Понял, когда стало поздно, что больше не сможет увидеть брата, отца, не сможет попрощаться. Хотя, возможно, оно и к лучшему. – Тебе страшно? – поинтересовался голос, заметно контрастирующий со стоячей в голове, пустой тишиной. Хосок устало поднял глаза. Он не может быть уверен, что действительно здесь находится, но холодный мрамор под пальцами ощущался невероятно реально. Как и треплющий волосы летний ветер, который, на удивление, был никаким – ни теплым, ни холодным. Галлюцинации начались дней шесть назад, если ему не изменяет память. Он отлично знал, когда грань реальности и иллюзии сотрется – конец близок. Яд крови дредалов был устроен очень жестоко: сначала он разрушал тело, заставляя испытывать физическую боль; затем разрушал душу, пожирая ее изнутри, морально опустошая; разум оставался напоследок, чтобы жертва могла прочувствовать все, и тогда, он разрушал и его. Такой расклад ему даже по душе – все самое тяжелое позади, а теперь, отрываясь от реальности, он может получить свой приз. – Это ведь не конец, знаешь. Возможно, там есть что-нибудь. Что-то должно быть, – говорит она, присаживаясь на мраморную плиту, рядом, и взяв его за руку. Хосоку захотелось нервно рассмеяться – тепло ее ладони ощущалось так по-настоящему… Словно она была реальной. Но трудно насладиться ложью сполна, зная, что это не правда. – Нет, – возражает Чон. – Надеюсь, это конец. С меня довольно. – И тебе не жаль уходить вот так? Сейчас? – Жаль, конечно. Я бы хотел умереть от заклинания в бою, сражаясь за то, что того стоило бы. А не так… не так просто. Не так глупо. – Ты спас человеку жизнь, – напоминает Юния. – Это ведь несправедливо. – Как бы банально ни звучало, жизнь вообще несправедлива. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Я сам во всем виноват, я сглупил. И даже не раз. Но легко судить об этом, возвращаясь к прошлому на досуге... Повисает молчание, от которого ему на мгновение кажется, что иллюзия растворилась в пространстве. – Ты должен сделать кое-что еще, – внезапно говорит Юния. – И что же? – флегматично интересуется он, стараясь не позволять каменным векам опуститься и краем сознания замечая, что теперь надгробие почему-то находится в слабоосвещенном помещении, убеждаясь, что все вокруг совершенно ненастоящее. – Отпустить, Хосок. – Что? – Кого, – поправляет она. – Меня. – Если учитывать то, что ты – моя иллюзия, часть моего сознания, значит, я сам так хочу? – бормочет он. – Гений, – саркастично отмечает леди Мин. – Тебе это нужно. Пора уже принять действительность, Хосок, а не убегать от нее с помощью иллюзии. – А какая теперь разница? Это ведь конец. Юния отвечает что-то, но Чон не слышит из-за бьющего по слуху молотка в голове, а сил переспросить совсем нет. Он чувствует, как в груди тяжелеет. Легкие буквально горят. Он ощущает такое впервые – на физическом уровне, по-настоящему. В разуме каша, словно сознание разбили на миллионы осколков и хаотично их перемешали, поэтому вспомнить что-либо из того, что он знал когда-то о своей предстоящей смерти, не было возможным. Одно он знает точно – он задыхается. Страшно? Да. И всего одна четкая мысль – это конец. – Хосок, ты меня слышишь? Дыши, Хосок, пожалуйста... – где-то на затворке сжавшегося до размера песчинки, дотлевающего сознания.