Насколько жалка все же человеческая жизнь. Хрупкая и беззащитная, как тонкая нить между лезвий ножниц. Всего одно мгновение, один всполох зеленой вспышки, и все – за остекленелым взглядом ничего нет. Словно никогда и не было.
Это не было неосознанным. Напротив, Юнги хотел этого. Господи, кто бы знал как давно и как сильно хотел. Эта мысль даже пугает – когда он успел стать монстром, жаждущим чьей-то смерти? Сейчас? Или это случилось давно? Случалось постепенно? С каждым новым Круциатусом. С каждой новой порцией горькой, до пятен перед глазами, боли, причиненной отцом безо всяких заклятий.
Самое отвратительное – мерзкое чувство, налипнувшее на душу пятном запекшейся крови, которое он так старательно пытался вывести, – никуда не делось. Словно он ждал освобождения, но ничего не произошло. Единственная мысль приносила облегчение – несмотря ни на что, он не жалеет. Ни капли.
В вестибюле стоит удивительная тишина с того самого момента, как зеленая молния разорвала пространство. Словно никто не дышит. Никто не ожидал такого исхода, Хенджо тоже. Чего таить, и сам Юнги. Сколько бы не представлял себе момент отнятия жизни у отца, никогда не чувствовал себя готовым к подобному. Но все оказалось… пугающе просто.
Он чудовище. Или прямо на пороге этого. Так хотел не стать копией отца, что стал, кажется, хуже. Юнги помнит свое первое убийство, то, про которое рассказывал Чимину когда-то. И это было… совсем не так. Не так безэмоционально, пусто, легко.
А вот убить Линшина было так же просто. Тогда он тоже ни капли не сомневался, не сожалел. Тогда Чимин понял и принял его. Наверное, он, Чимин, и станет тем, кто не выпустит его монстра наружу. Станет спасением, лекарством. И это кажется самым правильным, что вообще когда-либо приходило к нему в голову.
Конечно.
Чимин. Который умирает прямо сейчас. Ждет, когда он, Юнги, спасет. Мин не может потерять его, потому что не представляет, как после этого сможет оставить камень на камне. Как сможет сам остаться целым. Все ведь потеряет свой смысл. Он сам станет бессмысленным.
Юнги поднимает приклеенный к телу отца взгляд на двух застывших волшебников. Он прекрасно знал о неприятной особенности метки. Но теперь господина, которому они были так верны, нет. Юнги стер его с лица земли.
Деваться вам некуда. Есть только две дороги. Подчиниться или умереть.
Мин замечает, как на их лицах тенью зажигается проедающая до кости боль в левом запястье. Его отец был таким самоуверенным, что это даже смешно. Он не сомневался в своей победе, в своем превосходстве, но оказался глупцом. Считал себя сильнее, умнее и хитрее. Считал, что Юнги на это заклинание
не способен*. Недооценил. За что и поплатился.
– Вы проиграли, – констатирует Мин. – Где дредал?
Маги неуверенно переглядываются. Затем синхронно возвращают взгляд к нему. Молчат. Было бы удивительно, если бы заговорили так просто.
– Заставьте их говорить, – бросает он стоящим за его спиной Вандинху и Саиль.
Он готов был тогда пожертвовать своей жизнью...
Когда Линшин передал ему свое проклятие, Чимин готов был бездумно пожертвовать своей жизнью, чтобы его спасти. Хотя Юнги считает, что сотня таких как он, не стоит жизни одного Чимина. И сейчас он сам готов отдать свою, если бы она чего-то стоила. Должен сделать больше, чем может.
Он должен был не позволять Чимину приезжать в Поместье. Должен был искоренить даже мысль об этом. Должен был остановить, предостеречь, обезопасить. Хотя знал заведомо, что проиграет. Все равно должен был сделать хоть что-нибудь. Потому что всегда легче предотвратить, чем разгребать последствия.
Что-то с силой тянет вниз. Сил пошевелиться совсем нет, словно кто-то наложил на него Петрификус. Мир кружится в сумасшедшем калейдоскопе разных цветов, пока все окончательно не обрывается вниз, куда-то во тьму.
Когда он открыл глаза, внутри было так пусто. Бездонно пусто. Сложно было склеить мысли, чтобы вышло что-то вразумительное. Враз каждая клеточка налилась свинцом, словно источник энергии, который его подпитывал, кто-то выключил. Темнота давила на глаза изнутри, но чтобы поднять веки, потребовалось приложить много усилий. Каждая напрягающаяся мышца отзывалась болезненным спазмом.
– Что… что произошло? Что со мной? – приглушенно-хриплый голос показался Юнги совершенно чужим.
– Господин, – прозвучал рядом успокаивающий говор Вандинха. Само присутствие дворецкого вселяло в Мина какое-то спокойствие, даже уверенность. Вандинх был плечом, на которое не страшно опереться. Был фундаментом, который сможет держать этот гигантский дом столько, сколько потребуется. Эта мимолетная мысль казалась естественной, и удивляло, что она не приходила на ум раньше. Хотя, возможно, она всегда и была, пока, наконец, не достигла поверхности, – вы потеряли сознание.
Юнги приподнимается на локтях и, прищуриваясь, оглядывает комнату, пытаясь привыкнуть к режущему глаза свету. Мысли медленно возвращаются в сознание, словно пчелы, слетающиеся на мед.
– Все из-за вашего режима, – с колючей укоризной оповещает дворецкий. – Вы не спали уже пятнадцать суток*. Нельзя так.
Юнги вопросительно вскидывает брови. И откуда Вандинх знает? Он сам давно сбился со счету. Зелья, которые успешно заменяли ему сон, казались довольно эффективными, и если бы мог, он отказался бы ото сна вообще. Видимо, все же не мог.
– Зелья не будут действовать всегда.
– Но я чувствовал себя прекрасно, – возражает Мин.
– Стресс и потребность во сне накопились.
– Они заговорили? – резко перевел тему он. Несмотря на явное неодобрение Вандинха, поднялся с кровати. Тело болело, его знобило. Такое до презрения слабое тело, словно не его вовсе. – Вы выяснили, где дредал?
– Саиль сейчас занимается этим. Господин, вам нужно отдохнуть…
– Вандинх, Чимин умирает! – громче необходимого воскликнул он, словно тот ему не верил, словно не слышал. – Мне плевать, даже если я умру от бессонницы.
– Но мне нет, – тихо сказал он. Юнги мог даже подумать, что ему послышалось, но Вандинх продолжил: – Это ведь моя обязанность. Да и не только мне.
Ему тоже не плевать.
Юнги на это возразить было нечего, он отвел взгляд на плотные кремовые шторы с витиеватым вышитым узором. На секунду разум потерялся в лабиринте загогулин, но Мин быстро вернулся в суровую реальность.
– Собери людей. Не думаю, что отец оставил дредала без охраны. Скажи Хо… погоди, а где, черт побери, Хосок?
– Господина Чона уже давно нет в Поместье, он отправился в Министерство по каким-то важным делам, – отвечает Вандинх.
– По делам, о которых я не знаю?
– Если желаете, я отправлю ему весть.
– Нет времени, он все равно не успеет. Собери людей, которые сейчас в Поместье, и веди их ко мне. Я пойду проверять успехи Саиль.
– Она в самом конце третьего коридора, – сообщает Динх. – В пыточной комнате.
– И, Вандинх, – зовет, прежде чем раствориться в пространстве, – принеси мне зелье. Все, что есть.
Трансгрессия выходит ужасно неудачной. Но это и не удивительно, в его-то состоянии. Не удержавшись на ногах, он рухнул на колени, на многовековой каменный пол. Внутри все пробирала крупная дрожь, и держать себя целым было неимоверно трудно. Словно стоит ему хоть на секунду ослабить хватку, и он распадется на части, которые уже не сможет собрать.
Перед двустворчатой железной дверью стояла твердая тишина, сквозь плоть которой не просачивалось ни единого звука. Лишь шум его тяжелого дыхания водоворотом отбивался от каменных стен. Именно поэтому комната называется пыточной – совсем не из-за наличия предполагаемых инструментов, – какой бы нечеловеческий крик не рвался из нее наружу, ни один звук не проникал за пределы ее дверей.
Юнги открыл дверь, и все сполна вылилось на него, словно ведро ледяной воды. Он даже невольно дернулся назад, когда срывающийся вопль накинулся на него при входе. Он казался чем-то небывалым после столь однородной тишины.
Один из магов лежал на полу лицом вниз совершенно неподвижно. Другого истязала чудовищная боль, его тело билось в сопротивляющейся конвульсии, а уже порядком стертые голосовые связки вырывали из недр раздирающий душу крик.
Саиль отвлеклась на Юнги, отводя палочку, и волшебник затих. Не нужно было спрашивать, и так все ясно. Выдержке этих мужчин можно только позавидовать.
– Он выдержал пять Круциатусов, прежде чем отключиться, – кивает девушка на тело одного из них. В ее взгляде проглядывается усталость, не так-то просто выдавить из себя возможность причинить боль.
Маг поднимается с пола на колени, тяжело дыша и стирая рукавом со лба испарину. Звенят ржавые цепи. Их с Юнги взгляды встречаются. По его глазам видно – его так просто не сломить.
– Кенни Шунг, – тянет Мин. – Думаю, этот вопрос тебе уже осточертел, но спрошу еще раз.
Где. Дредал.
Мужчина смотрит с вызовом и насмешливо изгибает бровь, словно не он сейчас стоит на коленях в кандалах, а Юнги. Молчит, будто немой, будто не он вопил как безумец несколько секунд назад.
– Чего ради ты так стараешься? Хенджо уже мертв, все кончено.
Кенни усмехается, поднимает левое запястье, отчего цепь наручников натягивается до упора, бросает красноречиво-насмешливый взгляд на горящую метку. Ее боль после стольких Круциатусов кажется лишь легким назойливым зудом. Он смотрит на господина Мина смесью презрения, превосходства и неприязни, и отвечает снисходительное:
– Верность – не то, что можно убить заклинанием.
Юнги понимающе хмыкает и кивает. На секунду даже задумывается. Стоял бы так за него кто-нибудь до самого конца и даже больше? Такая верность достойна уважения, но Кенни, увы, нет.
– Ты привязал себя к моему... – Юнги осекся: «
моему отцу»? Он всегда произносил слово «
отец» с издевкой, насмешкой, иронией, потому что отца у него никогда не было. Но сейчас это противное словно застряло и никак не вырывалось наружу, –
к Хенджо верностью, сделав ее смыслом своей жизни. Я понимаю. Ты не боишься боли, не боишься смерти.
Своей.
Юнги подходит ближе, его пальцы оборачиваются вокруг шеи мага, сдавливая, но доставляя лишь легкий дискомфорт. Он заставляет его снова посмотреть себе в глаза. Кенни не воспринимает его всерьез, но может быть сейчас он наконец рассмотрит в них угрозу. Потому что стоит.
– Я знаю твою слабость, Кенни Шунг, – почти шепчет он. И произносит слово, заставляющее воздух в легких мужчины стать стеклянным: – Дэнни.
В лице он совершенно не меняется, но в самых зеницах проглядывается это – зерна страха. Юнги знает, очень хорошо знает, он сам недавно это чувствовал. Цветок из них, как паразит, высушивает собственную волю по капле.
– Думаю, ты не хотел бы увидеть, как твой сын теряет рассудок от моего Круциатуса.
Саиль преодолевает желание сделать позорно-испуганный шаг назад. Голос господина звучит уверенно, хладнокровно, беспощадно. Она не может с уверенностью сказать, что это лишь пустые угрозы. Но она уверена, что не смогла бы даже смотреть на это. Дэнни ни в чем неповинный ребенок, и в голове не укладывается, что Юнги способен на такое. Хотя чему ей удивляться, он же Мин.
А Юнги не знает. Он ни о чем не думает. Не думает, что будет, если все же придется. Не думает, сможет ли. Точно так же, как не думал, когда насылал на отца убивающее заклятие. На самом деле, ему страшно задумываться. Он боится узнать ответ. Боится узнать, что все же способен на такое. Наверное, сам этот страх – уже хороший знак. Сейчас он может лишь благодарить за то, что его голос звучит убедительно, ровно.
– Мы оба прекрасно знаем, что ты не выйдешь отсюда живым. Но ты можешь позволить своему сыну жить. Жить, а не существовать. Никогда не узнать, что такое боль. Что такое безумие. Что такое отчаяние.
– Мой сын тут ни при чем, – возражает Кенни. – Он ни в чем не виноват.
Юнги склоняет голову к плечу, с интересом разглядывая мужчину, и задает резонный вопрос:
– А в чем виноват Чимин? – теперь издевка уже в его взгляде, он саркастично усмехается. – В том, кто его родители? В том, кто его любит? Что ж, тогда Дэнни тоже виноват в этом.
Лицо Кенни презрительно искривляется, и он выплевывает полное отвращения:
– Бездушный ублюдок!
Не тебе говорить мне о душе.
Юнги смеется над ним. Смех его нервный, слегка истеричный, хриплый, шуршащий. Потому что ему не смешно.
– Я наложу на твою жену Империус и заставлю ее пытать твоего сына, пока они оба не сойдут с ума, – обещает он. В его голосе нет смеха, только шершавая жестокость. – Я бездушный ублюдок. Где дредал?
Кенни опускает голову.
***
К тому времени, когда они покинули Поместье, ночь уже обволакивала лес своими объятиями. В воздухе чувствовалась сырость и холод. В отблесках темноты – завораживающие тени.
Вандинх принес ему все оставшиеся зелья бессонницы, но они не то, чтобы сильно помогли. В сон больше не клонило, но тело ощущалось, как после предельного истощения. Дрожь колыхала нити внутри, но рука твердо сжимала палочку.
Дворецкий привел с собой еще семерых волшебников и волшебниц. Если верить словам Кенни, далеко идти им не придется. А если не верить…
У Юнги нет другого выбора. Если этот урод солгал, если Юнги не успеет… Мин клянется всем, во что верит, он причинит ему такую боль, какую Шунг не успокоит даже после смерти. Он заставит его страдать так, что он пожалеет о том дне, когда решил служить Хенджо верой и правдой.
Пожалеешь, я клянусь.
Старый дом лесника, затерянный в лесу среди армии деревьев.
– Не заходи туда! Там темно. Это может быть опасно. Мы не знаем, чей это дом. Мы не знаем, кто прячется в его темноте.
– Не знаю, чьим был этот дом. Но теперь – наш.
– Юнги! Закрывай дверь скорее! Они же заметят. Они идут!
Он почти на самом деле услышал ее голос. Это так, словно ты уверен, что кто-то говорит в шаге от тебя, но на самом деле все молчат.
Старый дом лесника был единственным убежищем, куда можно было сбежать из Поместья. Из рук отца и его людей. Подальше от шепчущих на неведомом языке стен замка.
Все тропинки давно заросли. Стерлись, как стираются воспоминания, которые никто давно не вспоминал. Просто потому что Юнги уже не нужно было убегать, прятаться. И не потому, что пропала причина. Пропал смысл.
Они разделились, подходя к ветхому дому с разных сторон. Два черных силуэта у дверей было видно еще издалека. Юнги двигался медленно, осторожно. Не потому что боялся. Потому что знал, они прячутся среди деревьев, сливаясь с их темными очертаниями, как тени со мраком.
Где-то вдалеке резкими всполохами блестели искры, носились вспышки, выкрикивались заклинания. Бесстыже пораженные в спину заклятием охранники попадали. Юнги опрометчиво вышел за линию деревьев на залитую серебряным светом растущей луны поляну, и едва не схлопотал заклинание. Женский голос за спиной его обезвредил. Юнги вернулся назад, в тень, к Кали.
– Их больше, чем мы предполагали, – спокойно сообщает она.
Юнги слышит ее, но думает лишь о том, что зелье, лишающее сна, кажется, замедляет его реакцию, притупляет рефлексы.
– Здесь не все, – запоздало отвечает ей он.
– Что?
– Сколько бы их ни было, есть еще. Это же мой отец, не стоит его недооценивать.
Возможно, это даже ловушка. Приманка. Возможно, они сейчас проникают в Поместье, где Чимин остался совсем беззащитный, без охраны. Паника начинает сковывать внутренности, заливает желудок чем-то тяжелым, черным, липким и ледяным.
– Вандинх! – зовет он, преодолевая желание трансгрессировать обратно в Поместье в ту же секунду. Мало сказать, что трансгрессия сейчас может быть неудачной. Она может быть крайне опасной. Юнги чувствует это. Чувствует, что на грани своих сил. Не представляет, что его на ней удерживает, но ощущает, как начинает осыпаться рыхлый край.
На его зов никто не откликается. Вокруг все еще пустота, размыто мечущиеся вспышки заклинаний и Кали позади.
– ВАНДИНХ! – снова пытается он. Его срывающийся голос звучит так, словно он только что бегал отсюда до Лондона и обратно. Дышит чаще, словно задыхается.
И снова остается без ответа.
Юнги ощущает, как умирает каждой клеточкой тела. Словно не было никакой дивергенции. Словно он может
почувствовать его. Или может быть… Он сам и в самом деле умирает?.. Хорошо бы, да.
Какой он идиот.
Неужели он снова проиграет?
Снова позволит ему сделать это.
Опять. Опять. Опять
Даже после смерти, блять.
***
Глаза застилала белая пелена, тело было словно в невесомости, окутанной холодом. Вне времени и пространства. Странное чувство, словно у разума теперь не было границ, оно не сосредотачивалось в один сгусток, а рассеивалось повсюду.
Чувство быстро угасало, словно дотлевающий на рассвете свет мерцающих звезд. Рассвет приносит новый день, рождает жизнь и дарит смерть. Любая, даже самая темная и длинная ночь всегда заканчивается. Первыми неуверенными лучами откуда-то из другой бесконечности.
Он чувствует себя устало и уморено, словно пробродил несколько веков в сухой, жаркой, наполненной миражами пустыне. В пелене перед глазами прорастают четкие контуры. Первое, что обретает завершенность – затуманенное задумчивостью, словно она спит с распахнутыми глазами, лицо Анарры. Хосок совершенно не может вспомнить, что было до. Что он тут делает. В памяти вспыхивают лишь жжение в легких и словно пробкой перекрытые дыхательные пути.
– Я умер, – внезапно констатирует он, вспоминая. В голосе сквозит странное облегчение.
Девушка нервно дергается от неожиданного звука его осипшего голоса, медленно осознает сказанное и негромко, неуверенно отзывается:
– Нет?
– Почему нет? – у Хосока не хватает сил на удивленный тон. Он предпринимает попытку встать, но терпит поражение. Собственная беспомощность наваливается тяжестью сверху. – Что случилось? Что со мной?
– Ты пробыл без сознания несколько суток, – говорит Анарра уже более уверенно. – Там, – она неопределенно машет в сторону двери, – наверное, беспокоятся.
– Нет, – выдыхает он. – Они думают, что я в Министерстве. А в Министерстве думают, что я в Поместье, так что все нормально, – взяв все свои силы в руки, не без помощи Анарры, ему все же удалось сесть, опираясь на жесткую стену чердака позади. – Я сказал им так, когда… Подожди, почему я не умер?
Анарра закусывает губу, опуская глаза на трещины в полу и нервно перебирая пальцами складки платья. Ее глаза бегают от одной большой к россыпи соединенных между собой мелких трещин, а разум пытается ускоренно соображать. Она совершенно не может скрыть от него свое волнение.
– Понимаешь… – она решается поднять на него глаза, а он обнаруживает там испуг. Так глубоко, куда не добраться так просто.
Она шумно выдыхает и обнимает плечи руками. Все же решается сказать, переступая через так старательно взращиваемую стену самосохранения:
– Я никогда не рассказывала тебе о себе, потому что… Я боялась… что ты окажешься таким, как все. Как остальные… Но когда ты задыхался, когда умирал у меня на руках, я поняла, что это не важно. И моя жизнь тоже не важна. Поэтому нет смысла отступать. Я полукровка.
Она прерывается лишь на короткий, рваный вздох. Боится все же сдать назад. Взращенный в страхе инстинкт так тяжело побороть.
– Моя мать была обычной. Просто человеком. Как бы я тоже хотела быть такой… Больше всего на свете. Но мой отец… Он был тем, чье существование запрещено неписанными законами. Он был дредалом.
Она задерживает дыхание и внимательно наблюдает за его реакцией. Хосок лишь вопросительно вскидывает брови – если бы он видел дредала перед собой, он бы его узнал. А Анарра не была похожа на них. Она как-то нервно усмехается и заправляет прядь за ухо.
– Да, мои уши совершенно обычные. Я выгляжу совершенно нормальной. Это досталось мне от матери, но сущность я получила от отца, – она долго смотрит ему прямо в глаза и он улавливает это – да, глаза были такими прозрачно-лазурными... Почему он не заметил раньше этот странный блеск в них? – Моя кровь ядовита, а силы могут излечить. Поэтому мне приходилось всю жизнь прятаться. Мне приходилось всю жизнь прожить в страхе, прячась от Охотников, что знали о моем существовании. Так мы зовем волшебников, что охотятся за нашей кровью. Их редко волнует способность излечения, а скорее наоборот. Им нужен абсолютный яд. Получив желаемое, они бы избавились от меня. Но страшнее их только… только Истребители. Они сожгли мою деревню, мой дом, убили людей, которых я звала своей семьей. Они лишили меня всего. Хотя теперь не могу сказать, было ли у меня что-либо вообще. Вот… теперь ты знаешь мой секрет.
Под конец ее голос угас, но в нем не было обреченности, как и напуганности. Все уже сделано, слова сказаны, время не повернуть вспять. Но вселяло уверенность странное, противоречащее всему, что в нее вдалбливали бабушка с Лери всю жизнь, – доверие к Хосоку. Ей еще никогда не приходилось доверять кому-то, кроме самой близкой семьи из двух человек.
– Вот как… – растерянно говорит он. Сознание все еще хочет соскользнуть куда-то, воспринимать столько всего сразу оказывается сложно. Разум еще сонный, рассредоточенный, как и бывает после пробуждения от затяжного сна. – Ты поэтому так боялась отсюда выйти?
– Я никогда в жизни не выходила за пределы нашего дома, – тяжко вздыхает Анарра. – Никогда не была снаружи. Только Лери выходил. Я когда-то хотела стать такой же сильной, как и он, чтобы мне тоже хватило смелости выйти. Но такого никогда не будет. И никогда не могло быть.
– Лери? Кто это?
– Мой дядя… был.
– Слушай, Анарра, – начал Хосок. Тело понемногу отходило от парализующего оцепенения, но на глаза наваливалась необъяснимая сонливость. – Теперь ты можешь выйти. Тебя никто не тронет, у тебя ведь есть я.
Она смеряет его скептичным хмурым взглядом. Не сможет. Поверить в безопасность слишком трудно после целой жизни в котле над горящим огнем. Она согласна всю жизнь провести тут, на грязном чердаке с маленьким окошком, только бы Хосок приходил. Только бы был рядом.
И он видит эту готовность в ее взгляде. Но Чон так просто не отступит.
– Анарра, тебе нечего бояться. Ты ведь доверяешь мне?
Она не отвечает. Он и не требует ответа, пока. Веки слипаются, словно после затяжной бессонницы его наконец затягивает в царство Морфея.
– Но это потом, – бормочет он уже на самой границе, – а пока я, пожалуй, еще посплю. Ты не против?
