Поместье Мин

Холодный металл жестко стягивает кожу на руках, тянет их вниз, звенит стальной цепью. Железная дверь с решеткой на уровне глаз со скрежетом медленно отворяется, тягуче и протяжно застонав. Звук режет по слуху острее ножа, заставляя вздрогнуть и поморщиться: в такой темноте он совсем не видел, куда его привели. – Добро пожаловать, – зажигая на конце своей палочки огонек Люмоса, ехидно улыбается Иена, взъерошивая и так растрепанные черные волосы. Она дергает за цепь, заставляя рывком влететь в камеру и, споткнувшись о порог, свалиться на пол. Силы утекали куда-то в щели, подпол. Вставать совсем не хотелось, и он прижимался виском к грязному полу, усыпанному землей, песком, соломой и еще черт знает чем. В свете Люмоса виднелись носки ее ботинок и тонкие лодыжки, обтянутые кожаными штанами. Он медленно и осторожно дышал, и каждый новый вдох давался все тяжелее. Иена, с презрением разглядывающая его развалившуюся на полу тушку, с размаху пнула по лицу. Тело само перекатилось, словно безвольная тряпичная кукла, настолько, насколько позволяла натянувшаяся цепь кандалов. Лицо онемело от боли. В глазах окончательно потемнело. Из ощущений остался разве что слух: и он отчетливо слышал перезвон скапывающей воды где-то наверху, глухое хмыканье Иены и с грохотом замкнувшийся замок, пригвоздивший его цепи к полу: никуда не убежать. Такие цепи не сломать, он точно знает. Эту железную дверь не открыть изнутри. Все, чем ему позволено довольствоваться – несколько полосок света в решётке наверху, которые он даже не увидит. Дышать через нос больше не получалось: наверное, она его сломала. Воздух просачивался сквозь зубы, которые он стискивал от боли: кричать пока рано, а за сегодня придется еще не раз. Чимин загнано дышит, даже не пытаясь выровнять дыхание. – Тебе не привыкать, да? – злобно выплевывает он, вместе с кровью, на пол. Отталкивается плечом и, упираясь локтем, кое-как принимает вертикальное положение. – Ты часто спускалась в эти камеры. Он поднимает лицо наверх, невидяще глядя куда-то, где, предположительно, должна была быть Иена. – О да, – отпускает одобрительный смешок она. – И каждый чертов раз я выполняла свою работу идеально. Голос прозвучал совсем близко, словно её лицо было впритык. Он почти почувствовал её холодное дыхание на своей щеке. Почти ощутил прожигающий ледяной взгляд прозрачных глаз – они были настолько бледными, похожими на чистую горную реку, что с первого раза нельзя было точно сказать, есть ли они вообще. – Что тебе от меня нужно? Она делает несколько шагов назад, оценивающе окидывая его взглядом, словно приценивается к товару на рынке. В голосе едва заметной дрожью – страх. Она пробралась от кончиков пальцев к мыслям, спутывая, покрывая мелкой рябью, трещинами. Потели ледяные ладони, а дыхание так и не думало выравниваться. Только сердце колотилось, отчаянно и ровно: тук-тук, тук-тук – очередями оглушающих ударов. Пыталось намотать с избытком ускользающую слишком рано жизнь. Наматывая на веретено тонкую шелковую нить ужаса. Неожиданно воздух начинает испаряться. Он вдруг отчетливо чувствует, как легкие наполняются водой. Она обжигает каждую чувствительную клеточку слизистой, словно кислота. И это не просто ощущение. Через несколько секунд он начинает, захлебываясь, выплевывать ее из легких. Заходится удушливым, булькающим кашлем, она льется из носа и изо рта, не кончаясь. В один момент он почти видит толщу воды: синюю и безграничную. Поверхность с каждой секундой все дальше и дальше, а его затягивает вниз, ко дну. В глазах темнеет, он открывает, их ослепляет дневным светом, и заново – по кругу. Вспышками далекие видения, никогда не бывшие реальностью. От резкой боли, выжигающей изнутри, он крепко сжимает цепи, обвивающие запястья. Стискивает едва не до сломанных пальцев. Все тело содрогается от непрекращающегося кашля – вода выходит, но не кончается. Вот-вот – и сознание действительно отключится. Чимин чувствует, как ходит по грани. В один момент, ускользающий из разума, смешавшийся со всеми остальными – с прошлыми и будущими – он почувствовал ее вкус. Это больше была не вода. Подступающая к горлу, заставляющая захлебываться, кровь оставляла на языке тошнотворный привкус. От удушливого кашля безумно драло горло, но он не переставал ни на секунду. Ужас сковывал нутро, судорожно сжимаясь и разжимаясь, пульсируя у самого сердца. Пожалуйста, хватит! Что тебе от меня нужно?! Какого… какого черта?! В висках билась спазмом только одна мысль: пусть прекратиться. Пусть закончиться, оборвется, пусть просто не будет. Ни его, ни боли, ни ненавистного привкуса собственной грязной крови. Ни привкуса чужой, оставшейся на руках. Ты заслужил это. Заслужил, черт побери. Сколько людей пострадало по твоей вине? А от твоей руки? Господи, ты втянул в это даже собственную семью! Родную мать! Ты шел по головам. Господи, ты гребаный монстр. Монстры умирают, захлебываясь собственной кровью. Грязной, кипящей, горькой от ярости и жжущей от отчаяния. Никто, ничто. Станешь еще чем-то меньшим. Меньше чем атом, бесполезнее, чем несколько разлагающихся соединений. Сгоришь, станешь никчемным пеплом. Заслужил. Заслужил. Заслужил, блять. Никогда не встретишь его снова. Ни в этом мире, ни в другом. Заслужил. Никогда не почувствуешь дыхания на своих губах. Прикосновения холодных пальцев на коже. Запаха белых волос, переливающихся жидким серебром в лунном свете. Низкий, хрипловатый раскат усталого голоса. Больше никогда, ага. Потому что… потому что заслужил, черт побери. – Да, я все это заслужил, – вырывается из горла что-то нечеловеческое, едва напоминающее речь. И уж точно не напоминающее голос. Не сразу понимает, что больше не задыхается. Еще в сознании, обременен мыслями, памятью и своими бесполезными чувствами. Еще, блять, живой. Зачем? Для чего ты вообще все еще дышишь? За что так отчаянно цепляешься? За ужас перед наступающей тьмой, окутывающей тишиной? В ней спокойно, я обещаю. В ней не больно и не холодно. В ней никак. – Спорить не буду, – заявляет Иена, а ее низкий для женского голос доносится из-за плотной пелены, словно водопадной завесы. Невыносимо скрежещет дверь – в камеру кто-то заходит. И, судя по звукам шагов, этих кого-то много. Заберите ее уже. Отнимите мою жизнь, чего томить? Вы и так забрали уже все остальное. Выдохни, Чимин. Спокойно. Рано или поздно, это случится. Все будет хорошо. Он чувствует их – Круг снова окружает. Их дикая аура, заставляющая ощущение опасности биться в истерике, сдавливает со всех сторон. Словно тьма в глазах становится плотнее. – Как тут наш гость? – интересуется у Иены Джордан светским тоном, словно радушный хозяин у своего дворецкого. – Очень впечатлен нашим приемом, – усмехается та ему в ответ. Онемение от боли во всем теле медленно таяло, а чувствительность возвращалась. Он ощущает, как по щекам стекает что-то теплое. Странно, похоже на слезы. По щеке проходится подушечка чьего-то грубого пальца. Джордан стоит, склоняясь над ним, с любопытством облизывая большой палец, испачканный в крови. – Незабываемый вкус грязной крови, – задумчиво констатирует он. – Меня сейчас вывернет. Твоих рук дело, Иена? Чимин смутно понимает, что по щекам стекают не слезы. Кровь. Но боится даже задуматься о том, что с глазами. – Нет, проклятие на нем уже было, – безразлично пожимает плечами женщина. Проклятье? Хотя, какая разница. Мертвецам не страшны проклятья. – Чимин, – обращается Джордан наконец к нему. – Знаешь, что делали с грязнокровками со времен смерти Джунина? Он знает. – Клеймили, – радостно подсказывает незнакомый звонкий юношеский голос. – Совершенно верно, Стиви, – в тон ему отзывается мужчина. Затем оборачивается куда-то назад: – Иена, освободи его руки. Так ведь не обращаются с гостями, в самом деле. Его приказ тут же приводится в исполнение. Чимин чувствует, как несколькими нехитрыми манипуляциями, запястья ощущают спавшее давление. Всего на несколько мгновений их не сковывает жестким обхватом. Пока Джордан не хватает его за руку, задирая рукав мантии. Он перехватывает запястье поудобнее, прижимая к бледной, посиневшей от оков коже острие палочки. Всего несколько секунд не происходит ничего, позволяя сделать последний свободный вздох. Чимин почему-то совсем никак не сопротивляется (словно в этом был бы смысл). Просто покорно склоняется судьбе (потому что заслужил). Запястье обжигает резкой болью, заставляя всхлипнуть от неожиданности. Что-то режет по коже. Тонко, но глубоко. Искусно. Так, чтобы доставить максимум боли минимумом действий. Резь становится невыносимой, обжигающей. Словно от раны по венам бегут яды Круциатуса. Словно они действительно выжигают на руке клеймо, оставляя его витать в воздухе запахом горелой плоти. Чимин уверен, такой запах для этих стен не нов. Он хрипит-кричит, потому что больно. Боль снова и снова, хоть сложенная, хоть приумноженная, хоть чистая – это боль, и он все еще не умеет ее терпеть. Скоро все закончится, помнишь? На иссиня-бледной коже расцветают алые буквы. Кровь стекает маленькими реками по руке, переплетаясь в сетку, вниз, пачкая пальцы, пол. Грязная, презренная. Им на потеху. Держите, радуйтесь. Можете танцы с бубнами сплясать. Джордан вздыхает, отпуская его. Правая рука горит, словно ее облили маслом и подожгли. Пальцы крупно дрожат, и кажется, что он совсем не может ими пошевелить. Он чувствует этот запах. Горелой ненависти, превосходства. Слепого, но честного презрения. Что ж, на чистоту. Больше никаких уловок. Где-то на загривке зудит вина с сожалением: он зря отнял чужую жизнь. Отсрочил неизбежное всего на несколько часов. – У меня есть к тебе одно дельце, – словно между прочим оповещает он. И ведь действительно, это поражает: словно разумами вполне сознательных людей – некоторые из которых вдобавок очень устойчивы к легилименции, – завладевает поразительная сила. Власть жестокости безгранична. Она пускает свои чернила, как осьминог, от страха. Сжимает сердца в своих руках, заставляя их сочиться кровью. Им смешно. Им все равно. Ни капли жалости, ни грамма сочувствия. Живые люди – каменные изваяния. Хищники среди овец. А он ведь, Джордан, ничем не отличается. Так же вечером приходит домой, к семье, целует жену и обнимает детей. Чимин хмурится – трудно представить. Отличие, разве что, в методах. Еще: в способности с этим жить. – Вряд ли кто-то знает о ритуале воскрешения больше тебя. Нам точно не повредит твоя помощь. Чимин сухо усмехается. От человека, с ног до головы измазанного собственной кровью, это выглядит, наверняка, чертовски пугающе. Ах да, Марвис ведь мертв. Теперь они не могут так просто от него избавиться, он им нужен. Теперь понимает, что снова просчитался – добровольно отдал им себя в руки. Сам во всем виноват. Самому и разгребать. Кто же мог знать? – Иди к черту, Джонсон, – чеканит он. Джордан понимающе кивает, но Чимин этого не видит. Он только ждет. Тело замирает в ожидании очередной волны, готовится стойко принять ее грудью. Может, он не столь силен, зато упрям. – Мне не нравится твой ответ, – доверительно делится он. – Встретимся, когда тебе будет, что мне сказать.

***

Не было и нет ничего страшнее, чем ждать. Похоже на бесконечное брожение по замкнутой восьмёрке, в попытке найти выход. Еще страшнее – знать, что то, чего ждешь, не случится, и все равно ждать. Это походило на сумасшествие. Нет, на настоящее. Он давно перестал осознавать время – на этот раз действительно. Не просто не знал, который сейчас час; ночь или день. Путались воспоминания, и он больше не различал, где прошлое, где настоящее, где будущее. Звал кого-то в бреду. Кого-то, кто никогда не придет. А потом не мог вспомнить, кого. Ждать кого-то было бессмысленно. Понадобилось время, чтобы понять, что «герой» не придет и не спасет. Все повторялось покругу. И он впервые сумел поверить в слова «без конца». Это было лишь вопросом времени. Хотя первое время ему еще с едким сомнением верилось, что он крепче, чем кажется. Чуть позже – редкой мыслью, о том, что это надоедает. О том, что от монотонности, пытка становится еще тяжелее. Хотя на самом деле Иена была очень снисходительна, она ведь не хотела лишить его драгоценного рассудка. Теперь, кто знает, сколько времени успело пройти. Да и какая разница? Что вообще теперь имело значение? Физической боли в теле больше не было. Ни одного шрама не осталось, не считая порезов на руке и все еще не видящих глаз. В темноте было страшнее, но он успел привыкнуть. В самом деле, больше не было разницы. Физической боли не было, но она словно никуда и не уходила. Всегда рядом, где-то за спиной, дышит в затылок холодным дыханием. Все время тяжелым взглядом из темноты напоминает о себе. Будто он забывал или когда-нибудь забудет. – Ну, чего ты так на меня смотришь? – склоняя голову к плечу, буднично любопытствует Джонатан. Разводит руками: – Отчаянные времена требуют отчаянных мер. Чимин не сводил с него немигающего взгляда. В нем было не столько презрения, ненависти, отвращения, сколько… чего-то… Такими взглядами не удостаивают людей, и он больше не видел в нем человека. Ни одна секунда причиненной боли не может быть оправдана: не важно, ему или нет. Он и сам все меньше напоминал человека: какое-то жалкое подобие чего-то живого, мыслящего где-то мутно на периферии, пока существующего. Круглый зал где-то в глубинах подземелья был на удивление светлым: стены завешаны зачарованными пылающими факелами, горящими так притягательно. Протяни руку, почувствуй, как плавиться твоя кожа и ты медленно разлетаешься пеплом, словно ненужное воспоминание в глубинах памяти. Стираешься, как неправильно выведенная на песке руна, всего одним движением. Древний зал, пропахший вековой затхлостью, был очень похож на место, где его могли бы убить. Хорошо бы так и было, но это не входит в их планы. Они собираются сделать кое-что похуже… Маги исчерчивали зал парагвайскими рунами, переведенными им же когда-то. Знал бы он, что когда-нибудь это заведет его сюда, он сжег бы их со всем Поместьем, закрыв дверь изнутри. – У вас ничего не выйдет, – с холодом наблюдая за ними со стороны, произносит Чимин куда-то в пустоту. – Почему это? – заинтересованно переспрашивает Стив, выглядывающий из-за спины Джордана. Парень едва дотягивал до двадцати, а в его глазах уже пылала опасная искра. В них глубоко засела уверенность в правоте его наставников. Восхищение. Абсолютная, непреклонная убежденность слепо следовать. – У вас нет некромага, – едва слышно отзывается он: надломанная хриплость обесцвечивает голос. По инерции поясняет: – Мага, который сможет стереть грань. Ее так просто не сотрешь: ни одна душа за сотни лет не сумела просочиться из-под нее обратно. Лишь заскользнуть полупрозрачной проекцией, тенью себя самого – этим и были приведения. Они стоят плечом к плечу, словно союзники. Чимин не видит выражения его лица, потому что смотреть на него – выше его сил. Ощущать его вымораживающее присутствие где-то рядом – уже слишком. На задворках сознания от этого люто колотились нервы, но он был слишком отстранен, чтобы хоть толика просочилась наружу. – Об этом не беспокойся, – спокойно, с нотой странного удовлетворения, почти превосходства заверяет Джордан. Поправляет складки черной мантии, все с той же вшитой кроваво-красной «М» сбоку на груди, и складывает руки. Несколько мгновений над чем-то размышляет, и все же решает продолжить: – В тебе есть один непростительный недостаток, Чимин, – тоном всеведующего мудреца заявляет он. Его голос действительно звучит иначе: без ехидства и наигранной будничности он звучит как голос совершенно другого человека. – Грязная кровь? – флегматично переспрашивает он, не особенно задумываясь над его словами. Взгляд скользит по рваным выступам стен прямиком к выходу. Из темного прохода появляются еще несколько волшебников, а между ними в воздухе парит что-то громоздкое. Он быстро понимает, что это. Сердце ухает вниз, оставляя в груди чернеющую пустоту, а сам он даже не меняется в лице. Только взгляд шугается, отскакивая куда-то в сторону. Куда угодно, только не на саркофаг с абсолютно прозрачной крышкой. – Ну, кроме этого. Ты слишком доверчивый. Он совершенно не слушает Джонатана, мысли кружатся только вокруг неприятно сжавшихся легких и потяжелевшего дыхания. В кости въедается безудержное желание бежать. Куда – не важно. Против воли взгляд сам притягивался к саркофагу. Зелье, временно послабившее действие проклятия, не работало идеально, но, даже не смотря на проблемы со зрением, он видел. Слишком идеально видел, и открывшаяся картина едва не выворачивает его наизнанку. Плотный ком поднимается к глотке, а в голове бьется упорная злость. Панический ужас от перспективы предстать перед слишком откровенной правдой. Взглянуть в глаза своему страху. Две пары глаз. И он застрял между ними, метаясь от одних к другим, не способный ни убежать, ни спрятаться. – Тебя окружают предатели, на которых ты даже не оборачивался, доверяя свой тыл. В горле ощущалась почти физическая резь. Глаза горели, снова. Но… как-то иначе. В проходе на том конце зала снова кто-то мелькнул. Смутно знакомый, но совершенно точно чужой. Рядом с ухом звучит многозначительно-задумчивое хмыканье Джонатана. Взгляд все равно не отрывается от него. Он просто не может. Господи, как же это больно. Смотреть и осознавать. Прощаться, теперь окончательно. Просто видеть его в нескольких метрах и понимать, насколько он далеко. Почему? Ну за что именно я? За что ты так со мной, а, Юнги? Просто останься здесь еще немного. В моих мыслях, чувствах, в словах. Пока жив в воспоминаниях – не мертв окончательно. Но помнить – слишком тяжело. Больно. Не нужно жалеть мертвых, нужно жалеть живых. И Чимин жалеет. Жгучая жалость впитывается в диафрагму. Ему больше всего на свете хочется забыть, но стыдно в этом признаться, потому что это фиаско. Полное и бесповоротное падение. Капитуляция. Он знает, что не сможет забыть, не позволит ему исчезнуть без следа. Даже смерть не избавит от этого. Забыть не сможет, но это подлое желание… Значит слишком много. Стена плотной плотины дает трещину. Мысли носятся слишком быстро, небрежно. Бьются о стенки, трескаются и крошат ее, такую хрупкую. Он зарывается пальцами в волосы, впиваясь в кожу пальцами, словно пытаясь вырвать мысли, воспоминания из головы голыми руками. Они кружатся, мелькают калейдоскопом. Оставляют на бледной щеке маленький, блестящий след. Слишком заметный, но не глазом. Чимин встречается с ней взглядом. Калейдоскоп останавливается. Словно он несется на безумной карусели, а та вмиг замирает, выкидывая его из сидения. Все встает на свои места, становится слишком правильным. И пояснений никаких не нужно, осознание приходит в тот же момент, когда он видит ее черные, отливающие привычной мутностью глаза. Слова Джордана, собственные мысли – складываются в простой, детский пазл с ясной картинкой. Как ему даже в голову приходила мысль поверить ей? Хоть на секунду? Джордан чертовски прав. Нет ничего более непозволительного. Но со времен, когда Мире почти его убила, она не делала ничего более подлого и непростительного.