Теперь, когда где-то глубоко в – уже не душе, нет – себе он ощущает желание отобрать чью-то жизнь, он начинает жутко этого бояться. Потому что за ним не стоит невинная и честная ярость.
За ним холодная и твёрдая, как гранит этих стен, готовность. В голове периодически, чередуясь с всплесками бесконтрольной резкой боли, мелькают вспышки мыслей, ощущений того самого момента, того чувства, когда касаешься пальцами чужой души. Отпуская зеленую вспышку с самого острия, палочка становится словно на тонну легче.
Готов.
Именно готовность переступить черту отличает тех людей, кто смог сотворить непростительное, от тех, кто не смог. И Чимин будет вариться с первыми в общем котле.
И он, без сомнений, готов, как никогда доселе, пустить в каменную физиономию Мире убивающее заклинание. Ее мгновенная смерть, когда мутные глаза теряют блеск окончательно, теряют последнюю мысль, застревает в голове.
Он уверен, будь в руках палочка – она уже была бы мертва.
Все они здесь, в этом зале. Все они
заслужили. Просто потому, что уже не были для него людьми.
И собственные мысли пугали.
– Ты не сделаешь этого, – голос звучит настолько шершавым и ледяным, что кажется, словно прозвучал не от него. Чимин не знает, спрашивает ли, приказывает или утверждает.
– Сделает, – довольно пожимает плечами Джордан, пристально в него вглядываясь. Должно быть, ему доставляло удовольствие смотреть на чужие метания. На то, как все надежды тонут в разочаровании и растворяются в едком страхе.
– У меня нет выбора, – качает головой Хан. Простая, плоская констатация. Ее голос нисколько не звучит извиняющимся или кающимся. Может, что-то и проскальзывает в отведенном куда-то в сторону взгляде, но он этого не видит. Да и не хочет.
В горле стоит ненависть. По тонким нервам на каждом пальце играет раздражение, дергая ниточку за ниточкой. Весь тихий гнев едва помещается в нем, раздирая внутренности изнутри длинными когтями. Вгрызаясь все глубже и глубже, застилая разум броскими мыслями, вопящими об отвращении и презрении к ней.
Он, действительно, впервые ощущает подобное. Тяжело дать этому название, не говоря уже о контроле. Он просто глядит ей в глаза, не моргая, с такой убийственностью, и больше всего на свете желает, чтобы она страдала.
Хуже, чем от Круциатуса, сильнее, чем он. Больше, чем кто-либо на всем белом свете.
– Надеюсь, ты проживешь долго, Мире, – очень тихо произносит он, но она прекрасно слышит.
Надеюсь, ты будешь жить вечно. Вечно помнить и вечно чувствовать.
– И до конца своей жизни, до самого последнего вздоха, будешь страдать и мечтать о смерти, – желание становится настолько осязаемым, что он просто не может не произнести его вслух. – Но все никак не обретая ее.
Чувствовать последний, такой мучительный глоток воздуха, растянувшийся на целые века, способные вместить тысячи мыслей в секунду. Миллионы сожалений, тонны вины, бездну пресной горечи, щемящей в грудной клетке.
Хан презрительно сощуривает глаза. Когда кажется, что неприязнь уже не может быть больше, она вырастает до размеров галактики в сети его нейронных связей. Целая Вселенная ненависти, растущей с каждой долей секунды.
– Ты можешь думать обо мне все, что хочешь, – фыркает она. Смотрит с таким вымораживающим вызовом, что по позвоночнику бежит дрожь. Тихо, одними губами, словно он прочитал это во взгляде, между строк: – Ты ни черта обо мне не знаешь, Чимин.
Ему хватает того, что он знает. Ты – гребаная предательница. Подлая обманщица, слизкая лицемерка. Даже предательство Марвиса не было более мерзким.
Потому что Марвис предавал друга, знакомого, проходящего по жизни мимо. Предавал человека, ничего в его судьбе не значащего.
Чимин для него был средством, но Юнги-то для Мире – цель. Он верил в ее чувства. Понимал и даже… Даже сочувствовал. Потому что так отчаянно не борются за фальшь, и никто не отберет у нее право отстаивать свое. Он это уважает.
Но его хрупкое представление о ней рушится, как ледяной замок по весне. Ее мысли – тайна за семью печатями. В ее глазах – пустота, стена, полный ноль. От нее веет морозным безразличием, немного горечью тревожности, и ощущается обжигающее напряжение. Оно трещит в воздухе, пробирает до самых голых костей.
А Джордан с интересом наблюдает за их перепалкой, не вмешиваясь. Он с любопытством переводит взгляд с одного на другого, вкушая это напряжение как приз.
– Как ни прискорбно вас прерывать, ребята, у нас почти все готово. Я вас поздравляю, – несмотря на то, что тон переполнен ехидностью, он верит в то, о чем говорит. – Вы станете частью величайшего события, что войдет в историю с ярчайшими заголовками. Станете частью великого целого, начинающегося сегодня. Положим начало Новой эпохе!
Маги одобрительно загудели. Послышались смешки и одобрения, даже аплодисменты. Он как будто попал в психиатрическую лечебницу: его окружали безумцы, слепо ведомые голосом свыше, который не слышал только он. А в толпе безумцев сумасшедший только один – ты.
Они подняли крышку саркофага. Как бы он ни противился, подойти ближе пришлось бы. Горло сжимало сумасшедшей судорогой, сводящейся к груди в черную дыру. Боже, как же хотелось кричать.
А он все такой же. Ни на секунду не изменился с момента своей смерти. Словно не прошло тех месяцев. Но не для него, не для Чимина. У него внутри прошли года, летели мимо века, сводясь сюда, в этот холодный темный зал в недрах Подземелья.
Сердце постоянно сбивалось с ритма. То слишком быстро, то внезапно медленно.
Чимин просит у высших сил о том, чтобы зелье перестало действовать и он ослеп к тому времени, как ритуал сработает. Глотает ком прогнившего страха, прилипшего к задней стенке горла.
– Без этого можно обойтись, – мотает головой он. Голос предательски ломается. Слова шкрябают по горлу, даваясь с колоссальным трудом. – Вам он не нужен.
– Не нужен? – скептично переспрашивает Джордан, бездумно перебирая письмена в руках. Он останавливается на нескольких запутанных символах на пару секунд, замирая взглядом, и бросает это бесполезное занятие, откладывая их на мраморный постамент. По светлому мрамору бегут черные завитки, вырисовывая древнюю сетку рун.
Под ногами хрустят мелкие камни, словно чьи-то старые кости, и при каждом шаге возникает невероятное желание глянуть лишний раз под ноги.
– Прямой наследник, – констатирует он. – Какой физический носитель может быть идеальнее? Зачем нам создавать с нуля?
Джордан смотрит с таким снисходительным пониманием и издевкой одновременно, что от этого взгляда выворачивает. От него хочется спрятать свои глаза и выколоть чужие.
Но он скашивает взгляд на Мире, словно все же давая ей какой-то шанс, еще не понятно на что.
Неужели ты с этим согласна?
– Когда я пришел к тебе со сделкой, ты уже меня ждала, не так ли? – интересуется он, вспоминая давнюю договоренность, заставившую их работать вместе. – Уже тогда знала, чем все закончится, да?
– У меня был высший балл по Прорицанию, – в тон отвечает Мире. Убегает от ответа.
– Сколько нужно магов, Оливер? – интересуется Джордан, оборачиваясь на тощего мага в очках, абстрагировавшегося в чтение древнего писания. Чимин знает, насколько сложно их читать. Книги, впитавшие в себя такое количество темной энергии, отравляют.
– Пятеро темных магов, – бесцветно отзывается тот, не поднимая глаз. – А также некромаг и связующий.
– Связующий? – переспрашивает Иена. От ее низкого голоса Чимин вздрагивает. Не заметил, когда она успела появиться. Подкралась, как темная тень. Под ее взглядом он тушуется: от непроизвольного желания спрятаться стягивается кожа.
– Маг, с душой которого свяжется душа господина. Без этого ему не преодолеть грань, его утянет назад. А даже если и переступит, этот мир станет отторгать, как нечто чужеродное. Тут как-то странно написано...
– Душа будет сгорать в медленной агонии, а вся магия нашего мира будет направлена на то, чтобы ее растворить. И со временем она просто исчезнет, рассеется в виде всплеска энергии, попутно сводя разум, привязанный к ней, с ума. Но обычно до этого никогда не доходило – воскрешенные сводили счеты с жизнью, – заканчивает за него Чимин. – Им там лучше. Но нам здесь, без них, – никак.
Застывает странная тишина, слишком привычная для одиноких подземелий. Чимин взгляда не сводит с бледного тела без души, без разума. Все мгновенно отходит на второй план, оттесняясь всего одной мыслью, переполненной безысходным смирением и резкой беспомощностью.
– Значит, хорошо знаешь содержание этих книжек? – с вызовом прищуривается Джордан. Резко подается вперед, хватает за шиворот мантии. Держит крепко, а Чимин ощущает себя беспомощной тряпичной куклой, уже в который раз. Его голос глохнет, становится по-змеиному шепелявым. – Не думай хитрить. Если хоть что-то пойдет не так, ты ответишь за это, – шёпот оседает на губах чужим резким дыханием. Холодными искрами из глаз, не оставляющими сомнений: каждое слово, обещание – чистая правда. Угроза, предупреждение – расценивай, как хочешь, но не налажай. – Умрешь еще не скоро, но пожалеешь, что родился. Иена больше не будет такой добренькой.
И Чимин верит. Страх мгновенно скручивает нутро, поселяясь глубоко и основательно. Обламывает любое упорство, любую волю, заставляя
подчиниться. И он подчиняется.
И нервно кивает, а жесткая хватка на горле ослабевает, мантия перестает давить на сумасшедше бьющийся пульс.
Джордан удовлетворенно кивает в ответ, прикрывая глаза. Снова обращается к своим:
– Кто будет связующим?
Никто не решается выдвинуть свою кандидатуру, потому что никто не считает себя достойным. Кто возложит на себя ответственность за жизнь и душевное спокойствие господина? Кто осмелится стать якорем его души, причалившей в этот мир с далеких берегов?
– Пусть он будет, – отмахивается Мире. Чимин не сразу понимает, кого она имеет ввиду…
– Он?! – глубочайшему возмущению Иены нет предела. Она окидывает обжигающим взглядом, припечатывает с презрением: – С какого-такого... Он гребаная грязнокровка!
Она делает несколько резких шагов к нему, а он не успевает отскочить. Хватает за руку, задирая рукав мантии, являя на свет расползающуюся по коже надпись, словно выведенную тонким лезвием в умелых руках,
клеймо. Но растерянность сходит, и он вырывает руку, шугаясь от прикосновения ее обжигающе холодных, грубых рук.
Страх перед Иеной в сотни раз превосходил страх перед Джорданом, да и всем Кругом вместе взятым. Превосходил даже страх смерти, поднимаясь выше облаков.
Он одернул рукав пониже, обеими руками нервно сжимая собственные локти, и попятился, не прекращая бубнить:
– Нет, нет, нет.
Но Мире была настойчива. Как всегда жестока.
Она резко приблизилась, хватая его за запястья и дергая обратно.
– Я твою гребаную жизнь спасаю, – раздраженно давит в самое ухо.
Чимин перестает пытаться отступить, останавливается и вырывает свои руки из ее хватки. Смотрит пристально в глаза. Почти нечитаемо, отчасти – с таким осуждением, с каким мог только он. Ненависть – слишком сложна и тяжела, чтобы ее чувствовать. Пропускать через себя, сеять ее зерна взглядом, яростно сжатыми в кулак пальцами. Чувствует, как от перенапряжения начинает выгорать каждый нерв.
– Я знаю, кто он, – Хан переводит на Иену снисходительный взгляд. – Но для ритуала нет разницы. Если он будет связующим, у Кали будут связаны руки.
Иена складывает руки, обернутые длинными кожаными перчатками, на груди и демонстративно фыркает.
– Какое нам до нее дело? Что она может сделать с кучкой таких же глупых испуганных желторотиков? – она щелкает пальцами и указывает на него, припоминая: – Он был прав, без него в них не будет смысла. Тем более, когда мы уже воскресим господина.
– Вы не хуже меня знаете, что она может сделать. То, что умеет лучше всего, – парирует Мире.
Чимин прищуривается. Господи, да о чем же она думает? Чего пытается добиться?
– Начать убивать, – с усмешкой заканчивает Джордан.
– Не лучше ли держать демона на поводке? – встречаясь с ним взглядом, интересуется Мире. Она знает, что уже его убедила.
Джордан подходит ближе, а от него веет холодом, словно пробирающим до костей сквозняком из приоткрытой двери.
Чимин знает, что уже сдался. Перестал бороться. И нет смысла спорить, не смотря на распирающий грудь протест. От него больше ничего не зависит.
Ничего не осталось.
– Я знаю, что нужно делать, – произносит он отстраненно, – лучше чем любой из вас. Или кто-то желает это оспорить?
Джордан вскидывает руки в ехидном жесте капитуляции.
«Или умру, или все исправлю», – твердо обещает себе Чимин, прежде чем проглотить ком и решиться, требовательно протягивая руку:
– Мне нужна палочка.
***
[Ранее]
От родных, сплетенных черным металлом ворот веяло холодом. Тяжелым одеялом над пиками башен нависали тучи. На самом деле, не было особого желания переступать порог. Ощущение было слишком странным: это место было единственным, куда она могла вернуться и куда не хотела.
Однажды бы пришлось.
Они отворяются, пробегаясь по перепонкам легким скрипом, словно настораживающим шепотом. Было слишком тихо.
В холле никого тоже. Холодные неприветливые стены отливают знакомым светлым мрамором с изумрудными разводами, а колонны все так же подпирают массивный потолок едва не трещащими от тяжести сводами. Здесь всегда так было.
Никто никогда не выходил встречать. Иногда домовик, если повезет – дворецкий. На этот раз и вовсе никого.
Мире напоминает себе, что она здесь по делу – и только. Вовсе не собирается подниматься в кабинет отца, чтобы узнать, что того снова нет в мэноре. Кто знает, где он может быть сейчас. В самом деле, в любой точке мира.
Ей не хотелось представлять, что и с кем он мог сейчас делать. Ей все равно. Уже давно.
Они давно этому научили. Кажется, она умела всегда закрывать уши и отводить взгляд. Прятать голоса дрожь. Принимать правду такой, какой она есть, и не разочаровываться. Отец все же сделал один-единственный подарок, а ей большего от него и не надо было.
Мире колеблется. На развилке задумчиво переводит взгляд с одного коридорного пролета на другой. Раздраженно фыркает и все же сворачивает: дела подождут.
По пустынному поместью четкой дробью разносился стук каблуков о непокрытый пол. Эхо несуществующим ветром разносило осколки звуков по самым отдаленным закоулкам замка. В нем слишком темно и холодно – становилось тяжело дышать, и одним взмахом палочки на стенах вспыхивали погашенные факелы в смешной попытке разогнать въедчивый полумрак.
Она неуверенно застывает перед дверью, ощущая на языке солоноватый привкус крови от прокушенной губы. Под диафрагмой что-то неприятно ныло, и это заставляло плавится от раздражения.
Мире почти слышит укор, гулко прозвучавший где-то с другого конца коридора. Безликий возглас, размытый упрек. Столько времени пропадала где-то без единой весточки. Ни разу не приехала проведать. Сестра называется!
Она провела побледневшими пальцами по резным узорам на двери. Что-то не давало постучать.
В ушах стоял знакомый смех, и от желания снова услышать его сжимало в предвкушении легкие. Мире несколько раз глухо постучала и потянула на себя скользкую лакированную ручку, не дожидаясь отклика.
Комната встретила мрачной тишиной. Пустая и незапертая – странно. Все лампы и свечи на канделябрах погашены, а в спертом воздухе стоит слабый аромат жасмина.
Взгляд напряженно бегает из одного угла помещения в другой. Беспокойство только начинает растерянно, неуверенно шевелится, отзываясь легкими всполохами, сбившимися с ритма ударами в груди.
Если родителей редко встретишь дома, то она…
Мире заставила себя успокоится. Наверняка, где-то в замке. Не вечно же ей в комнате своей сидеть. Тем более, если родителей нет и некому мозолить глаза своим существованием.
Резкий хлопок, оглушивший на несколько секунд, заставил отчетливо вздрогнуть, выхватив палочку и резко направив в сторону звука. Но перед ней стояла всего лишь Линси, домовой эльф, заметно побледневшая и ссохшаяся пуще прежнего.
– Г-госпожа, Линси приветствует вас в Хан-мэноре, – сбивчиво пролепетала она. Несмотря на поразительное знание языка и чистоту речи, в моменты крайнего волнения и ошеломления Линси совсем теряет свой дар речи. – Линси д-должна оповестить госпожа о большое горе.
– Что случилось? – напряженно переспрашивает Мире, пряча палочку в руках. В голове уже кометами летали, словно по звездному небу, судорожные мысли, догадки, предположения.
– Несколько дней назад… замок… пребыть гость… важный гость… Господин предупреждать… но он не знать… ох, какой большой ошибка! – эльфийка хватается длинными костлявыми пальцами за голову, пытаясь спрятать в руках лицо.
Мире нервно сжимает поочередно пальцы, пригвождая ту взглядом к земле и нетерпеливо рявкает:
– Линси!
– Да, да! – эльфийка резко одергивает руки, словно обожглась. – Простите Линси, госпожа! Гость заявить, что ему не нужна сделка с господин Хан, ему нужна сделка с леди Мире. Мужчина забрать всех! И госпожу, и господина!
– И Мисо? – сердце ухает вниз, а кровь отливает от лица. Кажется, сосуды на лице покрываются инеем от страха. Он тонкой корочкой бежит по всему телу, заставляя его занеметь.
– Да, – сердце пропускает удар. – Простите, госпожа, но мы ничего не могли сделать! С ним прийти люди, господину ничего не оставалось, кроме как уйти с ним…
– Кто это был? Как его звали? – словно она нуждается в ответе.
Линси жмурится, вжимая голову в плечи.
– Простите Линси, госпожа. Линси не помнить. Линси не знать.
В груди начинает гореть гнев. От страха разбегались глаза, растерянно метались мысли.
Она резко разворачивается на каблуках, мазнув по комнате пылающим яростью взглядом, и со всей силой, отчаянием бьет кулаками по столу. Принадлежности на нем с жалостью звенят, что-то со стуком падает на пол. Мире пинает стоящее рядом кресло, но то остается с равнодушием стоять так, словно ничего не заметило.
Сердце билось слишком быстро. А легкие судорожно сокращались, заставляя быстрее дышать, еще быстрее думать.
Она сжимает пальцами виски, зажмуриваясь. Словно так просто можно было спрятаться, погасить свет.
Усилием воли она выравнивает дыхание, успокаивает клокочущую злость, желающую чернильным тайфуном вырваться наружу и снести всех, не оставив и мокрого места.
– Тише, – шепчет она сама себе, не переставая с усилием тереть виски, резко пронзившиеся глубокой резью. – Ш-ш-ш…
Собственный шепот почти напоминает успокаивающий голос Мисо. Одна лишь мысль, заставляющая подумать, что она может быть в опасности, заставляет что-то зверски жестокое пробуждаться во взгляде.
Не позволит.
