Audio: Alec Benjamin - «Outrunning Karma»
Холод просачивается в каждую пору окаменевшей кожи, впитываясь гнилой сыростью. Свет идет откуда-то ниоткуда. Может, изнутри, а может – просто мираж воспалившегося воображения. Но остается упорная уверенность, что вокруг обнимает тесная тьма. Он с растерянностью разглядывает доску перед собой. Протягивает руку и касается ее пальцами с мутным непониманием. На кромке остается неприятное ощущение вопроса, все никак не способного сформироваться. Будто для этого не хватает слов. Словно он упорно пытается осознать что-то очень простое, но никак не выходит. Борозды дерева вонзаются под кожу мелкой занозой, будоража что-то изнутри, словно очаг землетрясения. С каждой секундой в легких все теснее. Скашивает глаза вправо – деревянная стенка. Слева… Паника надувает внутренности огромным, хрупким воздушным шаром. Судорожные вдохи и выдохи срываются с губ, разбиваясь о сухое дерево. О заколоченную крышку. – Нет, нет! – протестует он, словно пытаясь до кого-то докричаться. Взгляд метается по замкнутой, стиснутой темноте. По бесконечности в одной маленькой деревянной коробке, наглухо заколоченной гвоздями. – Эй! Это ошибка! – он начинает колотить ладонями по крышке гроба. Страх мелкими червями копошится в животе, и он почти слышит противное чавканье, с которым они ползут, раздирая ткани. Темнота впивается в плечи своими когтями. Смотрит горящими хитростью и безжалостностью глазами из пустоты. Шепчет что-то немыслимое на ухо. – Нет! Я живой! Выпустите меня!.. Я живой. Я все еще здесь. – Нет, нет, нет… Все тише слетает с языка. Он обмякает, а в глазах начинает мутнеть. Остается только ощущение до вымораживающего тихого, немого шепота из темноты. А внутри все оглушительно кричит, заливается. Вопль изрезает, заглушает все мысли. В утренней тишине звенит призрачное эхо собственного крика, прорвавшегося сквозь кошмар. Застывшего в ушах плотной пробкой. Все тело дрожит, его бьет ознобом. Он тяжело дышит, подтягиваясь выше на кровати, вжимаясь в деревянную стенку. Дрожь не отпускает. Проводит тыльной стороной подрагивающей ледяной ладони по лбу, стирая липкую испарину. Это всего лишь сон, – как мантру прокручивает одну и ту же мысль, пытаясь в нее поверить. Но картинка слишком яркая. Ощущения слишком живые. Даже место засаженной занозы все еще покалывает. Резкий стук заставляет нервно дернуться, вжимаясь в изголовье еще сильнее. Глаза переметаются к окну, сменяя расфокусированный взгляд на настороженный, острый. За окном, на удивление, отливающее приветливой синевой небо, поражающее своими просторами. И кровавый след на стекле. Птица. Плохой знак. Он думает о несчастном существе еще несколько мгновений, пока расслабляется крепкая хватка напряжения и улетучивается беспокойство. Дрожь еще ощущается где-то на фоне, глубже в мышцах, может, в костях. Он заставляет себя расцепить лихорадочно сжавшиеся на краю одеяла пальцы и подняться с кровати. Сначала одна нога нерешительно касается холодного пола, затем другая. Ломота по всему телу призывает вернуться в постель. Но, шаркая босыми ногами, он подходит к огромному зеркалу, что являлось атрибутом каждой гостевой комнаты. Смотреть на себя без жалости и страха нельзя было уже давно, но теперь это задевало меньше всего. Ни беспощадно чернеющие круги безысходности под глазами, с поддернутыми глубоким изнеможением, полуслепыми зрачками, ни болезненная бледность с посиневшими, высохшими губами. Ничто из этого не удивляло и не было чем-то новым. Разве что, кроме… Взгляд украдкой сползает к отражению правой руки. Он через зеркало наблюдает, как другая, колеблясь, тянется к рукаву серой рубашки. Неторопливо оттягивает край вверх до самого локтя, а взгляд впивается в порезы. Дыхание напрочь сбивается. Чимин вглядывается в вырезанное на руке слово так упорно и отчаянно, что становится больно. От напряжения глаза начинают жечь, от ненависти, беспомощной ярости, досады – испепеляется душа. Или то, что от нее осталось. Пульсирующее, тихо дышащее, неуверенно напоминающее о том, что оно еще живет. Где-то в тебе. Только… не заколачивай. Темнота. Ощущение шершавого дерева под ладонью, с ужасом давящей на крышку изнутри. Нехватка воздуха. От мелькающих в голове остатков сна колени едва не подкашиваются. Чимин резко одергивает рукав и отходит от зеркала. Обнимает себя за плечи, перемещаясь ближе к окну. От безграничной свободы его разделяет всего лишь тонкое прозрачное стекло. А он бы расправил крылья и полетел вниз, как пикирующая птица. Оставил бы такой же кровавый след, как она. По глупости, от обреченности. Но они запечатали его. Отсюда нет выхода, и ему остается просто сидеть, существовать, томится в собственных мыслях. Можно колотить в дверь или в окно сколько влезет – без толку. Как будто он не пытался. Резко разворачивается и в несколько больших шагов оказывается снова возле кровати. Валится на постель, раскинув руки. Не хочется ничего. Ни дышать, ни думать, ни бороться. Мольбы не были услышаны – он все увидел собственными глазами. Как родные до сведенных онемением легких глаза распахнулись, оказавшись совсем чужими. Неживыми, отсутствующими, совершенно невидящими. И ломающее изнутри осознание того, что в эту секунду он его потерял, не сравниться ни с чем. Никогда. Поначалу разум в теле Юнги, действительно, вряд ли был кем-то. Уже не Юнги, еще не Джунин. Кто-то совсем другой, не никто, но и не больше. Лучше пусть его похоронят заживо, чем он снова переживет это даже просто в воспоминаниях. Чимин с силой сжимает виски, отгоняя вспышки ослепительных образов, мыслей. Убирайся из моей головы. Оставь в покое. Ты ушел! Бросил одного. Вот и уходи! Он злится и колотит кулаками по матрацу. Гнева не становится меньше, но ломота в теле заставляет перестать. Обмякнуть. Звучит сухой, но звонкий стук. Какой-то язвительно-издевательский, излишне церемонящийся. Не дожидаясь ответа, дверь отворяется, и только спустя несколько секунд оттуда появляется невысокая фигура. Глаза начинает жечь. Они немного слезятся, заставляя чаще моргать, но он упорно вглядывается в сторону выхода. Хотя и так знает, что может там увидеть. И видит, конечно. Уже не отводит взгляда, не убегает, как упершаяся спиной в глухую стену жертва. Осознание загнанности в угол не отдает отчаянием, только спокойным смирением. Его шаги заглушаются толстым ковром, а тихое дыхание нельзя услышать. Если закрыть глаза, то можно притвориться, что он тут совсем один. Если только отогнать зудящее ощущение пронзительного взгляда, такого непривычного. Много кто на его памяти сравнивал Юнги с его предком. Теперь, всего раз взглянув ему в глаза, Чимин может вынести свой вердикт: эти люди не имели ничего общего, кроме фамилии. – Я пришел узнать, как твои дела, – бархатный голос звучит снисходительно, почти мягко, словно он говорит с ребенком. Чимин подтягивается на кровати, снова вжимаясь лопатками в изголовье. Немного смазанное изображение перед глазами трепещет, как огонек на слабом сквозняке. С момента воскрешения Джунина прошло уже больше пяти дней. Он даже успел убедить себя – или почти, – что у них ничего не получилось. Но вот – живое доказательство, разбивающее любую его надежду на мелкие осколки. – Собственной персоной, – отстраненно отмечает Пак. Хотя Чимин впечатлен, что его душа так быстро успела адаптироваться в чужом теле. Да и в чужом времени. Он все еще с трудом осознавал, кто перед ним стоит. – Почему бы и нет, – небрежно пожимает плечом он. – Почему бы не разнообразить свое знакомство с новым миром непринужденным разговором с грязнокровкой. Новая жизнь, новые возможности. Он приближается неизбежно, как давно запримеченная за окном грозовая туча, обрушивающая на головы свинцовый дождь. С легким интересом оглядывает комнату, и задумчиво заявляет: – В моем времени интерьер был получше, – его изучающий, острый, как кончик волшебной палочки, взгляд упирается прямо Чимину в лицо. – Тогда нельзя было быть подделкой. Ты таков, каким выглядишь. Пышные залы поместья были драгоценными изнутри, до самого основания. И это многое говорило о его владельце. Нельзя быть пустышкой и стоять во главе такого замка, понимаешь? – вкрадчивый тон залезал в ушные раковины, пробирался глубже. Знакомый до дрожи голос с каждой секундой становился все более далеким. Взгляд наконец скользнул, оставив невидимый порез на щеке, к окну. Пробежался по карнизу, путаясь в тяжелой шторе, прикрывающей невесомую занавеску, струящуюся водопадом к ковру. Чимин не отвечал ни согласием, ни возражением. Он, как луна, немой собеседник, случайный слушатель. Развивать диалог с Джунином не хотелось. Он еще не определился, как себя с ним вести. Как и не определился с тем, внушает ли он страх, презрение или уважение. Он опасен – это правда, но этого слишком мало, чтобы вселить в подкорку панический ужас. Он – монстр, как и все, где-то глубоко внутри, и все же трудно взглянуть на него со слизким презрением. Но и уважение он не внушал. Скорее неведомый, неправильный трепет. Не от въедчивого страха, не от глубокого почета, а от… Тянущегося сквозь века взгляда, терпкого властного послевкусия от каждого повелительного жеста, сумрачных полутонов усталого, низкого голоса. По хребту бежали зябкие мурашки. Хотелось передернуться, стряхнуть их с себя. – К слову, – вздрагивая, словно вспоминая о чем-то вселенски важном, восклицает Джунин. Делает свой привычный властный жест: пальцы пробегаются веером по кругу. – Едва не запамятовал, – он протянул руку, вытаскивая из рукава мантии маленький резной флакончик с темно-фиолетовой жидкостью. – Джордан поведал мне о твоей небольшой проблеме. Хочу сообщить, что тебе очень не повезло: мерзкое проклятье схлопотал. Скоро это, – он потряс флакончик, а зелье отозвалось бульканьем, – перестанет действовать вообще. А пока… Он кидает бутыль в его сторону, а тот едва успевает вскинуть руки и поймать. Не раздумывая и почему-то ни капли не сомневаясь, откупоривает маленькую крышечку и, запрокидывая голову, выпивает снадобье. Вязкая жидкость на вкус напоминает ржавчину, терпкую грязь и мяту. Через силу он все проглатывает, но на языке все равно остается неприятное кислое послевкусие. Поначалу ничего не меняется: все так же печет слизистую, а картинка плывет. Но причина, по которой Чимин не боится подвоха, довольно проста. Джунину незачем ему вредить – только его жизнь теперь удерживает душу лидера темных магов здесь, на земле. – Как ты оказался в Поместье? – глаза Мина устремляются на него из изучающе-хитрого прищура, а сам он опускается на диванчик в стиле рококо. Хотя после слов Джунина об интерьере, он очень сомневается, что мебель такая уж раритетная. – На поезде приехал, – почти без ехидства отвечает он, приподнимаясь на кровати повыше и вытирая тыльной стороной ладони сухие губы. И добавляет важно, словно неотъемлемую деталь: – Из Лондона. – На чем? – непонимающе переспрашивает маг, вскидывая брови. – В вашем времени такого не было, – констатирует он, вспоминая, что первая железная дорога была построена более чем спустя столетие после кончины Джунина. Осознание древности, нереальности человека перед ним врезается глубже и глубже с каждой подобной мыслью. – Но ты прекрасно понял, что я не этим поинтересовался, – он снисходительно опустил ресницы, вольным жестом откинул белую челку. – Вы же и так знаете, – парирует Чимин, уверенно отвечая на взгляд. Периферию мозолит недозакрытая дверь. Один рывок – у него ведь нет наготове палочки, – один шанс, нужно только скользнуть за дверь и мчаться стремглав по коридору куда-нибудь в никуда. Зачем? Просто чтобы не здесь, не в заколоченной тесноте четырех стен. Просто чтобы сердце застучало чуть побыстрее, а не заходилось задавленными судорогами, каменея на дне. Но это глупо, бестолково совсем. Он чувствует себя прикованным кандалами, цепями к постели. Под взглядом Джунина не шелохнуться. И проверять не надо, кажется – у того хватит скорости метнуть в него Аваду еще до того, как пальцы коснуться двери. Проснись, Чимин. Когда же тебе в голову придет что-то дельное? Всегда же находил нить-лазейку, научился ведь уже прятаться, бежать, бороться. Умереть – это последнее, что ему теперь позволят сделать. Значит, остается только дышать и идти дальше. Только до конца. – Знаю, – кивает, соглашаясь, Джунин. До этого напряженная в неестественной осанке спина расслабляется, а он вальяжно откидывается на спинку, вздыхая. Крутит между пальцами перстень с большим камнем. Тук! Сердце неожиданно сильно бьет по ребру, едва не заставляет подавиться вдохом, разбивает склянку с концентрированным прожигающим испугом. На пальце вдруг непривычно, резко ощущается пустота. Совсем не хватает этого эфемерного прохладного давления, обхватывающего палец. С маленькой черной бездной, которую он так проклинал. Вопрос застывает на распахнутых губах, но так и не срывается с языка. Бесполезно. Ответа он не получит, да он и не нужен. Конечно, кольцо тети они забрали себе. Чимин тушуется, а чувство внутри никуда не исчезает, льдом разливается по венам. Бестолочь! Не мог уберечь единственную вещь, которую тебе доверили. – Мне интересно, что он в тебе нашел. То, чего во мне уже нет. Чимин отводит глаза. Не то стыдливо, не то расстроенно. – Увидев меня сейчас, он бы разочаровался. – Как чудесно, что он не может, – хмыкает Джунин, а губы трогает легкая улыбка. Безжалостная, – кажется Чимину. Как чудесно. Невьебенно чудесно. Волшебно просто! Он не сдерживает нервного смешка. – А что вы нашли в ней? – отбивается Чимин. – Даже не глядя на кровь. На предосуждения, шепотки за спиной, косые взгляды. Закрыв глаза на недоверие, недосказанность скрипя зубами. – То, что в ней было убито, – Джунин упорно смотрит куда-то ему за спину. Возникает зудящее желание обернуться, но оборачиваться некуда. – Миром. Может быть, немного мною самим. – А наказали вы за это ее, – с укором напоминает Чимин. Складывает руки на груди. – Нет, себя, – возражает, отводя глаза к окну. К кружащемуся в высоком столбе вихру снежинок. Снова снег. Снова заметет, пытаясь скрыть суровую правду – землю, вместе с пятнами крови на ней, вместе с честной грязью и открытыми бороздами-ранами. – Ты ничего не знаешь об этом, юнец. Не берись судить. Чимин безразлично жмет плечами. Он сам завел эту беседу без пункта назначения. – Вы ведь меня теперь не отпустите, – без особого интереса не то спрашивает, не то констатирует. – Разумеется, – кивает спокойно господин Мин, не сводя взгляда с пепельно-лазурных просторов. – У меня крыша поедет здесь, взаперти. – Какая крыша? – с таким серьезным недоумением переспрашивает, почти заставляя рассмеяться, подавившись нервным, лихорадочным весельем. – С ума сойду, – поправляется Чимин, подтягивая к себе колени и обнимая их руками. Впиваясь в них пальцами. – Не думаю, что твое душевное состояние как-либо сумеет отразиться на мне, – отмечает Джунин, одаривая ехидным взглядом. Поднимается с сидения, педантично поправляя мантию. – К тому же, ты невероятно удивишься стойкости человеческого разума. Чего ж он только не в силах перенести. Ни на какой другой ответ Чимин и не рассчитывал, но попытка – не пытка. Даже в мыслях это слово звучит пронзительно, пробирая до последнего нерва. – Как компромисс, – бросает Джунин, уже оборачиваясь у двери, – тебя хотя бы не отправили в Подземелья, обратно в камеру. Можешь не благодарить. Мое почтение, – он слегка кивает, прежде чем исчезнуть за дверью. Чимин выжидает несколько секунд, срывается с кровати, мигом оказываясь у двери, и дергает за ручку. Импульсивно, нервно, почти дико. Дверь уже оказывается запечатанной. Внутренний зверь, снова оказавшись взаперти, воет вымученным волком.***
Невидящий взгляд упирается в дверь. Время застыло в ожидании чего-то, затаило дыхание, замерло, притихло. Сердце ровно стучало, отмеряя секунды. В голове с каждым десятым стуком – картинка из кошмара. За те дни, пока он здесь, их успел пересмотреть немало. В одних он убивал. Превращался в жестокое, дикое животное с горящими голодной горячей яростью глазами, и косил всех без разбору. В других – умирал сам, в страхе и боли, быстро или медленно, резко или прочувствовав каждую леденящую секунду каждым гребаным сантиметром кожи. Но третьи были самыми страшными. В них он снова и снова оказывался в том дне, когда чуть не умер сам, но потерял гораздо больше. И самое главное – он всегда знал, чем закончиться. И ни черта не мог сделать. Как гребаный день сурка, в котором он еще не осознавал, в какой пиздец превратиться его жизнь. Соскользнув тогда, к чему прикатиться в итоге. В котором он еще такой наивный. Такой невинный. Еще не сломанный. Дверь щелкает, без стука отворяясь. Взгляд не приобретает оживленности, Чимин лишь слегка вздрагивает от резкого звука. С губ срывается судорожный вздох. Настолько сильно несло крышу от осознания, что он не заперт. На это мгновение. На эти минуты. Оттуда, с коридора словно хлынула волна свежего, ледяного воздуха. – Чего тебе? – с раздражением бросает Джордан, застывший на пороге. Чимин не видит его, только догадывается. Зрение по крупицам покидало его днями и ночами, пока не остались лишь размытые силуэты теней во тьме. Он отлично понимал: скоро не остается ничего. – Я хотел поговорить с Джунином, – спокойно произносит в ответ, выпрямляя спину до хруста. До слуха доносится насмешливый смешок. – У него нет времени ходить по комнатам всяких грязнокровок, чтобы почтить их своим визитом, – с презрением и нарочитой важностью заявляет он. Чимин никак не реагирует ни на одну эмоцию в его голосе. Внутри все окаменело ко всему вне. Потухло. Ему просто хотелось одного… Сделать шаг. Шаг номер один. Вальс предстоит занятный. Все дни взаперти разум истязал его своим последним оружием – мыслями. В яростной попытке самоуничтожения прибегнул к последнему доступному средству. Но Чимин понял, что так долго не протянет. И весь поток размышлений направлял всего на один риторический вопрос. Что делать дальше? И, конечно же, придумал. В голове вырисовывался план. Рано было ставить на всем крест. Осталась самая трудная часть – воплотить его в жизнь. Не станет прятаться. Не станет ждать неведомой помощи, как гребаная Рапунцель. Не будет ждать случая. Он сам его создаст. До тошноты надоело быть жертвой. – Это вовсе не проблема, – Чимин натянуто улыбается. – Я вполне могу прийти к нему сам. – Так, Чимин, – начинает серьезно Джордан, переминаясь с одной ноги на другую. – Давай говори, что тебе нужно, и я пойду. У меня дел по горло. – Я же говорю, поговорить нужно с Джунином, – терпеливо повторяет он. Голос слишком спокойный, слишком механический, чуть проржавелый. Добавляет твердо для ясности: – Я буду говорить только с ним. Джордан недовольно цокает языком и вздыхает. Виснет молчаливая пауза. Чимин, замерев, ждет. Словно неумело отыгрывает роль в театре по заведомо прописанному сценарию. – Ладно, давай, пойдем. Надеюсь, ты угомонишься, – снисходительно говорит он. – Вставай, пошли, чего расселся? Чимин неторопливо встает и проходит мимо него, цепляя пальцами дверной косяк, чтобы вписаться в проход, первым покидает комнату. Со снисходительной забавой думает, что еще несколько дней назад при такой возможности он ни секунды не теряя рванул бы наутек. Сейчас понимает даже лучше, чем тогда, как это глупо и бессмысленно. Далеко не убежит. План был кропотлив и сложен, продуман весьма частично. В каких-то моментах – сплошные дыры. Придется импровизировать. В каких-то – до поразительных мелочей, мизерных деталей. Первый шаг – избавиться от клетки, разумеется. В этом пункте он уверен был почти наверняка. Разве что, Джордан наотрез отказался бы вести его к Джунину. Но ему самому это не нужно – Чимин ведь не отстанет, и рано или поздно добьется своего. Он умеет быть настойчивым. Он идет впереди, и чувствует направленную в спину палочку. С нее в любой момент может слететь заклинание. Любое, кроме убивающего. Так непривычно стало теперь тут ходить. Чувствовать так много свободного пространства, бесконечную длину коридора одним лишь отзвуком эха шагов по каменному полу. Всего за пару дней он обросся замкнутостью стен. Они плотно вдолбились в черепную коробку, запомнились навсегда. Даже темнота перед глазами в них была слишком густой, тесной, вязкой. Протяни руку – и она прилипнет к твоим пальцам. Каждое помещение он мог узнать по запаху. Зал, где они работали с Марвисом, пах камнем и пергаментом. Библиотека пахнет пылью и старыми тлелыми страницами. Кабинет Юнги пахнет хвоей, дорогим деревом, немного дождем. Слышно в нем, как трещит камин. – Он горел огромным желанием вас увидеть, – объявляет Джордан, закрывая за ними дверь. – Хорошо, – отзывается Джунин. Его голос пускает дрожь по коже. Хотел бы Чимин, чтобы в груди по-прежнему все каменело. Но там все крошится, дрожит, ломится. – Можешь нас оставить. Джордан уходит не сразу. Окидывает его еще раз оценивающим взглядом, понимая, что Чимин едва ли в состоянии принести какой-либо вред. Хотя Джордан вряд ли способен оценить возможности доведенного до края человека. Но за ним наконец хлопает дверь кабинета, и Чимин направляет незрячий взгляд туда, где должен сидеть, судя по голосу, новый старый хозяин Поместья. – Как твои глаза? – с участливостью в голосе интересуется он. – Выглядят ужасно. – Соответственно, – кивает Чимин. – Зелье перестало помогать. Но я пришел поговорить о другом. – И о чем же? – с неподдельным интересом любопытствует Мин. – Я хочу тебе помочь, – спокойно продолжает Чимин. Он представляет, сколько недоумения и вопросов может вызвать его провокационное заявление, поэтому продолжает: – Я знаю, чего ты хочешь. И знаю, почему не сможешь этого добиться. Джунин усмехается. Его дерзость подогревает в Мине любопытство. Чимин позволяет себе пройти вглубь, а не торчать у порога, наткнуться рукой на спинку стула и сесть за стол, напротив него. На самом деле, не видеть его – до дрожи страшно. Не смотреть в глаза, считывая в них последствия своих решений. Можно только слышать, пытаясь вытянуть из голоса максимум подтекста. Понимая, что его больше всего – всегда во взгляде. Под пальцами – прохладный глянец лакированного стола. В голове на секунду – вспышками далекие, размытые воспоминания. Этот стол, жесткий и твердый, он на нем. Обжигающие прикосновения Юнги, раскаленные желанием поцелуи. Хлещущие через край, слепящие эмоции – доходящая до апогея эйфория, бьющаяся в истерике. Они душат. Дерут горло. От них скручивает грудь до дикой боли. Просто больно, сумасшедше больно вспоминать. Так близко и так далеко. Словно не правда, словно чужое. Не с ним и никогда. Пронзительное желание коснуться его рук, чтобы узнать, остались ли они такими же, сводит с ума. Те же ли тонкие, ловкие пальцы с теми же слегка шершавыми, трепетными подушечками. От этого желания хотелось истерически рассмеяться. – И чего же? – устав от затянувшейся паузы, напоминает о вопросе Джунин. – Вернуть Мелисанну, конечно же, – как о чем-то само собой разумеющемся говорит Чимин. В этом он был с ним близок, как никто. – Угу, – понимающе кивает он. – И почему же, по-твоему, у меня у самого это не выйдет? – По одной простой причине, – жмет плечами Чимин, словно действительно говорит о чем-то очевидном. – Я много о чем думал, потому что ничего другого мне и не оставалось. Я пришел к выводу, что я ничего не получу с того, что буду сидеть в комнате и медленно разлагаться. Я решил сотрудничать. – Понятно, – отмахивается он. – Взамен на помощь ты хочешь свободу. Сущность всегда рвётся к удовлетворению первобытных потребностей. – Я знаю, ты вряд ли доверяешь мне. Но мне есть, чем доказать свою верность. Бежать мне некуда. Куда я от тебя денусь? Твоя душа привязана ко мне, а моя к тебе. Мне от тебя не спрятаться. Поэтому я и пытаться не буду. Он истлевает под изучающим взглядом Джунина. Он ни слова не врет: ему действительно от него не убежать. На правду нельзя закрывать глаза. Он всегда будет чувствовать… чувствовать чужую душу. Это ощущение просто не объяснить словами. Только Джунин поймет, о чем он хочет сказать. И он, кажется, понимает. – И чем ты можешь мне помочь? Почему я не смогу ее вернуть? – Потому что она уже здесь.