Из воспоминаний...
Солнце раскаляло витые черные ворота разрастающегося на пологом холме замка. Тени густых деревьев сада манили своим цветочным ароматом. Она всегда все портит. Мире летела по плоским мраморным ступеням вниз, лихорадочно подбирая руками юбку своего платья. Ей хотелось убежать, а куда – не важно. Главное, подальше отсюда. Из проклятого замка, где каждая стена наваливается своим гранитным весом и сдавливает виски. Где каждый взгляд просверливает в тебе пренебрежительные дырки. Она знала этот взгляд матери. Он становился сухим и обжигающим, как пески Сахары, зрачок стягивался в крошечную точку, в которой читалось все: и желание размазать ее негодную голову по идеально начищенному, глянцевому полу в холле, и приказ немедленно провалиться сквозь землю. Она бежала, едва перебирая ногами, путаясь в полах платья, потому что знала только одно: никто не должен видеть ее позорные слезы. За это отец отчитывает со всей строгостью и запирает на ночь в подземельях. Ибо есть только два стоящих учителя: Боль и Страх. Если мама больше предпочитает первого, то отец всегда ставит на второго. Она гостья этого поместья с самого раннего детства, и все еще не научилась вести себя подобающе. Каждый раз, садясь в экипаж, она с волнением ожидает, что случиться на этот раз. Маме всегда что-то не нравиться. Как она стоит, как она смотрит, как говорит и что. Как держит осанку и как улыбается. Она должна быть совершенной. Идеально за двоих. Она должна быть лучшей. Матушка давно положила глаз на эту семью. Точнее, семья Хан все ожидала своей очереди к венцу Минов. И она делала все, чтобы протиснуться сквозь плотную стену конкуренток. Ведь весь светский мир магической Англии, да и не только Англии, знал, что нет претендента на руку дочери лучше, чем очередной молодой потомок Минов. Матери было откровенно плевать на ее счастье и желания. Она должна была делать все, чтобы удержать род на плаву, раз уж вышло, что у Хан нет наследника. Они должны слиться с самой благородной и достойнейшей из семей. Чтобы воспитать из нее человека, отец принял решение отправить ее в Дурмстранг. Он сам выходец из этой школы, уважает и чтит её традиции, в то же время считая Хогвартс школой недостойной, «потакающей маглам». Он надеялся, что северная школа вырастит в ней твердый стержень. Мире ненавидела Дурмстранг. Впрочем, до поры до времени. Ее легкое синее платье и тонкие плечи скрываются меж внушающими стволами древних деревьев. Верхняя юбка из нежной ткани цепляется за ровные рядки кустов, тянущих к ней свои обрубленные, костлявые, тощие пальцы, когда она сворачивает от мощенной белым камнем дорожки вглубь сада, прячась в тени Шведской ивы. Она распускается только зимой, и тогда ее тонкие, спадающие к земле, будто снежный водопад, лозы обрастаются белым цветением, словно инеем. Миниатюрные туфли-лодочки неприятно сжимают стопу и явно не предназначены для спринтов по волшебным садам Поместья Мин. Уставшая от совсем не аристократического бега Мире останавливается, разжимая пальцы и выпуская смятые складки платья, плюхается на землю, у корней. Она нервно усмехается: страшно представить, в какое глубокое возмущение и недовольство впала бы ее мать, видя это. Ей еще с детства запрещено было играть в саду, ибо сидеть на траве и копошиться в грязи – отнюдь не благородное дело, и истинной леди не подобает... Да и, вообще, играть, тоже. Мире всей душой ненавидела все эти дурацкие правила. «Не смей смеяться, это некрасиво», – твердили ей строгим тоном. «Будь серьезной, высокомерной, порядочной. Всегда держись с достоинством. Подними подбородок. Смотри мне в глаза. Вот так», – в голове, как счет командирского голоса. «Леди не рождаются, ими становятся», – повторяли мать и няня. «Если не умеешь себя показывать, никто не станет на тебя смотреть». А на нее смотрели. Но вовсе не тот, кто должен был. Как бы она ни старалась, как бы не лезла вон из кожи. Они мастерски убивали, как самые искусные темные заклинания. Убивали во взгляде любые чувства, а со временем, и в душе. Выжигали из голоса эмоции, дрожь, дерзость. Со временем в нем остался лишь холод, злость и ирония. Так и должно быть. Единственное, что в ней «надлежит» истинной аристократической леди – это гордость, наверное. Несмотря на то, на что она готова была пойти, цену себе Хан знала всегда. Мире утирает непрошенные, злые слезы, вперясь хмурым взглядом в пустоту. Перед глазами стоит лицо матери, покрытое плотной пленкой напускного хладнокровия, с острыми кинжалами во взгляде, что царапают ей ребра изнутри. Будто там чудовище сидит, прирученное, подчиненное, потакающее родителям. – Мире? – удивленный голос резко вырывает из мыслей, будто выплевывает из неисправного камина, по ошибке включенного в общую цепь. Она поднимает глаза наверх, где на фоне тусклых ивовых лоз возвышается его ровная фигура. Хан растерянно хлопает глазами, а настороженный взгляд соскальзывает на заинтересованно оборачивающуюся девушку, удаляющуюся от них по мощеной тропке в сторону особняка. Мире злится на собственную слабость, на взгляд этой противной особы и на то, что высшие силы просто не могут оставить ее в покое. Юнги протягивает ей руку, помогая встать. Она задерживается пальцами на его холодной кисти, прежде чем оторвать их и отряхнуть платье от грязи и травы, а он вежливо ждет, не произнося ни слова. – Это Реджина Грейвуд, – поясняет он, проследив ее взгляд вслед удаляющейся девушке. Она неторопливо ступала по дорожке, а кончики ее кудрявых каштановых волос подпрыгивали в такт. – Мама с миссис Грейвуд отправили нас вместе гулять по саду. Не самая интересная собеседница, но отказываться было невежливо. Мире видит ее впервые, но уже желает повыдергивать ее раздражающие пышные локоны, как кусты визжащей мандрагоры. Или повыцарапывать глаза. Но «это же не пристало истинной леди». – Что-то случилось? – участливо интересуется он. Но его голос… такой далекий, механический. Голос, к которому так и не смогли привыкнуть уши. Он такой уже давно… Или нет? С тех самых пор, когда он не смог поступить в Хогвартс. Мире может только представить, какие наказания ему пришлось перетерпеть, чтобы не подававшая признаков жизни магия забила в нем ключом уже к следующему году. Все прекрасно знали, что он не сквиб. Проблески магии проявлялись еще в далеком детстве, но так и не смогли найти полноценный выход. Начали даже ходить перешептывания о том, что это грязнокровное наследие, что где-то в затерянных поколениях в идеально чистую кровь впрыснулась грязь, теперь являясь бельмом на высокомерном глазу у Хенджо. И всего за год, может, два Юнги стал… Таким другим. Они добились своего. Они разбили. Позволили чудовищу, тому самому, что подчиняется, потакает родителям, виляя хвостом, взять верх, вскрыть и грудную клетку, и черепную коробку. Его манеры стали отточенней. Речь выпрямилась, стала бархатной и галантной, а голос окончательно сломался – вслед за ним и душа. Взгляд стал отстраненным, далеким. Мире поняла: шансы достучаться до него пали как никогда низко. Он смотрел еще отрешённее, чем прежде, и это безразличие на дне взгляда мелкими осколками воспоминаний впивалось в живот. Воспоминаний о его веселом теплом смехе над ее удачной шуткой или очередными россказнями Хосока. О его проницательном взгляде, всегда уличающем во лжи и лукавстве, любопытном и горящем. Мире считала, что ни один из факультетов Хогвартса не заслуживает его. Юнги всегда хватало смелости заступаться за слабых перед заведомо сильным противником, – Мире все еще помнила и никогда не забудет, как он не позволил матери ударить ее. Она не знает ни одного человека с таким же основательным упорством: что еще могло позволить магии так сильно развиться в нем всего за год? И уж точно, вряд ли в ее глазах можно найти более остроумного и начитанного молодого человека. Хотя Слизерин… Слизерин и правда подходил ему больше всего. Совсем не удивительно, что он попал именно туда. Не просто родовой факультет, это факультет будущего лидера влиятельной семьи. Амбициозного, решительного, властного. Это взращивалось в нем едва ли не с самой первой секунды появления на свет. Но будь ее воля, она забрала бы его с собой в Дурмстранг. В чем-то отец был прав: некоторых волшебников либеральный Хогвартс попросту не заслуживает. – Нет, все в порядке, – смаргивая задумчивость, Мире прячет взгляд в траве, запоздало отвечая на вопрос. И признается: – Хочу домой. – Тебе здесь не нравится? – флегматично вскидывает брови он. Она поднимает взгляд, пронизывающе вглядываясь в каждую его черту и с не до конца выведенной дерзостью спрашивает: – А тебе нравится? Неуверенность, нервность – только в подрагивающих ресницах. Как и учила воспитательница: не можешь подавить – выпусти, скрой. Она боялась, что он отвернётся, уйдет на тропу, оставляя ее позади. Бросая одну единственную фразу: «я попрошу Вандинха снарядить тебе экипаж». Что он зароется в складки своей парадной черной мантии, как в кокон льда и тумана. И раствориться – как пар от чашки горячего кофе, забытой на витиеватой скамейке в саду. Но он не сводил своего задумчивого взгляда, опущенного невесомым грузом куда-то ей на плечи, прикрытые черным кружевом рукавов. А она прятала глаза под покровом сочно-зеленой травы. – Давай уйдем? – вдруг говорит он. И этот непривычный, низкий и сиплый, ледяной голос звучит и впрямь так, будто здесь, рядом с ними, стоит кто-то еще. А эта последняя, неосторожная фраза, брошенная им, а вовсе не Юнги. – Куда? – голос все же вздрагивает, когда она вскидывает на него удивленный взгляд. – А куда ты хочешь? – он склоняет голову на бок, но взгляд не теплеет ни на градус. Но Мире не замечает этого. В ее глазах вдруг расцветают краски сада. Такая сумасшедшая палитра, брызгающая сразу отовсюду, ослепляла. Она слышала биение собственного сердца в ушах и тепло солнечных лучей, что скопилось и теперь пробегалось волнами по телу от пальцев в давящих туфлях и до самых кончиков черных волос. Одна единственная мысль загорается в голове голубым пламенем. – Домой. Юнги лениво вскидывает бровь, теряя интерес. – Пока там нет родителей… Я хочу освободить Мисо. Ты мне поможешь? Родители терпеть не могли свою младшую дочь-сквиба. Им неприятно было даже просто видеть, как она «влачит свое жалкое существование». Они с Мисо никогда не ужинали за одним столом. Родители просто упорно делали вид, что ее не существует. О, это они умеют лучше всего – делать вид. В один день отец просто запер ее в самом дальнем уголке Северного крыла, запретив выходить. Они хотят, чтобы она как можно меньше с ней общалась, и это, наверное, единственное, что они никогда не смогут заставить ее сделать. Если бы не Мисо, не осталось бы ничего. Она была бы поглощена чудовищем точно так же, как Юнги. Они бы вступили в это аристократическое болото и погрязли бы в нем навсегда. Но этот протест в защиту сестре не потухнет никогда и, возможно, однажды превратиться в Пожар, который пожрет родителей. Нет, весь мэнор – целиком. Юнги не успевает ответить. Из ближайших кустов белой сирени вылезает Юния, выдирая из ревнивых когтей пахучего кустарника воздушную юбку белого сарафана и невозмутимо начинает с педантичностью ее поправлять, игнорируя их вопросительные взгляды. – Это возмутительно плохая идея, – заявляет она, окидывая их по очереди твердым взглядом. Выходит вперед, вставая между ними, лицом к Мире, будто пытаясь за своими тощими плечами прикрыть, защитить от нее своего горячо любимого братика. – Тебя накажут, Юнги. Юния окидывает ее недовольным взглядом с помявшегося и испачканного платья до выбившейся прически на голове. Говорить о том, что они обе друг друга сильно недолюбливали, не приходится. Неприязнь искрит в каждом взгляде, обращенном друг к другу, в каждом слове. Они мастерски овладели способностью тоном голоса излагать совсем не то, о чем повествуют слова. Еще одна черта истинного аристократа, как говорит матушка. Наверное, в этом была одна из причин, по которым Юнги даже не смотрел в ее сторону. Он любил сестру больше всего на свете, прямо как она свою. И тех, кого не любит Юния, автоматически не любит и он. Но Мире не собиралась к ней подлизываться, как сделала бы мама. Она завоюет его сердце не с помощью Юнии, а вопреки. Юная леди Мин раздражала ее до зуда под кожей. В ней не было ни черта особенного. Она не отличалась талантами, способностями или силой характера – пошла в мать. Вообще, загадкой оставалось, что побудило господина Хенджо взять в жены нынешнюю госпожу Мин. Но Мире знала не понаслышке: жен Минам не выбирают наобум. За что её возвели в ранг «принцессы»? Какого черта она возомнила из себя… Да, она была доченькой великого и могучего дома Минов. Да, ей не нужно было выстаивать бешеную конкуренцию за место под солнцем. Какого черта? Неужели, просто достаточно родиться в правильной семье? Но истинными леди не рождаются… принцессами тоже. Юнию любили все. Это выбешивало больше всего. Потому что, правда, не было в ней ничего такого. Да, смышленненькая, но разве не такой должна быть дочь благородного чистокровного рода? Спокойная и мягкая, как ее мать, что расценивалось Хан, как неуверенность, слабость и мягкотелость; рассудительная и педантичная, но глубоко в душе еще та авантюристка, – уж Мире-то знает. Наверное, все дело в том, что в круг тех «всех», кому она нравилась, входили исключительно представители мужского пола. Среди девушек Юния связей и не заводила: относилась к подобным контактам с недоверием и долей пренебрежения, как к тяготящей обязанности, потому что не привыкла верить дамам их коварного светского круга. Юнги безразлично пожимает плечами. – Когда тебя это пугало? – в его голос пробивались нотки ехидства. Мире брала зависть: колыхание эмоций в его голосе могла вызвать лишь Юния. – Здесь скучно, Юни-я. Идешь с нами? С губ Хан слетает разочарованный вздох. Юния переводит скептический взгляд с ее лица с блестящими, едва покрасневшими от слез глазами на вышедшего из-за спины брата. – Опасную игру вы затеяли, ребята, – с укором качает головой она. Но на дне ее взгляда, Юнги видел, бегают цифры, оценивающие риски. – Да и… как вы до Хан-мэнора собрались добираться? Если из Поместья мы можем выйти по тайным ходам, то дальше… Мы не умеем трансгрессировать, и никто из эльфов не станет нам помогать. Ведь единственная, что согласилась бы нам помочь, – Эдди. Она любит нас, но жуткая трусишка. – А камины? – деловито спрашивает Юнги, складывая руки на груди. Но Юния качает головой, прикрывая глаза. – Отец сразу узнает. Мире неловко переминается с ноги на ногу, ощущая себя не в своей тарелке. Нервная дрожь изводит её изнутри: так не терпится подарить сестренке свободу. Она готова даже принять помощь от везде сующей свой любопытный нос Юнии. – Ладно, что-нибудь придумаем, – повелительным жестом своего отца – наверное, единственная вещь, перенятая от него – она от них отмахивается и потирает тонкими пальцами подбородок. – Пошли, – она делает шаг в сторону дорожки, выходя из-под вуали ивовых лоз, мгновенно веселея: – позовем Чонгука, Хосока и Кали. Может быть, даже Мар присоединится! Если он не, – она коверкает голос, изображая Марвиса: – «снова занят в библиотеке». – Нет, Линшин вернулся из Уэльса, – фыркает Мире. – Они сто процентов забаррикадировались в читальном зале и строят планы по захвату мира. Они дружно смеются. Даже Юнги усмехается. Клубы дымной неприязни оседают к земле, прячась в траве и приятно пахнущих кустах. Раз благородным молодым людям не положено играть, они зовут свои игры «Миссиями». С каждым разом они все рискованней, оттого интересней – особенно с тех пор, как они получили свои палочки. На этот раз они командой смелых мракоборцев идут спасать прекрасную принцессу из заточения в одинокой башне Азкабана, полного дементоров. Иногда Мире и впрямь кажется, что ее дом похож на волшебную тюрьму, наполненную голодающими тварями. Ведь откуда там взяться радости.***
Девушка, что смотрит на нее из зеркала, слишком прекрасна. Каждая черта ее лица, каждая линия фигуры. От взгляда на нее перехватывает дыхание, и мелкие гвозди почему-то все сильнее впиваются в диафрагму, заставляя чуть ссутулить спину. Она выдыхает шумно и вновь набирает полные легкие воздуха, заставляя себя обворожительно улыбнуться. Но взволнованность никуда не пропадает с бледного лица. – Вы такая красивая, моя госпожа, – звучит за спиной тихий голос. Мире резко оборачивается, пусть и могла рассмотреть вошедшего в отражении, улыбка тут же сползает и взгляд заметно суровеет. Голос принадлежит Саиль. – Кто позволил тебе войти? – возмущенно спрашивает она, обжигая своим взглядом. Саиль стоит с обмякшими вдоль тела руками и тупит взглядом в пол. Мире смягчается. – Ладно, плевать. Знаю я, что красивая. Она вновь поворачивается к зеркалу. Жемчужное платье длинным перламутровым шлейфом тянется по полу, играя искристыми светлыми переливами ярко светящего в окно солнца. Небо слепит лазурным. В воздухе витает свежий, пока слабый аромат весны, врываясь ветром в распахнутое окно. Он играется с подолом струящегося по тонкой талии платья, ерошит волосы. Она идеальна. Да, именно «идеальна», как всегда хотела мама. И она, кажется, наконец добилась своего. Почему же тогда кажется, что хрусталь рассыпается в руках? Пока все, что у нее в голове – это неверие. Господи, уже завтра она станет Мин Мире, новой хозяйкой этого места. Завтра весь горький рок, что всегда вставал в штыки, преклонится пред ней. Взгляд в зеркале становится чуть увереннее, высокомернее. Если волшебница чего-то возжелала, то даже смерть не сможет встать между ней и ее желаниями. Осталось хоть что-то, что Хан Мире не по плечу? – Чего ты хотела, Саиль? – она вскидывает холодно одну бровь. На секунду ей даже мерещится, что в зеркале она видит смутно знакомое лицо бледного светловолосого юноши из старых воспоминаний. Мире так и не смогла ее простить. Уверенность в том, что Саиль – единственная, кто всегда будет ей верен до смерти, была крепче мрамора и стали. И когда она сломалась… Мире так и не смогла с этим смириться. Уже ничто не сможет ее починить. – Хотела поздравить. И извиниться. Я не смогу быть завтра на церемонии. Саиль смотрит в пол, не решаясь поднять глаз, и Хан это жутко раздражает. Но она не переспрашивает о причине. Ха, словно ее это волнует! Мире и так знает ее, где-то в глубине души. Там, куда и сама не хочет заглядывать. Только идиот или слепой не замечал то, как Саиль на нее смотрит. Поместье было уже практически готово. Оно торжественно замерло в предвкушении ослепительного салюта. В каждом уголке замка тихо не было. Не осталось ни одного уединенного, спокойного места. Все комнаты заполонили гости, и как никогда тяжкая ответственность легла на неподготовленные плечи Лерингеля. Если он справится даже с этим, то он был для этого просто рожден. Вся прислуга суетилась. Домовики на кухне работали с двойным усердием. Много месяцев Поместье Мин, как позабывшая о былых балах старушка, не ощущало этого. А в давние времена для замка подобное было едва ли не будничной нормой. В главной спальне Поместья, убранной в соответствии со всем остальным замком, Мин Юнги мрачно глядел в огромное зеркало во всю высоту комнаты, в резной раме с драгоценными камнями. Мама молча поправляла на нем парадную свадебную мантию, только недавно дошитую умелыми портными. Госпожа Мин специально поспешила из Китая, чтобы успеть на свадьбу. Успела. Только стоило ли оно той спешки? Кали так же молчаливо стояла где-то за спиной, не решаясь, да и не желая, прерывать тишину. Внезапный хлопок, резанувший острым лезвием плоть тишины, заставил их всех вынырнуть из мыслей. Посреди комнаты на ковре топтался Хин. – Хозяин, господин Чимин уже вернулся. – Хорошо, – спокойно отзывается Мин. Хин еще несколько мгновений бросает на него обеспокоенные взгляды, но поспешно исчезает. Чимин не заставляет себя ждать. И когда он переступает порог комнаты, его встречает острый, неприветливый взгляд. Теперь неважно, было такое «приветствие» ожидаемым или нет, неприятный комок начинает сбиваться в горле. Слова еще не произнесены никем из них, но они уже покромсали все его внутренности, не оставив живого места. Он уже сотни раз успел прокрутить их разговор в голове. Хотя вряд ли хоть один был достоверным. – Где ты, черт побери, был?! – сипит Юнги, разворачиваясь к нему. Госпожа Мин сильнее сжимает пальцы на его плече, будто осаждая. Чимин резко переводит взгляд на Кали и настойчиво, неверяще уточняет: – Ты ему сказала? Девушка жмет плечами, проводя пальцами по линии состриженных волос. Этого и стоило бы ожидать. Все же Кали всегда была и навсегда останется верна Юнги. – Я только рассказала, что ты отправился в Чикаго. И больше ничего, – поясняет она, делая заметный акцент на последних словах. Чимин с едва заметным облегчением выдыхает. Кали переглядывается с госпожой Мин и они дружно решают ретироваться, ссылаясь на срочные дела, хотя их даже не слушают. Ни Чимин, ни Юнги не замечают, как за ними закрывается дверь. – Чимин, у нас чертова война идет, – напоминает Юнги с едва сдерживаемым гневом. – Ты знаешь, как это чертовски глупо и опасно – отправляться в Америку в одиночку. Это даже не вопрос. Чимин педантично поправляет: – Я был не один. Со мной был Тэхен. С губ Юнги срывается нервный смешок, и он язвительно вскидывает брови. – Мне плевать, – бросает он, раздраженно взмахивая руками. – Какого черта ты вообще там делал? Возвращал тебе долг. Потому что если кто кому жизнью обязан, так это я – тебе. И никак не могло быть иначе. Преподнес тебе то, чего ты, разумеется, заслуживаешь. После всего, что произошло и чего не должно было. Конечно, он не скажет ни о чем вслух. Если признается сейчас, попрощаться будет непросто. Не время и не место давать себе волю. – У меня были неотложные дела, – проглатывая ком, спокойно отвечает Чимин. Его спокойствие злит Юнги лишь сильнее. С легким вызовом: – У меня большие планы на будущее, ты ведь помнишь? У меня теперь много дел будет. В комнате, плененной теплыми солнечными лучами, становится слишком холодно. Юнги впервые сталкивается с холодностью в ответ. И Чимин видит это в его все еще красных от недосыпа глазах, очень блекло, почти незаметно. Как это неприятно бьет его, протыкая грудь невидимыми взору стрелами. Никому не заметить их, не понять, почему ты задыхаешься. А тебе не набрать кислорода в легкие, чтобы попытаться объяснить – остается только пытаться поймать ртом воздух. Чимин растаивает, словно призрак, буквально у него на глазах, а он ничего с этим поделать не может. И бессилие злит его до изнеможения, до голых выжженных ребер на месте, где должна сиять душа. Чимин набирает побольше воздуха, побольше смелости. И все же это произносит: – Мои дела больше не твоя проблема. Юнги отчего-то все еще кажется, что он может срастить перемолотые в прах кости. Но Чимину придется открыть ему глаза. – Чимин… – он делает шаг вперед, но Чимин настолько же отступает назад. Твердо качает головой из стороны в сторону. – Давай говорить как взрослые люди, – он вдруг понял, почему собирался оставить после себя лишь письмо. Ему внезапно захотелось сбежать, бросив на полуслове. Это слишком тяжело. Пищевод дерет, словно от яда. И переживи он хоть тысячи смертей, боль всегда будет одинаково болезненной. – Нам идти разными дорогами. Если честно, мы всегда ими и шли. Чимин смотрит на него так, словно увидел впервые, растерянно бегая по его фигуре взглядом. Он такой красивый в своей свадебной мантии, даже с этим отвратительно угрюмым выражением лица – и Чимин не сдерживает избитой улыбки. Еще шаг – и, кажется, он сорвется в пропасть. Его пробивает от мысли, что он, его Мин Юнги, больше и не его вовсе. Это осознание словно приходит впервые, по щелчку пальцев. Он делает шаг назад, пятясь к двери. Ком становится до жути невыносимым. – Я уезжаю, – Чимин не знает, как продолжает говорить. Словно кто-то делает это за него, а он со стороны наблюдает медленно уплывающую реальность. – Не волнуйся, я буду в порядке. Круг до меня не доберется. Юнги рассеянно кивает. Похоже на кошмар, навеянный кровью дредала, но… Это явь. Чимин быстро юркает за дверь, понимая, что не в силах больше сдерживаться. Кажется, его мозги, тело и все до единого чувства только что взорвались. Первый всхлип невозможно было сдержать – разве что голыми руками запихнуть его обратно в глотку. Он прижал руки к лицу, замерев так на несколько секунд, с усилием закусывая губу, и стянул с себя очки, едва сдерживаясь, чтобы не отбросить их в сторону, разбивая о равнодушную стену. Он невидяще побрел вперед по коридору, и в тот момент его вряд ли волновала возможная встреча с кем угодно. Он по инерции нырнул в нишу где-то в конце коридора, в которой когда-то была кладовая, а теперь стояла статуя. Чимин скользнул между каменным изваянием и стеной, наваливаясь на нее спиной. Обессилевшие от усталости ноги больше не желали его держать, и он сполз бесхребетной жижей вдоль нее прямиком на пол. Слепой глаз кровоточил, измазывая ладони алым. А где-то этажом ниже в плаче заходилась будущая госпожа Мин, вжимаясь спиной в дверь, комкая спутавшийся подол свадебного платья и швыряя в зеркало туфель на аккуратной и изящной высокой шпильке. Мин Юнги отобрал слишком много сердец.