Долгая дорога в бездну

Цены на билеты уже прозрачно намекали, что еще чуть-чуть, и мы снова перейдем на паровые двигатели, а посылки через океан будут доставлять африканские ласточки. Если бы Air China еще десять лет назад не предоставили Германну право на бесплатные билеты на любой рейс за «вклад в разрешение Кризиса Разлома», он бы потратил на перелет большую часть своей университетской зарплаты. Со вздохом закрыв браузер с сайтом авиакомпании, Германн развернул на весь экран текст выступления. Решив повременить с отъездом до тех пор, пока ему не оформят пропуск на территорию тюрьмы, он готовился к открытой лекции – первой после больничного и первой после инцидента с дронами – на научном форуме для молодежи. За последние годы публичные выступления стали даваться ему легче – равно как и биология – он даже иногда позволял себе «вольности», которых не допустил бы раньше, например, реагировать на реплики из зала, и Германн, поначалу еще слабо отрицавший, смирился, что и это – часть Ньюта в его сознании, которая вряд ли когда-нибудь уйдет. Признаться, он и не хотел, а наоборот, чем дальше, тем больше лелеял отголоски другого разума, с таким трудом вытащенные из синего омута дрифта. *** - …Большое спасибо, доктор Готтлиб, - громко произнесла ведущая, и зал захлопал. Германн вежливо кивнул и, отсалютовав собравшимся стаканом воды, отпил немного. - Ваши вопросы, пожалуйста. - Правда, что сейчас так проработали механизм подключения, что абсолютно все стали дрифт-совместимы? - За последние годы мы с коллегами приложили немало усилий, чтобы оптимизировать процедуру дрифта, однако, к сожалению или к счастью, если мы возьмем случайных двух человек, да хотя бы из этой аудитории, вероятность того, что они смогут управлять Егерем, удручающе мала. Во время Первого Кризиса Разлома, дрифт, если вы помните, был достаточно… личным, интимным, если позволите. Лучшая дрифт-совместимость, за очень редким исключением, отмечалась у родственников или супругов. Сейчас при должном упорстве можно выработать дрифт-совместимость как навык. Собственно на это и делается акцент в тренировках современных пилотов. Абсолютно все они взаимозаменяемы. Следующий вопрос, пожалуйста. - А вы были в дрифте? - Единожды. Впечатления ниже среднего, и, предугадывая ваш следующий вопрос: нет, Егеря мне не доверили. - К сожалению, времени у нас не так много, - ведущая снова взяла микрофон, - Мы и без того вышли за регламент. Последний вопрос. - Чьи работы вы посоветовали бы почитать человеку, который разве что знает, что кайдзю были? – спросили из первых рядов. Германн без очков не может толком разглядеть лица. - Вам интересна история войны, устройство Егерей, алгоритмы дрифта или кайдзю? - Именно кайдзю, - не без смущения признается спросившая, и Германн снисходительно улыбается, хотя с куда большей охотой рассказал бы о книгах по Разлому. - Вы не совсем по адресу: я ксенобиолог в незначительной степени – только одна докторская – но, тем не менее… среди самых ранних – сравнительно небольшая «Анатомия ксено-существ», Мила Вердански и Джон Гудман, университет Калифорнии. Их работы полны домыслов и неточностей, которые потом были опровергнуты, но надо отдать им должное – они были очень оперативны. Их работа по анатомии кайдзю появилась через месяц после первого нападения. К сожалению, оба погибли вскоре после создания Егерей, когда решили лично пронаблюдать бой с как можно более близкого расстояния. Из свежего – Дальневосточный исследовательский институт регулярно публикует альманахи на нескольких языках. Ну и, конечно же, работы доктора Ньютона Гейзлера. Они составили костяк… - А есть что-то поновее? – перебивает голос из другой части аудитории. – Гейзлер не публиковался уже лет семь. Весь окружающий мир на мгновение меркнет и скручивается в водоворот паники. Германну кажется, что, если даже он и сможет открыть рот, то вместо человеческой речи у него получится только астматический хрип. Неужели это было так давно?.. Растягивая паузу, Готтлиб дрожащей рукой подносит к губам стакан с водой, делает глоток (зубы стучат о край), медленно проглатывает, краем уха слыша ведущую, которая уже шепчет беспокойно: «Вам плохо? Доктор Готтлиб, всё в порядке?». - Все хорошо, - отвернувшись от микрофона, бросает Германн и продолжает уже громче, - Молодой человек, не понимаю, что вы вообще здесь делаете, если считаете себя слишком умным и образованным для азов понимания природы кайдзю. Речь шла о книгах, которые могут быть полезными начинающим ксенобиологам. Когда у вас будет семь диссертаций и двадцать лет опыта работы в этой сфере, тогда мы с вами сможем на равных обсудить список литературы для первокурсника и место трудов доктора Гейзлера в нем, пока же – увы. - Он же был в проекте «Егерь», да? – подал голос второй безликий в толпе студент. - Вот именно, - подхватил третий, - Он - военный. Он разрабатывал оружие. Что может знать о живом существе тот, кто пытался его уничтожить? - Всё. Он должен знать всё, - холодно и четко произнес Германн, - Можете не продолжать, я знаком с вашей повесткой: вы и ваши друзья цветов считаете, что пушки должны молчать, а мы должны слушать море. Молодой человек, - тон его голоса таков, что это звучит уже как оскорбление, - напомню, что я тоже участвовал в проекте «Егерь». Я программировал их, и я своими глазами видел, как кайдзю превращали города в руины, как лужи человеческой крови смешивались с потоками синей крови кайдзю. Мое мнение вам не нужно, вы не хотите, чтобы вас переубеждали, и всё же я скажу, что если бы во время войны замолчали пушки, некому было бы потом слушать шум прибоя. Полагаю, если бы тогда решение зависело от вас – мы бы продолжили строить Стену и все бы погибли, потому что наращивать ядерный потенциал вы бы не позволили, ведь продукты распада загрязняют мировой океан, - Германн прервался, переводя дух. Кто-то попытался зааплодировать, но Готтлиб жестом попросил тишины, - Даже сейчас мы не знаем, что нас ждет. Они уже приходили, они возвращались и могут сделать это снова. А надеяться на то, что мы сможем решить очередной кризис Разлома при помощи объятий и вегетарианских булочек – как минимум глупо. *** Пацифистов стало раздражающе много. Поговаривали о второй волне хиппи. Люди устали от войны и старались забыть кошмар, чем стремительно воспользовались сектанты всех мастей и экологическое лобби. К первым больше прислушивались люди в возрасте, ко вторым – молодежь. - Вы уж извините их, - уже после лекции обратилась к Германну ведущая, - Понимаете же: дети. - Возраст не оправдание. Точно такие же дети, даже младше, защищали Токио. Провожать меня не нужно, спасибо. Его остановили, не успел он сделать и нескольких шагов. Рослый мужчина, похожий на персонажа старогерманских сказаний и уже начинающий полнеть и грузнеть от возраста, удивительно несмело пробасил: - Герр Готтлиб? – Германн замер, пытаясь вспомнить, кто это. И вдруг, вспышкой: – узнал! как мы давно не виделись! как я скучал! Вонь ряски, прогретые деревянные мостки. А потом разделывали рыбу во дворе. Руки и одежда пропитались запахом потрохов, от которого удалось избавиться только к вечеру. Безграничная детская радость закружила голову. Захотелось обнять – крепко, по-родственному обнять, но Германн успел одернуть себя: это не твои чувства, это воспоминания Ньютона, ты не хотел глушить их, теперь разбирайся с последствиями. В принципе он неплохо научился с этим справляться. С неожиданными ассоциациями или неуместными эмоциями лучше всего удавалось разыгрывать карту «о, простите, я обознался, я сегодня без очков, вы так похожи на хорошего знакомого». Немного конфузящих объяснений, и всё забыто. Однако Илья Гейзлер выглядел не уставшим даже, а измотанным, и проделывать с ним трюк показного дружелюбия было бы жестоко. Да и, по совести, у Германна уже не осталось на это сил. - Спасибо за лекцию… - мужчина явно не знает, с чего начать. - Рад, что вам понравилось, - на автомате отвечает Готтлиб. - Мы не знакомы… - К сожалению, да, лично встретиться не довелось. Но я наслышан о вас, герр Гейзлер. Лицо того ненадолго светлеет, но сразу же мрачнеет, и не надо было быть предсказателем или телепатом, чтобы угадать вопрос, который он хотел задать. - Простите, что это, возможно, нагло и резко, я бы не стал, но всё же вы здесь, и я приехал, когда узнал, что вы будете, – манера речи у него удивительно похожа на сбивчивое бормотание Ньюта: такая же лихорадочная и спешная, словно слишком много мыслей теснится в его голове, и организм за ними не поспевает. – Поезда плохо ходят. Снова забастовка, они опять бастуют, представляете? Вторая забастовка за месяц. Но, герр Готтлиб, я просто хотел спросить у вас лично, почта это так… отстраненно?.. да и вы вряд ли ответите неизвестно кому. К тому же вы заняты и, должно быть, столько писем… вы давно виделись с Ньютом? – вырвалось наконец вымученное. И что ему отвечать теперь? Честное «Четыре месяца назад, когда приходил к нему в тюрьму. Только, пожалуйста, не говорите никому, а то нас посадят в камеры по соседству за разглашение государственной тайны»? Остается развести руками: - Лет восемь. Он уехал в Пекин по приглашению, и… собственно… - совершенно очевидно, что ему так же больно это говорить, как Гейзлеру больно слышать. Германну становится жутко от мысли, что если он и получал редкие ответы на свои письма, то родственникам Ньютона досталось глухое, непробиваемое игнорирование – и градус неловкости нарастает: что теперь он может сказать? что бы успокоило и вселило надежду? Германн никогда не был хорош в этом, и сейчас придумать убедительную ложь невероятно сложно. Кажется, его выдаст любое движение. Моргнет – и Гейзлер сразу поймет, что от него скрывают, и волна его праведного гнева сметет всё вокруг. - За всё это время мы не услышали от него и слова, понимаете? Занят, на совещании, не может ответить, просил не беспокоить, в отъезде… - Герр Гейзлер, - ему приходится перебить, он не в силах слышать, - Вы ведь знаете, в какой сфере работает Ньютон, вы знаете, что там очень пекутся о секретности информации, - звучит как жалкое оправдание. Им и является. В ответ – тяжелый вздох. - Но… если вы узнаете… - Разумеется, я дам вам знать, - нет, конечно, он этого не сделает. Потому что он уже знает, но у него не хватит духу разбить сердце этому человеку. Пусть лучше он считает, что Ньютон занят сверхсекретными проектами и настолько погрузился в работу, что забыл о том, что в мире существует хоть кто-то, кому до него есть дело. Лучше так, чем знать, что родной человек несколько лет сходил с ума, пока наконец не попытался уничтожить мир. …а ведь, должно быть, адски больно, когда тебе отказывает разум… - Извините, что побеспокоил, - блекло произносит Илья Гейзлер напоследок. - Извините, что не… - не смог объясниться? оправдаться? искупить чужую вину? - Всего доброго, герр Готтлиб. Борясь с желанием догнать и извиниться перед дядей Ильей, я же обещал сходить на рыбалку, мы сходим, только разберусь с этими делами, столько их навалилось, но ты не представляешь, как это классно, их ДНК, о, ты должен это видеть, Германн смотрит ему вслед и чувствует себя отвратительно. *** Облака выглядели как сваленная в кучи шерсть. Германн опустил шторку иллюминатора и вызвал стюарда, чтобы попросить воды (запить таблетку; господи, как болит голова! и он когда-то хотел стать летчиком). Столько часов лететь, а ведь можно было бы гораздо быстрее: немного топлива на основе крови кайдзю, переоборудование двигателей и корпуса под новое топливо – и получилось бы если и не намного дешевле, то быстрее точно. При мысли о том, что он мог бы эти одиннадцать часов потратить на что-то дельное, а не бороться с головной болью и пытаться уснуть, Германну стало до зубовного скрежета досадно. Бессознательно перебирая предметы в карманах, чтобы отвлечься, он нащупал ламинированный пропуск – у него выработалась привычка носить его с собой, потому что это оказалось удивительно полезным: люди становились неожиданно услужливыми, когда видели пропуск в Шаттердом с доступом к самой высшей категории секретности. Мысль о Шаттердоме, ставшем более привычным, чем родительский дом, вызвала тянущий холод в солнечном сплетении. Добровольно он не уехал бы – столько работы, столько всего, что требует отладки! Его попросили взять отпуск, и в глубине души он был рад получить разрешение уехать. К своему невероятному стыду ему нравилось быть так далеко от эпицентра. Невыносимо сложно оказалось говорить с Ньютоном, понимая, что отвечает не он, – так же сложно, как сохранять веру в то, что еще жив тот, кого следует спасать, и Готтлиб ощущал только усталость, становившуюся всё тяжелее, до тех пор, пока он не нашел в себе сил встать утром с постели. Кажется, тогда он полностью и прочувствовал на себе состояние Ньютона, приходившее, когда отступала мания. Это выгорание – трезво рассудил тогда Германн, - это стресс, это пройдет, если дать себе передышку. Покой, много сна, сокращение потребления кофеиносодержащих напитков, и синий многоглавый омут перестанет каждый божий день окатывать удушающей тревогой, и перестанут мерещиться руки, сдавливающие его горло. Не прошло. *** Несколько металлических ящиков стоят возле разделительной линии на половине Готтлиба, Германн то и дело кидает стопки исписанной бумаги то в один, то в другой. - Не понимаю, зачем ты стараешься? Всё это всё равно сожгут во имя сохранения государственной тайны. Эй, Герм, кстати, а ты не думал – какого именно государства? Тут их столько понамешано… Именно сейчас, когда он мог по праву увешиваться лавровыми венками и наслаждаться званием героя, на Гейзлера напала хандра. С гитарой через плечо он переминается с ноги на ногу, лениво перебирает струны, уже второй час приглушенно играя один и тот же заезженный прилипчивый мотив, и Германн не уверен, что сдержится и не запустит следующую кипу бумаг уже в него. - Я не могу взяться за Отачи, Лезербэка или те ошметки Сканнера, которые вынесло на берег, понимаешь? – вздохнул он, беря особо визгливое дребезжащее «соль», - Ведь это значит, что я когда-нибудь закончу. А что потом? Собрать как конструктор и начать заново? - Ошметки Сканнера радиоактивны как пепел из Чернобыля на следующий день после аварии, тебе их никто и не даст, - новая папка полетела в короб и с грохотом приземлилась на уже сваленные туда бумаги. – Зато у тебя полно не законченных отчетов. - Но я не хочу… - Уже придумал, что сочинишь относительно дрифта? Сомневаюсь, что командование примет версию «я сидел и ковырялся в кишках кайдзю, а потом с чего-то решил, что надо попробовать дрифт с его мозгом». - Но я не хочу, - уныло повторил Ньютон, закатывая глаза. – И ты плохо меня пародируешь, – еще немного нестройных аккордов, которые так раздражают, но спасибо и на том, что не стал включать усилитель. - Не ложитесь в гроб раньше срока, доктор Гейзлер… - Ну ты и мастер слога! «Ложиться в гроб»?.. - …Уверен, у вас впереди великие свершения. Ньютон с силой ударил по струнам. - Когда ты переходишь на такой тон и называешь меня доктором, мне кажется, что я должен срочно переодеться в парадный костюм и вместо очков надеть монокль. - У тебя он есть-то вообще? Парадный костюм. - Ты ведь тоже чувствуешь, да? – неожиданно спрашивает Гейзлер, и Германну не нужно уточнять, что именно: у него все еще покалывают порезы и ссадины, которых у него нет, но которые есть у Ньютона, а Ньют иногда прихрамывает. Эта связь постепенно ослабевает – и хорошо, потому что порой становилось крайне неловко – но упорно не исчезает. Проходя мимо с очередной пачкой бумаг, Германн неловко треплет Ньютона по щеке, потому что чувствует порыв так поступить – мысли обоих смешиваются, иногда Германн не может разобрать, чья именно голова болит от недостатка сна или избытка размышлений, и просто прикоснуться кажется сейчас необычайно уместным. И пусть он заранее знает, что последует за этим – он все равно вздрагивает, когда Ньютон хватает его за запястье и прижимает ладонь к своему лицу. - Ты тоже чувствуешь, – благоговейно шепчет Ньютон, и Германн сдавленно кивает. В горле ком: когда он касается Ньютона, то ощущает это сам - его же рука касается его собственного лица, и это безумно, до головокружения странно, никто не предупреждал его о таком последствии дрифта, – Очуметь… Все становится только хуже, когда Германн склоняется чуть ниже и прижимается губами ко лбу Ньютона. Левая рука Ньюта отпускает гриф и обхватывает Германна за шею, а правая еще крепче стискивает его запястье. Это неудобно и скоро станет болезненно, однако Германн не двигается. Позволить себе оказаться настолько близко было ошибкой – эмоции Ньютона, еще мгновение назад бывшие рябью на поверхности воды, фоновым шуршанием включенного динамика, накрывают его, окутывая плотным, душным коконом: рокочущая, неутихающая боль утраты, ноющая черная дыра в душе и резкое, острое удовольствие от прикосновения, нисколько не успокаивающее, а наоборот, будоражащее. Жар заливает лицо, начиная от скул. Всем своим существом он ощущает смущение Ньютона, но уже не уверен, что к этому не примешиваются его собственные чувства. - Тебе не кажется, ч-что между нами?.. – бормочет Гейзлер, начиная запинаться. - Гитара? Несомненно. На самом деле, Германну всё стало ясно еще до дрифта. Когда он увидел бьющегося в судорогах Ньютона распростертым на полу лаборатории, вероятность потерять его заставила как никогда ясно осознать, что Германн ценит его гораздо больше, чем сам признавал. Заполошный, панический ужас, скручивающий внутренности – пока он трясущимися руками нащупывал пульс, а Ньютон, цепляясь за него, шумно, с присвистом дышал – сказал больше, чем кто-либо или что-либо еще. Затем уже, в дрифте, он увидел себя со стороны, увидел – мельком, в расплывающейся дымке, за мгновение до того, как рухнуть в разум кайдзю – и привязанность, и жажду именно его внимания, и боязнь потерять… в дрифте обнажилось все, что, в противном случае, они продолжили бы скрывать за придирками и язвительными замечаниями. господи какой зануда. как можно быть настолько несобранным только попробуй умереть достану с того света спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо Ньют целуется самозабвенно и пылко, и Германн не уверен, что даже сигнал тревоги сможет отвлечь их сейчас. *** Когда пилот объявил, что самолет приступает к снижению, пассажирка в дальнем конце отсека принялась на тихом китайском бормотать молитву благодарности чудовищу, пришедшему спасать людей от самих себя, и Германн раздраженно выругался. *** Увидев Ньютона, который для безопасности на время визита был в наручниках и кандалах, Германн ощутил жгучее сожаление за то, что вообще решил явиться, пополам со щемящей болью: человек походил на пустую оболочку, заполненную кем угодно, но не разумом Ньютона. А осунувшийся и заросший Гейзлер расплылся в радостной и очень своей улыбке. Германн не смог определить: эта улыбка его успокаивает или же наоборот. …Приехал бы только на комиссию, сказал все, что от тебя требуется – и хватит. Нет, тебе надо было всё усложнить… - Чувак, наконец-то! Обнял бы, только неудобно, - подняв руки, Ньютон погремел цепью кандалов, - Страшно неудобные штуки. - Как ты себя чувствуешь? – только и может спросить Германн. - Сам как думаешь? Здесь ску-учно, - сев на край койки, Ньютон принялся раскачиваться из стороны в сторону, - Ску-учно-о. Невероятно скучно, ты не поверишь, насколько. Чтобы ты понимал - это скучнее, чем твоя математика, да. Даже если меня после этой чертовой комиссии наконец расстреляют, это и то будет интереснее. Смогу проверить теорию о загробной жизни и, кстати, доказать, что все эти сказки врут. - Как это? - Ну, например, когда ты лет через тридцать-сорок задохнешься-таки в облаке мела и пыли, я подойду к тебе, весь такой с крыльями и нимбом, и скажу: «Если бы все было, как написано в Библии, – разве бы меня пустили в рай?». Было совершенно не смешно, но Ньютон рассмеялся, словно более блистательной остроты его ум не порождал. Он хохотал звонко и искренне. Германн не был уверен, померещилось ли ему то, что случилось дальше, или нет, но Ньютон обернулся к нему и одними губами произнес: «Я опасен», - и без какой-либо паузы продолжил так же негромко смеяться, утирая выступившие от смеха слезы. - Ты не волнуйся, Гермс, я знаю, что со мной не так. Я даже знаю, что с этим надо сделать, но – черт возьми! – как будто меня послушают. Ты же тоже мне не веришь, да, Гермс? – севшим голосом спросил он после небольшой паузы, и Германну потребовалась вся его выдержка, чтобы честно ответить: - Нет. Прости, но нет. Ньютон обиженно скривился, как ребенок, не получивший обещанного подарка. - Ох, ты не представляешь, как это бесит! – капризно протянул он, расковыривая ногтями шов на коротком рукаве робы, - Наворотил не я – а разгребать теперь мне! Он продолжает шумно жаловаться, и Германн тяжело вздыхает: даже самому себе страшно признаться в том, что он боится поверить. Он до сих пор не готов принять, что этот жалостливый голос принадлежит Ньютону. Слишком сильно убеждение, что такие мольбы и просьбы – все это чуждое. После того, как за Германном закрылась дверь, с Гейзлера под присмотром охраны сняли наручники, и никто не заметил, как тот, равнодушно смотря в стену, так же беззвучно как до этого произнес: «Беги».