Долгая дорога в бездну

Липкий, холодный сон не давал вдохнуть, точно душил подушкой. На краю сознания маячила мысль, что всё это нереально, что от этого можно спастись, просто заставив себя открыть глаза, но Германн слышал шепот, едва различимый за шумом волн и взрывов это страшно, это очень-очень страшно, Герм, но потрясающе круто, и, ну, мы же мир спасли, и вязнул в трясине. Голос опутывал и затягивал в гнилостное болото… – нет, океан крови. Синей крови кайдзю – или его собственной? Проснувшись от звонка, Германн не сразу понял, кто звонит, зачем, что вообще происходит. - Вы упомянули, что готовы помочь, - доктор Чин была бодра и как обычно лаконична, - Мы будем ждать в университете. Адрес отправлю сообщением. Рывком сев, Германн со стоном потер виски. Отголоски беспокойного сна отступали слишком медленно, суставы ныли, будто их только что пытались вывернуть. Считая от одного до двадцати, он размял шею и, поднявшись, с излишней силой распахнул шторы, чуть не срывая одну из них с гардин: плотная желтая ткань превратила номер в банку с формалином, и это было невыносимо. Законсервированный, не совсем уже живой мозг в банке, и вместо «Элис» помадой выведено его имя. Точно ли это был сон? - Элис вообще существовала? – спросил он в одну из их первых встреч. Тогда никто еще даже не успел дать распоряжения, чтобы Ньюта переодели в тюремную робу – он по-прежнему был в том же вышитом жилете, в котором его скрутили, некогда роскошном, а сейчас пыльном и грязном, со следами крови. - Пришел бы на ужин – сам бы убедился, - буркнул Ньют. На тот момент Германн уже всерьез сомневался в том, что Элис – исключительно прозвище мозга кайдзю. Может быть, девушка с таким именем действительно была, и она действительно нравилась Ньюту, но затем кайдзю постановили избавиться от нее? Германн даже попытался узнать, не пропадала и не погибала ли в Пекине какая-нибудь Элис за последние годы, но ему не удалось найти ничего, что заставило бы насторожиться. Вгрызающаяся в суставы боль постепенно отступала. Зевая, Германн тер глаза кулаками. В голове грохотом сходящей лавины перекатывалось «Что вы собираетесь делать?» - «Наблюдать за реакцией». *** Смена часовых поясов дала о себе знать в полный голос, когда Германн вышел на улицу, и его оглушила волна шума давно проснувшегося раскаленного города. Шум пульсировал – то стихая и закладывая уши, то усиливаясь, превращаясь в тянущую пустоту и окрашивая мир в черный. С силой моргая, чтобы прогнать наваждение, Германн стоял у входа. К нему подъехал небольшой синий автомобиль с рулем справа. - Хебин, 4? – спросил водитель, опуская стекло. Кривясь от подступающей мигрени, Германн покачал головой и махнул рукой в сторону своего уже подъехавшего такси. - Придется поехать длинным маршрутом. На Среднем кольце пробка, - громко, медленно и чуть ли не по слогам произнес таксист. - Там опять какой-то лаовай сжег себя. Ну, из ваших, из иностранцев. - Необязательно так стараться. Я знаю китайский и знаю, как переводится это слово. - Конечно, знаете, - мирно согласился таксист, нисколько не смутившись того, что только что назвал пассажира «тупым инострашкой», - Только сначала вы попросили отвезти вас на кладбище, а потом исправились, что вам нужно в Фудань, - Германн криво улыбается. Он и без этого в курсе, что его произношение далеко от идеала. Машина сворачивает в проулок, вдали видны огни карет скорой помощи и оцепление полиции. Последнее время самосожжения стали чуть ли не регулярным развлечением. Однако раньше так протестовали – Германн еще помнил заголовки газет и рассказы о забастовках в Тибете, – а сейчас никто не мог понять, к чему хотят привлечь внимание многочисленные самоубийцы, кроме своей собственной гибели. Может быть, мотивами располагала полиция, но широкой публике они не разглашались. - Вы были здесь до войны? - Проездом. - До войны тут было… - Красиво? - Так же, на самом деле. Мы быстро отстроились. Но вы бы знали, какая тут паника поднялась, когда кайдзю вернулись… Германн перестал пытаться разобрать каждое слово – он слышал такие истории много раз, и его уже давно перестали волновать трагедии и переживания каждого, кто хотел поделиться с ним рассказом о временах войны. На свое счастье он не стал особенно заметной публичной фигурой, иначе одному богу ведомо, каково было бы выносить постоянные, ежедневные напоминания о том, что было тогда, призывы вспомнить и рассказать еще раз. На бис! Пожалуйста! Просим! «Выжить – дерьмо. Рассказывать об этом – еще хуже», - сказал ему Герк Хансен несколько лет назад, когда они встретились на мероприятии, посвященном памяти погибших пилотов и служащих Шаттердомов. Германн поверил ему на слово: последствия часов, проведенных в не всегда исправном Егере, не сказались на Хансене и вполовину так сильно, как пресс-конференции и интервью. Справедливости ради, даже первых Егерей, строившихся в бешеной спешке, которую лишь подгоняли новости с тихоокеанских фронтов, делали максимально безопасными для пилотов. Кроме того, что пилоты – люди, которых ждали дома живыми-здоровыми и без лучевой болезни, они, прежде всего, были очень затратным проектом. Тренировки, оборудование и само оружие, которое поступало в их распоряжение, – всё это стоило баснословных денег и зачастую превышало ВВП нескольких небольших стран. Никто не хотел, чтобы такой ценный кадр сгинул через год-два. А уже после войны выжившие продолжали отрабатывать вложенные в них средства, служа живыми мемориалами и объектами для исследования последствий дрифта. Незавидная участь. Выступать с лекциями было гораздо проще, хотя Германн поначалу и не был уверен, что сможет снова стоять за кафедрой под прицелом множества глаз. *** - Да все будет отлично. Просто подавишь их интеллектом, а потом добьешь парочкой уравнений, - отмахнулся Ньютон с таким видом, будто выслушивал жалобы уже не первый час, хотя Германн не успел даже озвучить, что его тревожит в полученном на днях приглашении. Большая часть вещей уже собрана, а Ньют трогательно попрощался с теми образцами, которые ему разрешили переслать на новое место работы – в Имперский колледж Лондона. Германн собирается туда же, но о том, что принял предложение работы, пока не распространяется. - С чего ты взял, что я беспокоюсь? - Я тоже беспокоюсь, - пожал плечами Ньют, кажется, в тот момент слишком занятый своим ноутбуком. Странным образом он выглядел гораздо более сосредоточенным и напряженным, чем когда занимался действительно важными в его картине мира вещами – копанием в очередных омерзительно склизких препаратах, например. - Покупаешь билеты? – Германн взглянул на монитор через его плечо. - Гостиницу смотрю. Тебя же тоже позвали поболтать про Разлом в университете Гумбольта? - Разве твои родные не в Берлине живут? - Мюнхен. Потому и ищу. - Ты бы мог, э, пожить у меня, - говорит Германн, прежде чем успевает себя остановить. Конечно, это совершенно безопасное, ни к чему не обязывающее предложение, нет повода так переживать. Это ни в коей мере не намек. Германн не умеет намекать и, более того, уверен, что ничего не подразумевает и ни на что не рассчитывает, - И, потом, уже в Лондоне, первое время, если ты посчитаешь нужным, тоже можно было бы… - Погоди, ты едешь в Лондон? - Декан факультета математики Имперского колледжа была очень любезна, я не смог отказать, - Ньютон рывком захлопывает ноутбук. - Ты сейчас не шутишь?! – сдерживая улыбку, Германн с равнодушным видом отворачивается к своим бумагам, а Ньют почти взрывается: - Ты не шутишь! Ты действительно не шутишь! – теперь у Германна нет предлога ворчать «ты только что этими руками копался в потрохах кайдзю», потому что кайдзю больше нет в лаборатории. Ньют обнимает его и тормошит, точно не веря в то, что Германн не сейчас не исчезнет как галлюцинация. - Ну разве это не офигенно, чувак? – продолжает повторять он, хлопая Германна по спине, и Германн рад этому куда больше, чем показывает, - Я попробую выбить нам совместную лабораторию, чтобы как в старые-добрые! Cлушай, а про квартиру – это хорошая мысль. Да, пожалуй, пока не освоюсь на новом месте, так будет веселее. - И дешевле. Я всего лишь пытаюсь быть рациональным. - Тебе это отлично удается. Даже удивительно слышать, что я согласился с таким разумным предложением, да? - Более чем удивительно. Холодная и не особенно уютная квартира на Бринцер штрассе, которую отец всегда называл самым бессмысленным приобретением, а Германн не продавал только потому что не было времени возиться с бумагами, неожиданно оказалась кстати в роли перевалочного пункта. Германн и не думал, что все, оказывается, настолько, почти разочаровывающе просто. Нужно было позвать – и всё. И Ньютон приехал с чемоданами вещей, оставляя следы во всех запыленных из-за долгого отсутствия хозяина комнатах, извиняясь и принимаясь стирать их бумажными полотенцами, от чего грязь размазывалась только сильнее. *** Визг тормозов, гуд клаксонов, машину швыряет вбок, и Германн, не успев выставить вперед руку, ударяется головой о стекло. Неразборчиво ругаясь, водитель давит на тормоз. Со скрежетом пропахав бок такси, бешено сигналящий синий автомобиль уносится прочь. - Чтоб ты сдох, карлик японский! – в бессильной ярости кричит водитель вслед. Германн потирает лоб, перед глазами пляшут белые пятна. - Почему японский? - Да руль, руль! Паршивец! Номер заметили? - Увы, – наливающийся синяк пульсирует и сбивает с толку. Германн невольно вспоминает о злоключениях Ньюта и его «Сузуки». *** - Опять, опять забрали на штрафстоянку! Я только ее отремонтировал! - хмуро бормочет Ньютон, скидывая в прихожей хлюпающие кроссовки и бросая промокшую кожанку на пол. – Ну я же не знал, что её там нельзя оставлять! Откуда? Там даже знака нет. Опять штраф, еще и пешком шел. Сидящий за кухонным столом Германн поднимает голову от планшета с черновиком доклада. Рядом – тарелка с остывшими остатками ужина. - А на метро никак? – и Ньютон смотрит на него с таким изумлением, что совершенно очевидно – это ему и в голову не взбрело. Никто из них и не думал, что одним из самых удивительных и вместе с тем пугающих открытий мирного времени станет необходимость самостоятельно решать огромное количество самых прозаичных, обыденных задач. В Шаттердоме заботились о них, одним махом решая львиную долю вопросов, которые, в противном случае, отвлекали бы и сбивали с рабочего настроя. После войны же появились страховки, чеки, штрафы за парковку и налоговые декларации. Ньютон от этого был положительно в ужасе, пусть и силился себя не выдавать: он принимался за дела всегда с отменным боевым духом и с переменными результатами, каждый день совершая множество изумительных открытий, поражая неподготовленностью к жизни вне Шаттердома в том числе и самого себя. - Не видел тебя весь день, - Ньют прыгает на одной ноге, стягивая джинсы, - Хоть бы отклеился от своих компов и заглянул. У нас весело. - О, да, музыку слышали даже соседние корпуса. Образцы от такого не плавятся? – Ньют игнорирует вопрос и, кинув джинсы куда-то в сторону, пальцами подбирает с тарелки Германна недоеденную котлету (Германн кривится). - Над чем вы вообще сейчас работаете?.. - шамкает Ньют, садясь на столешницу. – А то ассистенты не колются, будто все на Оборонный Корпус работают. - Кодировка тактильных ощущений. - …я вот сегодня решил взяться за механизмы деления клеток кайдзю. - …Создать цифровой образ увиденного, чтобы затем воссоздать на его основе изображение, мы умеем, но, но загрузить это непосредственно в мозг, передать паралитику весь спектр ощущений здорового человека… - …они же невероятно живучие, ты заметил?.. - …однако вместо этого я получаю сообщения из бывшего Тихоокеанского Корпуса - просят переписать коды еще не списанных Егерей… - …в принципе, да, вырастить орган из клеток – это на раз-два. А если запускать регенерацию органа, что называется, на месте? Один укол клеток кайдзю – и оп, у тебя новая поджелудочная выросла… - …чтобы отправить их в Афганистан. Это варварство!.. Ньютон рассказывает о своей работе, Германн – о своей. Два человека ведут два параллельных монолога, пока Ньютон не перебивает со смехом: - Герм, да ты ведь даже не слушаешь меня! - …использовать Егерей, чтобы топтать посадки опиумного мака!.. – в голосе Германна явно слышны истеричные нотки. - Талибы с советскими калашами против Егерей? Знаешь, я даже не рискну делать ставки, - Германн прерывается, словно поперхнувшись, и смертельно серьезно смотрит на Ньютона. Тот пытается отшутиться, - Ну ты сам подумай: были у нас талибы с калашами – теперь будут с Егерями. Сдержанно вздохнув, Германн возвращается к докладу. Он не хотел и не собирался участвовать в том сомнительном предприятии, но слышать такое неприятно – как скрежет ногтями по стеклу, – и он ощущает порыв защитить тех, кто затеял этот проект, пусть ему и претит мысль использовать Егерей таким образом. Растерявшийся Ньютон пытается исправить ситуацию, спрыгивая со столешницы и ободряюще толкая Германна локтем: - Задача слишком мелкая для вашего гениального разума? Подавай героический размах? - Но по лицу Германна понимает, что опять сказал что-то не то. *** Кампус возле университета больше похож на парк. Проходишь в кованые ворота под аркой из красного кирпича, увенчанной традиционной двускатной крышей, и город с его бетоном и асфальтом исчезает. Здесь даже дышится легче, хотя, казалось бы, шоссе всего в нескольких метрах. Трость мягко стучит по мелкому гравию дорожек, и Германн даже ненадолго забывает, зачем он здесь, но в кармане жужжит телефон («Жду у проходной. Корпус Уичин») - и шум листвы отступает на второй план, заглушенный доносящимся с дороги воем клаксонов и двигателей. Доктор Чин встречает его возле поста охраны. На ней лабораторный халат, а короткие, крашеные в медно-рыжий цвет волосы убраны под шапочку. Такую же шапочку и такой же халат она протягивает Германну, и тот осознает вдруг, что не помнит ее имени, однако решает не выдавать этого даже под пытками. - Хорошо добрались? Кажется, на Среднем кольце опять пробка. - Да, поблизости случился… несчастный случай. Распаленная от волнения, Чин затравленно смотрит прямо на него. Кажется, она того и гляди потеряет сознание. Тонкая и маленькая, с флуоресцентно-оранжевыми волосами и неровными зубами – такой же отброс и панк от науки, как и он сам. На нее и смотрят так же – кривя губы, будто учуяли мерзкий запах кислятины (молоко на губах не обсохло, а куда лезет, а!). Германн кожей чувствует, что Чин завалят на раз-два, если найдут хоть что-то, к чему можно придраться. Когда его вызывают, он, поднимаясь со своего места, хочет по привычке поправить закатанные рукава, но вспоминает о своей только-только зажившей татуировке Ямараши и о том, что должен произвести впечатление более респектабельного человека, чем обычно, и ограничивается тем, что поправляет галстук. - Если вы не дадите ей степень – это будет преступление против науки, - Чин определенно в ужасе, но, кажется, никому, кроме Германна, до этого нет дела, - Серьезно, у кого еще вы видели такие выкладки по определению дрифт-совместимости? - Нас сегодня будет немного. Господин Ма ждет наверху. - Что именно мы?.. - Господин Ма всё объяснит, - по ее тону Германн начинает догадываться, что объяснение он вряд ли получит. В коридорах приятно и холодно пахнет мокрым цементом. Здание в целом выглядит достаточно старым, но всё меняется, когда Чин и Германн поднимаются на четвертый этаж. Стены облицованы ослепительно белым глянцевым кафелем, и Германн щурится – от этой белизны глаза начинают болеть. - Спасибо, что пришли, - благодарит профессор Ма, встречающий их возле прозрачной плексигласовой двери на этаж. Он не протягивает руки, - Ма Тенг. Видел вас на комиссии. Ма не намного старше Германна, однако из-за ранней седины выглядит глубоким стариком. Даже в старых воспоминаниях Ньютона волосы Ма были словно посыпаны пеплом, а сейчас во взъерошенной копне не осталось ни единой черной пряди. На секунду Германн задумывается – как он сам смотрится со стороны? не выглядит ли таким же измученным? Во всяком случае, у него есть на это полное право. Чтобы переключиться, он пытается завести разговор: - Что вам известно? Вы установили, что именно не так? – да всё, абсолютно всё не так, Германн до сих пор холодеет, вспоминая тот ужас и то раскаянье во взгляде Ньютона, пытавшегося и не желавшего его задушить. Чин, выглядевшая до этого достаточно подавленной присутствием коллеги, оживляется. - Никаких органических повреждений, что даже странно. Сейчас бы сказала, что он вменяем, но вы увидите его припадок – и не согласитесь… - Не спешите, пожалуйста, - перебивает Ма, протягивая Германну какие-то бумаги. - Подпишите документ о неразглашении. - Вы серьезно думаете, что я пойду после работы в бар и расскажу всем о том, чем мы заняты? Я не меньше вашего не хочу, чтобы его линчевали. - Кто сказал, что мы этого не хотим? – пожимает плечами Ма, - Сколько людей погибло во время нападения на Токио, сколько погибло во время атаки дронов. Там были и братья Чин, и наши друзья. Но мы должны быть объективны и мы будем объективны, не сомневайтесь, доктор Готтлиб. А теперь подпишите, пожалуйста. С удовлетворением посмотрев на подпись Германна внизу листа, Ма, чтоб ты полысел, смягчается, и Германн вспоминает, что так раздражало Ньюта в китайском профессоре: занудство, переходящая в манию любовь к соблюдению формальностей, которая чуть не стоила Ньюту одной из его диссертаций. - Что мы знаем? Мы знаем, что Гейзлер за годы работы в Шао Индастриз ни разу не обращался к врачам. Во всяком случае, официально. Возле дверей лаборатории – как и полагается – замер охранник с автоматом. Ма и Чин вежливо и безучастно здороваются, на что охранник отвечает сдержанным, механическим кивком. Однако стоит приблизиться Германну, как статуя оживает: - Доктор Готтлиб! – и вместо маски терракотового солдата на него смотрит ясное и круглое лицо Ли, «отрады сердца отца». Германн чувствует такой Ньютоновский порыв обнять, пожать руку, расспросить, как дела, что его останавливают разве что взгляды коллег и несомненно взведенный автомат. - Думал, ты приписана к Шаттердому в Гонконге, - только и удается выговорить. - Переехала, - не перестает улыбаться Ли, - А вы когда?.. - Пропустите нас, пожалуйста, - просит Ма. Моментально побледнев от допущенной ею варварской вольности, Ли цепенеет эй, ну что ты, мы же не договорили, и теперь, смотря на нее, никто бы не поверил, что этот человек способен хотя бы чуть-чуть улыбнуться, веселее только покойник. Чин прислоняет карту-пропуск к датчику, и двери с шорохом открываются. Зрелище даже более жалкое, чем при их встрече в тюремной камере: Ньютон привязан эластичными бинтами к столу-каталке, вертикально установленному в середине заполненной оборудованием стерильно-белой комнаты. По обеим рукам змеятся капельницы, за которыми следит медбрат. Гейзлер смотрит в потолок, поочередно прикусывая то верхнюю губу, то нижнюю. При ярком галогеновом освещении заметно, как заострилось его лицо и впали щеки, пусть сам Ньютон и несколько пополнел – заключение явно не способствовало здоровому образу жизни, – и в целом выглядит он как человек, который спал не то слишком мало, не то слишком много. Он оборачивается на шум открытой двери, лицо становится оживленнее. - Привет, народ, как дела? – Германн заходит последним, - О, так вы с компанией! Значит, сегодня будет веселее. Они обычно такие унылые, Гермс, ты бы знал, - медбрат убирает одну из капельниц и пластырем закрепляет катетер на сгибе локтя. - Перед тем, как мы начнем, доктор Готтлиб, пожалуйста, дайте ему эту таблетку. - Витамины! – просиял Ньютон, вертя головой и пытаясь осмотреться. - Успокоительное, - поправил его Ма, господи, какой же высокомерный ублюдок, почему у него всегда такая постная мина. Германна передернуло. Медбрат подает ему лекарство, и он осторожно, на открытой ладони подносит таблетку ко рту Ньютона. Глаза Гейзлера перестали щуриться от улыбки – теперь только рот скалился в холодной усмешке, и Германну захотелось отдернуть руку, пока пальцы еще на месте, а Ньютон, не сводя немигающего взгляда с его лица, прижался губами к ладони и медленно слизнул таблетку, после чего обезоруживающе улыбнулся и послушно открыл рот, чтобы Германн убедился – он проглотил лекарство. Быстро вытерев ладонь о пиджак, Германн пальцем оттянул воротник рубашки от горла. За чьей реакцией они собираются наблюдать?